Мариано смутила внешность Гиббса. Тот оказался по меньшей мере лет на двадцать старше своей фотографии на афише, рекламировавшей его радиопрограмму, – Мариано видел эту афишу на променаде. Мистер Гиббс носил толстые очки, крашеные черные волосы были расчесаны на прямой пробор и приглажены при помощи бриллиантина. Впрочем, даже больше, чем напомаженные волосы, возраст выдавала одежда: рубашка с галстуком-бабочкой, жилет, карманные часы с цепочкой, расклешенные брюки, мода на которые прогремела в далеких двадцатых. Самопровозглашенный «султан свинга» выглядел так, будто принадлежал к иной эпохе, когда граммофоны еще заводили вручную. Пульт, над которым царил Гиббс, казался сложным силовым полем, утыканным ручками, кнопками и лампочками, они моргали, пульсировали и отключались мановением его руки. Три обтянутые войлоком вертушки плавно крутились на металлических подставках. Ассистент Гиббса грузил пластинки на вертушки. Руками в белых хлопчатобумажных перчатках он бережно брал каждую пластинку за края, прежде чем опустить на войлочный круг. Секретарша записывала ее название и номер согласно временному коду. Когда песня заканчивалась, ассистент снимал пластинку с проигрывателя, аккуратно убирал ее в бумажный конверт и возвращал на определенное каталогом место на стеллаже. Гиббс бодро балагурил в микрофон. Своим глубоким мягким голосом он представлял ансамбль и солиста, затем рассказывал интересные подробности о музыкантах. Игла опускалась на пластинку при помощи специального рычага. Это позволяло Гиббсу держать под контролем все, что шло в эфир. Пока играла одна песня, он отмечал следующую в очереди. На подставке за тремя вертушками стояла стопка высотой с шляпу-цилиндр – сплошь пластинки на 78 оборотов. Мариано твердо решил, что «Скалка моей мамаши» должна попасть в эту стопку, а оттуда – в облаченные в перчатки руки ассистента и на проигрыватель. В конце концов, у радиостанции были в распоряжении сотни и сотни часов – так почему бы не посвятить две минуты потрясающим «Сестрам Донателли»? Почему нельзя сыграть эту песню? Мариано удивился, когда сам мистер Гиббс кивнул ему из студии. – Сейчас он выйдет, – сообщила мисс Петерсон, прошелестев мимо него и возвращаясь на свое место. Гиббс толкнул дверь студии изнутри. – Чем могу быть полезен? – улыбнулся он. Зубы у него были ровные, квадратные, их безупречная белизна отдавала фарфором. – Мистер Гиббс, мы любим вашу передачу, – начал Мариано. – Приятно слышать. Могу ли я вам как-то помочь? – Я хотел бы, чтобы вы обратили внимание на эту песню. Когда послушаете, я думаю, вы сыграете ее в своей передаче. Это готовый шлягер. – А вы разбираетесь в шлягерах? Мариано немного выпятил грудь. – Думаю, что да. – У нас уже есть сотни записей, ожидающих своей очереди. Собственно, куда больше записей, чем эфира, чтобы втиснуть их все. – Я могу понять такую дилемму. Но мы записали эту пластинку специально для вас – специально для вашего конкурса. – Я уже выбрал победителя, – пожал плечами Гиббс, – так что, боюсь, ничем не могу помочь. – Можете выбирать любую песню, это ведь ваш конкурс. Но мы играли по правилам и пришли вовремя. Признаю, успели в последнюю минуту, но ведь успели. Однако, если честно, конкурс меня не особо интересует. Мариано с юности работал на крупнейшего заготовщика мрамора в Нью-Джерси, потому отлично разбирался в законопослушном предпринимательстве. Владельцы лавок и бензоколонок, поставщики различных товаров и услуг – все эти люди были костяком местной экономики, пусть и пострадавшей от Великой депрессии. Но Мариано также знал, что существует и другой способ вести дела и добиваться успеха – когда договариваешься на стороне и суешь в лапу. Мариано понимал, что такое «черная зарплата», – работник получал возможность зашибить неподотчетную монету, а наниматель мог назвать свою цену, назначая жалованье. В результате работник клал в карман пару долларов сверх получки – либо за задание, за которое больше никто не брался, либо трудясь сверхурочно на предприятии, которое не успевало выполнить план производства в рабочее время. Таким образом, дело быстрее становилось прибыльным, да еще и без неудобств, связанных с соблюдением правил или обязательствами перед сотрудником. Для работника это был способ продвинуться, поднакопить денег и заработать наличные, не облагаемые налогами. А еще так можно было пролезть без очереди, если иначе не получалось. Мариано прикинул, что подобный подход – еще не худший способ добиться цели. И он вручил Гиббсу «Скалку моей мамаши». – Будьте добры, – сказал он, – сыграйте эту песню во время «Пляжного часа», с исполнителями, которых вы отобрали для «Завтрашних звезд». Это последний день отпускной недели, слушать будет весь пляж Си-Айла. – Мне некогда ее играть, – возразил Гиббс. Мариано знал, что руки сильных мира сего никогда не моют других рук, если в них не вложить кое-чего. Не отрывая глаз от мистера Гиббса, он потянулся к своему карману и положил в ладонь ведущего деньги. – Найдите время, – веско проговорил он. – Хорошо, я посмотрю, что можно сделать, – ответил тот. – Так и поступите. Не забудьте: «Скалка моей мамаши». И Мариано вышел из студии. Мистер Гиббс посмотрел на пластинку, развернул полученную банкноту и вернулся в студию. Секретарша подняла голову: – Сколько? – Один доллар. – Чтобы сыграть песню? – Секретарша была озадачена. – Это еще не все, – продолжал Гиббс. – Он попросил сыграть ее в «Пляжном часе». – Подсказал бы кто старику, что лучше бы он купил себе колбасы на эти деньги, – вставил ассистент. – Тогда, по крайней мере, он бы их достойно потратил и не остался голодным. – Бедняга, – как будто про себя пробормотала секретарша. – «Скалка моей мамаши». И ведь не шутил. – Гиббс покачал головой. Он взял свежезаписанную пластинку «Сестер Донателли» и бросил ее под пульт управления на кучу прочих пластинок, такого же самотека. А полученный от Мариано доллар он вручил секретарше со словами: – Это вам на карандаши. Фабрика «Джерси Мисс» помещалась на Лэндис-авеню в нежно-голубом здании со скошенной крышей. С фасада располагалась витрина, окна которой спустили вниз, чтобы позволить летнему ветерку гулять по помещению. Предприятие стояло между булочной и лавкой мясника, а через дорогу возвышалась церковь Св. Иосифа. Наиболее набожные работницы ежедневно посещали раннюю мессу до первого фабричного звонка в семь утра, а прочим случалось заскочить туда попозже, чтобы зажечь свечу, заказать молитву и перекреститься, обмакнув пальцы в святую воду, перед тем как отправиться домой. Внутри старой фабрики потертые половицы так и гнулись под весом оборудования. С потолка свисали, как веревки под куполом цирка, тесно и беспорядочно переплетенные электрические провода. От задней части здания тянулась анфилада пристроек. Стоявший у входной двери человек мог проинспектировать всю фабрику насквозь, до самого цеха окончательной обработки. Фабрика производила женские и детские блузки. Главный цех вместе с его центральным проходом был заполнен ровными рядами швейных машин – эмалированные гладкие черные корпуса, латунные катушки и иглы. Связанные веревкой в большие тюки и уложенные в корзины на колесах, скроенные детали прибывали в главный цех из расположенного через дорогу закройного цеха. Дребезжал звонок к началу работы, и подносчицы поспешно развязывали тюки, чтобы затем распределить детали, ряд за рядом, операция за операцией, между сидевшими за машинками швеями. Стоило швее завершить свою часть работы, как она передавала изделие своей товарке, и так до тех пор, пока сшитая блузка не попадала обратно в корзину. Блузки связывали стопками по двенадцать, затем корзины ехали в следующий цех, где работницы, освоившие специальные машинки, обметывали петли для пуговиц, добавляли оторочку, петельки, вышивку и фабричные марки. В воротники вшивались ярлыки. Последней остановкой был цех окончательной обработки, где гладильщицы утюжили законченные блузки и пристраивали их на вращающиеся вешалки, а небольшая группа укладчиц снимала блузки с вешалок, складывала их и прикалывала к рукавам ярлыки с размерами и ценами согласно указаниям заказчика. В конце этого живого конвейера подносчицы составляли пустые корзины одну в другую и катили их обратно через дорогу, где им предстояло снова наполниться вырезанными деталями в закройном цехе. Все повторялось до тех пор, пока не был выполнен весь заказ. Тогда блузки – либо упакованные прямо на плечиках, чтобы их можно было выставить сразу по прибытии, либо уложенные в коробки – отправлялись к раздвижным дверям, пересчитывались и грузились на контейнеровоз. Меньше чем за два часа грузовик привозил ночью этот товар в Нью-Йорк, где его разбирали перекупщики в швейном квартале на Тридцать четвертой улице. Швеи-мотористки ловко сшивали детали – благодаря бесконечному повторению тех же операций они великолепно управлялись со швейными машинами. Сестры Донателли трудились здесь с тринадцати лет – начинали с подработок во время летних каникул, а после окончания старшей школы поступили на фабрику на полный день. Вырастив дочерей, Изотта присоединилась к ним на той же фабрике. Возвращаться на работу в разгар жары казалось всем особенно тяжкой жертвой. Женщины вздыхали по свободе, которой насладились на только что прошедшей отпускной неделе, ожидая своей очереди, чтобы проштамповать хронометражные карты. Чичи подвязала волосы косынкой и пошла вслед за Ритой. Они уселись каждая за своей швейной машиной, подкрутили освещение и осторожно пошевелили ножными педалями. Чичи обрадовалась, обнаружив, что за время их отсутствия слесарь смазал механизм. По свистку главной мастерицы швеи-мотористки нажали электровыключатели. Машины загудели в унисон, как репетиция гаммы перед выступлением. Работа была в разгаре, и гул стоял по всей фабрике. Воздух затуманился от дымки, состоявшей из тонкой ворсовой пыли, поднятой статическим электричеством. К обеденному перерыву воздух совсем загустеет от этой взвеси, по мере того как ножницы будут кромсать нитки и ткань, а иглы – шить и подшивать, пока тюки с одеждой не выкатят в цех окончательной обработки. Сейчас работницы шили блузы-матроски из белой хлопчатобумажной ткани, с круглыми отложными воротниками и галстуками в сине-белую полоску. Их надевали через голову, и пуговица полагалась всего одна, у шеи. Воротник плоско лежал на планке. На эту модель был большой спрос, поскольку девочка-кинозвезда Ширли Темпл была замечена в такой блузе, что произвело фурор в мире моды. В машине Риты запуталась нитка. Она перевернула шпульку, отрезала узел, вдела нитку, защелкнула отсек и взяла из подающего лотка первую блузу. Чичи быстро прикрепила тканевую петельку, прошив плавную дугу. Игла размеренно пульсировала вверх-вниз, стежки исчезали в ткани. Чичи вытянула блузу из-под машинки, перерезала нитку и передала вещь пришивальщице воротников. Пришивая петельки к блузе за блузой, Чичи старалась работать четко и быстро. В какой-то мере она интересовалась кроем, отмечала сочетание цветов и текстуру ткани, но никогда не останавливалась, чтобы изучить вещь досконально. К середине утра ее мысли начали бродить где-то далеко, и, чтобы не умереть от скуки долгой рабочей смены, она стала придумывать костюмы: то подбирала ансамбли одежды, в которых вместе с сестрами будет выходить на сцену, то мысленно набрасывала оригинальные рубашки для музыкантов из оркестра, который сопровождал бы их особые номера в ночном клубе, – словом, заставляла трудиться свое воображение в месте, где оно не было востребовано. Гул швейных машин звучал музыкальным фоном для ее творческих идей. Она представила себя на сцене, в собственноручно сшитом костюме, выступающей со скетчем, который она сама написала, а затем и с песней, которую сама сочинила. Целеустремленность была стержнем ее натуры, и никакие петельки не могли ее сбить с пути. – Быстрее, Рита! – раздался окрик мастерицы. – Не отставать, Чичи! Чичи кивнула, не поднимая головы и ловко передвигая пальцы, а мастерица перешла к другому ряду, где резко отдала какой-то приказ вшивальщице воротничков. – Strega[34], – пробормотала Рита. Чичи посмеялась, пришивая петельку. Внезапно на ее машинку упала тень. Она подняла голову и увидела рядом с собой сестру Барбару. – Что случилось? – спросила Чичи. – Только не пугайся. – Да в чем же дело? – Ма только что ушла. Чичи привстала и посмотрела вдоль рядов в сторону машинки матери. На месте Изотты уже сидела другая швея – нельзя было допускать, чтобы работа застопорилась. – Ей стало плохо? – Не ей, а папе. За мамой пришла миссис Акочелла. Папа в больнице. – Я пойду. – Чичи наклонилась, чтобы достать свою сумочку из-под швейной машины. – Ма справится сама, – остановила ее Барбара.