– Нет, я о том, который не ответил на ее чувства. Лоуренс сдвинул брови: – Это Сави Равасингхе. Гвен уставилась в пол, лицо ее застыло. Она силилась не выдать потрясения. Последовала долгая пауза, в продолжение которой перед глазами у нее стояла картинка: ее шелковые французские трусики на полу. – Он поощрял Верити? – наконец спросила Гвен. Лоуренс пожал плечами, но тело его напряглось, будто он не мог заставить себя произнести какие-то слова. – Они познакомились, когда он писал портрет Кэролайн. – Где этот портрет, Лоуренс? Я никогда его не видела. – Я держу его в кабинете. Когда он посмотрел на Гвен, она увидела в его глазах глубокую боль, но, кроме того, и злость. Почему? Почему он разозлился на нее? – Мне хотелось бы увидеть. У нас есть на это время до прогулки? – (Лоуренс кивнул, но молчал все время, пока они шли по коридору.) – Сходство хорошее? – спросила Гвен. – Лоуренс снова не ответил, а когда отпирал дверь, руки у него дрожали; войдя, Гвен окинула взглядом комнату. – В прошлый раз портрета здесь не было. – Я снимал его пару раз, но всегда снова вешал на место. Ты не против? Гвен не вполне разобралась в своих чувствах, но кивнула и стала рассматривать портрет. Кэролайн была изображена в красном сари, вытканном золотыми и серебряными нитями, а длинный шарф, свисавший с плеча, был украшен орнаментом из птиц и листьев. Равасингхе показал красоту своей модели не так, как на фотографии, которую видела Гвен, – что-то хрупкое и печальное в облике Кэролайн поразило Гвен. – Нити – это настоящее серебро, – сказал Лоуренс. – Я сниму портрет. Нужно было уже давно убрать его куда подальше. Не знаю, почему я этого не сделал. – Она всегда ходила в сари? – Нет. – Мне показалось, ты в какой-то момент рассердился. – Возможно. – Ты что-то от меня скрываешь? Он отвернулся. «Может быть, Лоуренс злится на себя, – подумала Гвен, – или до сих пор чувствует вину за то, что не отправил Кэролайн на лечение?» Она хорошо знала, каково это, когда угрызения совести гложут тебя изнутри, сперва исподтишка, но постепенно разрастаются и начинают жить собственной жизнью. Гвен стало грустно от ощущения, что ее муж, вероятно, никогда не оправится полностью от удара, нанесенного трагической гибелью первой жены. Глава 20 Время шло, и, несмотря на моменты сильной тревоги, когда Гвен приходилось неистово сражаться с паникой, она день ото дня чувствовала в себе все больше сил. Хью колесил повсюду на новом велосипеде, и Лоуренс был весел. Гвен читала любимые книги, сидя на скамье у озера, где слушала птиц и плеск воды, отдаваясь на волю целительных сил природы. Постепенно она начала ощущать себя прежней, тревога из-за рисунка и угрызения совести из-за нарушенного уговора с Богом начали отступать. Гвен поняла, что действительно выздоравливает, когда съела свой первый за много месяцев полноценный завтрак. Сосиски, слегка поджаренные, как она любит, яйцо, два тонких ломтика бекона, кусок подрумяненного хлеба, и все это было запито двумя чашками чая. Куда утекло несколько месяцев, Гвен не могла сказать, но на дворе уже стоял октябрь, и она наконец почувствовала себя бодрой. За окном свежий ветер поднимал рябь на озере. Прогулка с Хью – это то, что нужно, подумала она. Кликнула Спью с Боббинс и нашла сына – он сидел на лошадке-качалке и криками понукал ее: – Но-о! Но-о! – Дорогой, хочешь погулять с мамой? – А Уилфу можно пойти? – Конечно можно. Только надень резиновые сапоги. Будет мокро. – Дождя пока нет. Гвен поморщилась и взглянула на небо. В последние несколько месяцев она почти не замечала, какая была погода. – Может быть, глупая старушка-мама не заметила, что дожди прекратились. Хью засмеялся: – Глупая старушка-мама! Так Верити говорит. Я принесу воздушного змея. Гвен подумала о своей золовке. В последнее время с ней не было проблем. Верити прислушалась к замечаниям Лоуренса и, хотя по-прежнему жила с ними, сейчас на время куда-то уехала. Ни Верити, ни Макгрегор больше не упоминали о рисунках, и после того, как управляющий запретил молочному кули передавать записки, Навина подкупила дхоби, чтобы тот доставлял их, когда сможет. Теперь это уже не было системой оповещения, так как рисунки попадали к Гвен от случая к случаю, а не около полнолуния, к тому же никто не мог гарантировать, что дхоби станет держать рот на замке. Хотя он был человеком жадным, и Гвен надеялась, что получаемые деньги свяжут ему язык. Гвен и Хью пошли к озеру, под ногами у них чавкало. Гвен не завязала волосы и наслаждалась тем, как их треплет ветер. Собаки убежали вперед, а они с сыном тихонько брели вдоль берега. На другой стороне озера на воду легла полосой фиолетовая тень. Хью находился еще в том возрасте, когда всякая мелочь вызывает напряженный интерес. С решительным, не терпящим возражений видом он подбирал и рассматривал каждый камушек или листок, привлекший его внимание, и наполнял свои и мамины карманы сокровищами, которые через десять минут будут забыты. Радуясь возвращению к жизни после долгого отсутствия, Гвен наблюдала за сыном, и ее сердце разрывалось от любви к его улыбке, его крепким ножкам, непослушным волосам и заразительному смеху. Воздух был наполнен счастливым щебетом птиц. Гвен подставила лицо солнцу и ощутила умиротворение. И все же одна вещь тяготила ее. Они прошли еще немного. Хью захныкал, потому что воздушный змей запутался и не хотел лететь. – Что с ним случилось, мама? Ты можешь его поправить? – Думаю, папа сможет, дорогой. – Но я хочу запустить его сейчас. – Разозлившись, что надежды не сбылись, мальчик бросил змея на землю. Гвен подняла его: – Давай держись за мою руку, и мы с тобой будем петь по пути домой. Хью заулыбался: – Можно Уилф выберет песню? Она кивнула: – Если ты уверен, что Уилф знает песни. Хью радостно запрыгал: – Он знает! Он знает! Он знает! – Ну? – Он поет, мама. Он поет: «Бе-бе-бе, кричит овечка». Гвен со смехом оглянулась – к ним от дома спускался Лоуренс. – Конечно. Глупая старушка-мама. – Вот вы где! – крикнул Лоуренс. – Лучше возвращайтесь домой. – Мы ходили гулять к озеру. – Ты выглядишь превосходно. Прогулка вернула розы на твои щеки. – А у меня тоже есть розы, папа? Лоуренс засмеялся. – Я чувствую себя лучше, – сказала Гвен. – И у нас обоих розы. Только одну вещь нужно было сделать Гвен, чтобы ее разум успокоился окончательно, поэтому на следующее утро она собралась и сказала Навине, что отправляется на долгую прогулку. В глубине души она понимала, что старая айя начнет возражать, если узнает настоящую цель ее ухода. Навина взглянула на небо: – Скоро пойдет дождь, леди. – Я возьму зонт. Выйдя из дому, Гвен направилась по дороге. Глубоко дыша и размахивая руками, она быстро шагала, на ходу ей легче думалось. Серебристая полоска озера скрылась из виду, и Гвен оказалась в таком месте, где пропитанные водой папоротники склонялись почти до самой земли. Из рабочего поселка доносились запах очагов и отдаленный собачий лай. Воздух замер в ожидании. «Затишье перед бурей», – подумала Гвен, глядя на приближающиеся ряды черных туч, разделенных полосами света. Гвен всегда считала себя хорошим человеком, способным благодаря воспитанию отличить добро от зла. С момента рождения близнецов ее вера в себя сильно пошатнулась, хотя любовь к Хью и Лоуренсу была благом, в этом она не сомневалась. Но как же быть с Лиони? Гвен знала, что девочка жива и здорова, раз пропавший рисунок наконец оказался у нее в руках, но вдруг ее не любят? Ей припомнился день, когда родилась Лиони, а вместе с этим нахлынули и другие воспоминания, отчего Гвен исполнилась еще большей уверенности в том, что пойти в деревню – это правильное решение. Ей было невыносимо думать, что Лиони, оторванная от своей настоящей матери, может расти, испытывая необъяснимое чувство заброшенности. Дрожа от предвкушения новой встречи с дочерью, Гвен воображала, как заберет Лиони с собой, но тут начался дождь. Он лил все сильнее, и у Гвен тревожно забилось сердце. Лоуренса, может быть, не так сильно огорчит цвет кожи девочки, как огорчил бы других живущих здесь европейцев, но он будет глубоко уязвлен неверностью жены.