Но его темные глаза по-прежнему пусты. Идут секунды, более похожие на минуты, пока он наконец не шепчет: – Каково это? – О чем ты? – недоумеваю я, немного опасаясь, что его ответ окажется частью какой-то шутки. – Каково это – уметь давать волю своим чувствам? – В каком смысле? Ты про то, что я плакала? – Меня опять обжигает стыд, и я пытаюсь вытереть со щек остатки слез. – Извини. Я не хотела, чтобы это кто-нибудь видел. Я… – Дело не только в этом. Я хотел спросить: каково это – уметь показывать свои чувства, когда тебе того хочется, не беспокоясь о… – Он замолкает. – О чем? – спрашиваю я. – Не беспокоясь о чем? Несколько долгих секунд он просто смотрит на меня, затем качает головой и говорит: – Неважно. – Он проходит мимо меня, открывает дверь комнаты и заходит внутрь. Я гляжу ему вслед, не зная, что делать. Вроде бы наш разговор окончен, и он дал мне понять, что не задерживает меня, но дверь он оставил открытой, что выглядит как приглашение. Я в нерешительности стою перед ней, когда он наконец высовывает из нее голову и спрашивает: – Ты идешь? Я захожу в комнату, следуя за ним, – как же иначе? Но я совершенно не готова к тому, что я там нахожу: у меня создается впечатление, что комната есть не что иное, как моя персональная Страна чудес. Книги тут везде, их сложенные как попало стопки высятся на каждой горизонтальной поверхности. В углу поставлены три гитары и набор ударных инструментов, на котором мне тут же хочется поиграть, как я играла на своем, когда он еще у меня был. Когда у меня еще много чего было. В центре комнаты стоит громадный черный кожаный диван с горами толстых мягких подушек, на которых хочется подремать. Мне хочется все здесь потрогать, провести ладонями по набору ударных инструментов, чтобы почувствовать его душу. У меня еще хватает выдержки, чтобы не следовать моим порывам, но дается мне это нелегко. Настолько нелегко, что мне приходится засунуть руки в карманы блейзера, чтобы перестраховаться. Потому что я только сейчас поняла, что это комната Джексона, и сказать, что для меня это неожиданно, – значит не сказать ничего. Джексон, похоже, нисколько не интересуется тем, что его окружает, что не кажется мне странным, ведь все это его собственные вещи. Он видит, трогает и использует их каждый день. Но как же он может не обращать вообще никакого внимания на книги по искусству, сложенные на полу у дивана, или на гигантский фиолетовый кристалл на письменном столе? И что бы там ни думал он сам, лично мне не по себе от того, что я нахожусь тут вместе с ним. Поскольку он ничего не говорит, я начинаю рассматривать картины, развешанные на стене, с их яркими, энергичными цветами и широкими мазками. А рядом с его письменным столом – глазам своим не верю – висит карандашный набросок женщины с растрепанными волосами и озорными глазами, одетой в широкое кимоно. Я узнаю этот рисунок, во всяком случае, думаю, что узнаю, и подхожу ближе, чтобы рассмотреть его получше. И действительно… – Это Климт! – говорю я. – Да, – подтверждает он. – Это был не вопрос. – Рисунок в рамке, и я стучу по стеклу в его правом нижнем углу, там, где художник поставил свою подпись. – Это подлинный Климт, а не репродукция. На сей раз он не говорит ничего, даже «да». – Ты так и будешь стоять столбом, засунув руки в карманы? – вопрошаю я. – И даже не ответишь? – Ты только что сказала мне, что не задаешь вопросов. – Верно, но это не значит, что я не хочу узнать историю этого рисунка. Он пожимает плечами: – Никакой истории нет. – Рядом с твоим письменным столом висит подлинный Климт. За этим должна стоять какая-то история. – Мои руки дрожат, когда я снова касаюсь стекла. Я еще никогда не находилась так близко к произведению Климта. – Мне понравился этот рисунок. Он напомнил мне кое-кого. И я его купил. – И все? Это и есть твоя история? – Я в изумлении смотрю на него. – Я же сказал тебе, что никакой истории нет. Это ты настаивала, что она есть. – Он склоняет голову набок и глядит на меня, сощурив глаза: – Или ты хочешь, чтобы я солгал? – Я хочу, чтобы ты… – Я качаю головой и делаю еще один долгий выдох. – Я не знаю, чего хочу. Он смеется – это первое проявление его эмоций с тех пор, как в изостудии он, напрягшись, спросил меня, действительно ли я в порядке. – Мне знакомо это чувство. Он стоит в нескольких ярдах от меня, и мне хочется, чтобы он был ближе, чтобы мы касались друг друга. Но в то же время мне, разумеется, страшно дотронуться до него и еще более страшно, что он дотронется до меня. Находиться в его комнате – это уже слишком. И впервые видеть, как он нервно покусывает нижнюю губу, – тоже. Если Джексон коснется меня, обнимет, поцелует, это будет настолько слишком, что я боюсь взорваться уже при первом прикосновении его губ к моим. Боюсь сгореть на месте. Если его рука коснется моей, я пропаду. Это едва не произошло, когда он принес меня в мою комнату после игры в снежки, притом это было до того, как он прислал мне вафли, до того, как проводил меня на урок и так очаровал своими сообщениями на мой телефон. И до того, как я увидела эту комнату. Интересно, боится ли он того же? Вместо ответа он поворачивается и входит в соседнюю комнату – видимо, это его спальня. Но тут до него доходит, что я все еще разглядываю рисунок Климта, а также все остальные поразительные вещи, собранные здесь, и не следую за ним. Он возвращается и приглашает меня в свою спальню. – Идем. Я хочу тебе кое-что показать. Я иду за ним, не задавая вопросов. Когда рядом был Флинт, мне порой становилось боязно оставаться с ним наедине. Все внутри меня кричит, что Джексон куда опаснее, чем Флинт, и все же мне совсем не страшно находиться с ним один на один в его спальне. С ним мне не будет страшно нигде, что бы мы ни делали, чем бы ни занимались. Не знаю, глупо ли это с моей стороны или же, напротив, говорит о том, что я хорошо разбираюсь в людях. Впрочем, не все ли равно? Джексон останавливается у своей кровати и берет с нее толстое красное одеяло. Затем открывает верхний ящик комода, достает из него пару перчаток на искусственном меху и бросает их мне. – Надень их и пойдем со мной. – Куда? – недоуменно спрашиваю я. Но следую за ним. Он надевает на меня перчатки. Затем открывает окно, и внутрь врывается морозный воздух. – Ты шутишь? Я туда не пойду. Там я заледенею. Он оглядывается на меня и подмигивает. Подмигивает! – С каких это пор ты начал подмигивать? Он не отвечает, только кривит губы в улыбке. И, вылезши в окно, спрыгивает вниз, на находящийся в трех футах под башней парапет. Мне следовало бы просто повернуться и уйти из этой комнаты, уйти от парня, который считает меня достаточно глупой, чтобы посреди Аляски в ноябре находиться на крыше, когда на мне надеты только блейзер и юбка. Но, хотя мне и следовало бы уйти, я не уйду. Потому что, когда рядом со мной оказывается этот парень, я теряю весь свой здравый смысл. А значит, делаю как раз то, чего делать нельзя, то есть в данном случае вслед за Джексоном вылезаю из окна и спрыгиваю вниз. Глава 33 Не только у мадонны есть счастливая звезда Как только я приземляюсь рядом с ним, – а лучше сказать, когда он осторожно ссаживает меня, заботясь о моей еще не зажившей лодыжке, – он накрывает меня одеялом, так что видны остаются только глаза. Не знаю, из чего сделано это одеяло, но едва оно окутывает меня, я перестаю дрожать. Нет, нельзя сказать, что мне тепло, но от гипотермии я явно не умру. – А ты? – спрашиваю я, заметив, что на нем надета только толстовка с капюшоном. Она плотная, та же, которая была на нем, когда я видела его с Лией в беседке около пруда, но от такого мороза, как сейчас, она не защитит. – Мы могли бы накрыться этим одеялом вместе. Он смеется: – Мне не холодно, обо мне не беспокойся. – Как же мне не беспокоиться о тебе? Ведь сейчас такая морозная погода. Он пожимает плечами: