– Джексон! – взвизгиваю я, тут же машинально подняв руку, чтобы поправить волосы. – Значит, ты здесь. Он поднимает бровь: – Ты хочешь, чтобы я ушел? – Нет, конечно, нет. Входи. – Я держу дверь и делаю шаг назад. – Спасибо. – Он слегка дергается, когда переступает через порог и нити бус Мэйси задевают его. – Не понимаю, почему Мэйси так держится за эти нити – ведь они то и дело бьют людей током, – говорю я, отводя несносные бусы в стороны и закрывая дверь. – Ты в порядке? – Понятия не имею. – Его глаза встречаются с моими, и моя радость гаснет, когда я снова вижу в них бесстрастие и пустоту. – А, ну хорошо. – Я опускаю голову, чувствуя себя неловко рядом с этим парнем, с которым без проблем переписывалась по телефону весь сегодняшний день. – Спасибо за книгу. Он качает головой, но теперь хотя бы смотрит на меня с улыбкой. – Я подумал, что это поможет тебе занять себя, пока ты будешь давать отдых своей лодыжке. – Он устремляет на меня многозначительный взгляд. – Послушай, я же была в кровати. Это ты постучал в мою дверь. Его глаза немного округляются, когда я говорю, что была в кровати, а затем мы оба делаем то единственное, что можем сделать в этой ситуации, – смущенно уставиться на мою ярко-розовую постель. – Ты хочешь… э-э… – Я прочищаю внезапно сжавшееся горло. – Ты хочешь сесть? Он состраивает гримасу, качает головой, но через несколько секунд все-таки плюхается на край моей кровати. В самом ее конце, как будто боится, что я его укушу или наброшусь на него. Это настолько не похоже на Джексона, которого я знаю, что я изумленно воззряюсь на него. А затем говорю себе: к черту, не стану же я испытывать неловкость весь следующий час. Нет уж. И, плюхнувшись на кровать рядом с ним, спрашиваю: – Что одна кость сказала другой? Он настороженно смотрит на меня, но плечи его расслабляются. – Пожалуй, я не хочу это знать. Я не обращаю внимания на эти его слова. – Нам надо перестать встречаться[10]. Он тяжело вздыхает: – Это было… – Потрясающе? – поддразниваю его я. Он качает головой: – Нет, ужасно. – Но он ухмыляется, и я что-то вижу в глубине его глаз – теперь в них больше нет этой жуткой пустоты. Желая, чтобы так продолжалось и дальше, я говорю ему: – Это мой конек. – Что, плохие шутки? – Ужасные шутки. Я унаследовала этот талант от моей матери. Он поднимает бровь: – Значит, ужасные шутки заложены в ДНК? – Да, в одном из генов, – соглашаюсь я. – В том, который связан с генами, благодаря которым у меня кудрявые волосы и длинные ресницы. – Для наглядности я хлопаю ресницами, как это совсем недавно делала Мэйси. – А ты уверена, что не получила этот дар от родителей? – с невинным видом спрашивает он. Я смотрю на него, сощурив глаза: – О чем ты? – Ни о чем. – Он поднимает руки, делая вид, что сдается. – Могу сказать только одно: твои шутки просто ужасны. – Ты же сам говорил, что тебе понравилась моя шутка про осьминога. – Я просто не хотел задевать твои чувства. – Он берет мою правую ногу и кладет ее себе на колени. – Нельзя же было лягать тебя, когда ты была в беспомощном состоянии и вне игры. – Может, я и вне игры, но назвать меня беспомощной нельзя. – Я пытаюсь вырвать ногу из его хватки, но Джексон не отпускает ее, его длинные, изящные пальцы находят на моей лодыжке самые болезненные точки и массируют их. Я издаю тихий стон, потому что этот массаж доставляет мне истинное удовольствие. Как и ощущение его рук на моей ноге. – Где ты научился так хорошо делать массаж? – спрашиваю я. Он пожимает плечами и чуть заметно ухмыляется: – Возможно, я унаследовал этот дар. Сейчас Джексон впервые заговорил о своей семье – если не считать того, что он вчера сказал о своем брате, и я сразу же ухватываюсь за его слова: – В самом деле? Он на секунду замирает – замирают его руки, его дыхание, вообще все – и просто смотрит на меня этими своими глазами, в которых я изо всех сил стараюсь найти отражение каких-то чувств. А затем он говорит: – Нет. Его пальцы снова начинают массировать мою лодыжку, как будто никогда и не останавливались. Это раздражает, но я ничего не говорю, поскольку вполне можно было бы сказать, что на нем огромными черными буквами написано: «Вход воспрещен». Что говорит о нем куда больше, чем он вообще может себе представить. Следующую пару минут мы проводим в молчании, и он продолжает массировать мою ногу, пока боль не уходит почти совсем. И только теперь, когда его пальцы останавливаются окончательно, он говорит: – Мои глаза. Я смотрю ему в глаза. – Что ты хочешь этим сказать? – Вот что я унаследовал от моей матери. Мои глаза. – Ах вот оно что. – Я подаюсь вперед и снова вижу серебряные искорки в его темных радужках. – У тебя красивые глаза. – Особенно когда он смотрит на меня так, как сейчас – немного задумчиво, с интересом и изумленно. – А ты унаследовал от своей матери что-то еще? – тихо спрашиваю я. – Надеюсь, что нет, – вырывается у него, и я понимаю, что сейчас он впервые говорит со мной так открыто. Я пытаюсь подыскать такие слова, которые не нарушили бы этот его настрой, но как только до Джексона доходит, что он сейчас сказал, у него делается каменное лицо. – Мне надо идти, – говорит он и, осторожно положив мою ногу на кровать, встает. – Пожалуйста, не уходи. – Я произношу это шепотом, ибо мне очевидно, что сейчас я впервые вживую вижу перед собой настоящего Джексона, и мне не хочется это терять. Он мешкает, и на мгновение мне кажется, что он может послушать меня. Но тут он сует руку в карман своего дизайнерского пиджака и достает оттуда листок бумаги, свернутый в трубочку и перевязанный черной атласной лентой. И протягивает его мне. Я беру его, усилием воли заставив мою руку не дрожать. – Это напомнило мне о тебе, – говорит он и снова, как в первую нашу встречу, осторожно берет в руку одну из моих кудряшек. Но на сей раз он не тянет ее на себя, чтобы она, спружинив, вернулась на место, а просто теребит. Наши взгляды встречаются, и в комнате вдруг становится на несколько градусов жарче. У меня перехватывает дыхание, и я прикусываю нижнюю губу, чтобы не сказать – и не сделать – что-нибудь такое, к чему я еще не готова. Вот только у Джексона сейчас такой вид, словно сам он готов на все, – его взгляд прикован к моим губам, а тело слегка подается ко мне. Затем он протягивает руку и прижимает большой палец к моей нижней губе. Поняв намек, я перестаю ее кусать. – Джексон. – Я тянусь к нему, но он уже стоит у двери, положив ладонь на ее ручку. – Дай отдых своей лодыжке, – говорит он мне и открывает дверь. – Если завтра тебе станет лучше, я отведу тебя в мое любимое место. – А где оно находится? Он вскидывает одну бровь, склоняет голову набок и, не говоря больше ни единого слова, закрывает за собой дверь. Я смотрю ему вслед, по-прежнему держа в руке свернутый в трубочку листок. Как же не дать этому красивому надломленному парню окончательно разбить мое и без того уже исстрадавшееся сердце?