— Но я ему ничем не помог, — оправдался Ток. — Так и сказал ему строго, мол, дуру не гони, Витек. Какой тебе Кремль! Здесь твое место, с нами, в семье. Извини, Димас, я не придал значения его словам, думал, он просто болтает. Ну мало ли, подростковый максимализм и вот это все. Витька же таким трудным пацаном рос, немудрено ведь всю семью потерял, — Ток резко замолчал и выпучил глаза, вспомнив о чем — то важном. — Вот черт. Теперь я все понял. Кобальт обернулся к нему, готовый услышать любую, даже самую отвратительную правду. — Прости, я соврал тебе, что был в Гуме один. Хотел его прикрыть. Я виноват. Он просился со мной в Гум, говорил хочет посмотреть, как там. Ну я сдуру и… — Ты провел его туда. — Димас, ну откуда я мог знать? Это же наш Витька. Ток прерывался, прочитав на лице Кобальта нежелание слушать оправдания. Продолжил: — Я сказал ему ждать у бара, а сам пошел встретиться с корешами. Мы посидели немного, выпили, старое повспоминали, сам понимаешь. Через пару часов я вернулся за Витькой, а он со шлюхами зависает, прикинь? Я его спросил, где мол деньги взял, а он говорит, у друзей одолжил. Хотел бы я таких друзей иметь, которые могут сотню фляг подогнать взаймы. А потом он завис с какими — то отмороженными чуваками. Не знаю, кто они, но мне сразу не понравились. Как думаешь, его завербовали? — Не знаю, — выдавил Кобальт. Они помолчали. Кобальт закрыл глаза, потер пульсирующие виски. — А что такого в этом Локусе? Почему ты так переживаешь о нем? — спросил Ток. — Оля к нему привязалась. Хотела усыновить. — Сочувствую. Мда, странный он какой — то. Все время казалось, что — то скрывает. И так просто говорил об отце, будто это кто — то чужой помер. Мы мало с ним общались, конечно… а, он рассказывал, что вообще тут забыл? И где тот профессор? — Тебе будет о чем поговорить. Но не со мной. Кобальт вышел из квартиры. Следом туда вошла Ольга. Настрой у нее был решительный, лицо стальное. Нерадивому брату сейчас не поздоровится. Автомобиль ожидал у центрального входа. Часы пробили девять утра. Кобальт спросил у водителя, почему нет машины охраны. — Он сам отказался. Батя спустился в половину десятого, Кобальт встретил его на ступенях у входа. — Я знаю, что ты скажешь, — заговорил Батя. — Я еду на трибунал, а не на войну. — Это такой тактический ход? — спросил Кобальт. — Я показываю, что мы уверены в своей невиновности и ничего не боимся. В жюри люди неглупые, из — за показаний одного бомжа не станут приговаривать нас. — Мне бы твою уверенность. Батя посмотрел в синее безоблачное небо, вздохнул глубоко и похлопал Кобальта по плечу. — Все будет хорошо. Я скоро вернусь, и мы поговорим. Батя сел в машину. Кобальт влез с другой стороны. — Ты что делаешь? — Доказываю, что мы ничего не боимся. Водитель обернулся в ожидании команды. Батя задумчиво покосился на Кобальта, потом на водителя, и через несколько секунд молчания кивнул. Автомобиль тронулся. Они поехали мимо постов Гортранса, под взглядами голодных до ненависти дружинников, — к Кремлю. * * * Работа на Красной площади закипела еще до восхода солнца. С рассветом пригнали пополнение, в основном стариков и инвалидов. Новички ни с кем не говорили, работали втихаря, их взгляды были совершенно пустыми. Создавалось впечатление, что они полностью смирились со своей участью — сгинуть тут навсегда. Петр уговорил Прораба перевести Витьку к себе в помощники — разбирать стену с обратной стороны мавзолея. Махать киркой оказалось проще, чем таскать кирпичи и облицовку, и главное — организм затрачивал меньше жидкости. Однако пить все равно хотелось нещадно, и Витька пожалел, что отдал Прорабу накануне всю воду, не оставив себе хотя бы на стакан. К десяти утра солнце раскалилось. Пот струился по телу, язык высох и покрылся микротрещинами. Ронять кирку раз от раза становилось все трудней. Останавливаться нельзя — надзиратели, заметив филонщика, тут же колотили его плетями. Несмотря на слабость в мышцах, двоение в глазах и помутнение в мыслях, Витька твердо решил отказаться от воды в конце дня. Не хотел оставаться здесь ни минутой больше. — Что это? — Витька посмотрел удивленно на Петра, потом на пакетик в своей руке. — Поможет тебе вечером принять верное решение, — сказал старик. — Я не буду, — Витька протянул пакетик обратно. — Жажда побеждает всегда, — Петр сомкнул Витькину ладонь в кулак. — Но ее можно обмануть. — Тогда почему вы еще не расплатились с долгом и не ушли? — Мне некуда идти, — Петр улыбнулся краем рта, размахнулся киркой и отколол кусок обшивки. Подошли новые работяги, молча собрали мусор в носилки и унесли к огромной куче в нескольких метрах от мавзолея. — А как же Гарднер? Вы могли бы вернуться и рассказать людям про Агронома то, что рассказали мне. Петр помолчал, видимо, представлял этот момент. — Когда меня изгнали, жрецы наверняка стали говорить людям, о том, что я садист и убийца. И как пытался свергнуть Агронома и занять его место, чтобы утопить общину в пучине темной воды. Если вернусь, меня сразу линчуют как грязного предателя веры. — Вы не знаете этого наверняка. — Именно так поступил бы я. Агроном — хороший ученик. — У вас же есть родственники и друзья. Они не поверят в такое. Петр вздохнул. — Брат поверит. А вот Эли…, — он помотал головой, — хотелось бы верить, что она выросла умнее папы. — Так она ваша… — Племянница. Ах, Эли, Эли… Всех девочек Террановы с малых лет готовят к участи будущих жен и матерей. Эли была другой, очень чувствительной, задавала вопросы, не принимала ничего на слепую веру. Внутри себя она каким — то невероятным образом выстроила барьеры, не позволяющие культу полностью завладеть ее разумом. Она этого сама не осознавала, но я хорошо это понимал. И боялся, что система уничтожит ее, поэтому старался перенаправить ее энергию. Мы вместе рисовали, читали стихи, я пересказывал ей прочитанные когда — то книги. Занеся кирку, Петр замер и уставился в одну точку. Затем, вложив всю ненависть в удар, отколол сразу несколько слипшихся раствором кирпичей. Пошатнувшись, вдруг уронил кирку и схватился за грудь, быстро задышал. Витька успел подстраховать его, не позволив упасть и разбить голову об бетон. — Вы как? — Ничего, — Петр стоически терпел боль. — Все нормально. Сейчас пройдет. Такое бывает. Подошел надзиратель. — Он просто поскользнулся, — сказал Витька. — Уже работаем, не тормозим. Сжимая челюсти от боли, Петр взял в руки инструмент, поднял над головой и уронил на стену. Бетонная крошка и осколки кирпича полетели в стороны. Витька тоже начал работать во всю силу. Надзиратель постоял немного и вернулся ко входу, где можно спрятаться в теньке. Вскоре приступ Петра прошел. Витька проглотил горький порошок. Поморщился. — Я оплачу ваш долг и уговорю Батю принять вас в Мид. Завтра же. — Опять даешь обещания, которые не сможешь сдержать. Ничему тебя жизнь не учит. — Почему вас изгнали? — спросил Витька. Петр сосредоточился на кирпиче в центре кладки, который никак не хотел откалываться, пришлось разбивать его множественными ударами на мелкие куски. Пришли носильщики. Пока собирали мусор, можно было с минутку передохнуть. — Я сказал Агроному, что больше не хочу быть жрецом, — заговорил Петр, когда носильщики ушли. — Я больше не хотел быть частью системы, в основе которой ложь, похоть и лицемерие. Он извратил мою идею о духовном возрождении, превратил общину в тоталитарную секту. Я много лет закрывал глаза на то, что он делает, я единственный из высших жрецов не участвовал в жатвах, и это его давно раздражало. Но так как я был его другом и, по сути, создал его, мне многое прощалось. А потом случилась трагедия с одной девочкой, Базиликой, и я понял, что больше не могу это терпеть. Понял, что все эти годы мое молчание было соучастием. — Агроном разозлился? Петр сделал широкий размах и расколол кирпич на две половины. — Он был в ярости, обвинил меня в предательстве и в том, что я собираюсь разрушить устои общины. На самом деле я этого совсем не хотел, я хотел остаться, это был мой дом. Видимо, он испугался, что я начну рассказывать людям о нем, и решил от меня избавиться. Многие жрецы просили его меня казнить, чтобы другим было неповадно. Он сохранил мне жизнь, и я ему даже благодарен за это. Я не держу ни на кого зла. Петр искренно улыбнулся, взглянул на небо, прищуриваясь от яркого солнца. Странно, как все — таки бывает в жизни. В Гарднере Петр имел высокое положение, у него было все, что может пожелать человек, но только здесь, в рабстве и лишениях, он по — настоящему обрел свободу и покой. Витька насчитал на кремлевской стене троих снайперов, и это помимо отдельных дозорных групп на башнях. Жители Кремля, как никто другой в Садовом кольце, могли ощущать себя в полной безопасности. Они, наверное, даже не подозревали, как тяжело приходится тем, кому не свезло стать гражданином самой могущественной общины.