– Когда они тебя позвали? – В понедельник утром, когда обнаружили тело. И еще раз тебе повторяю, все ограждения были на месте. Единственно возможное объяснение состоит в том, что араб, будучи крепко поддатым, перелез через перила и свалился. Да и вскрытие подтвердило, что у него в крови было больше вина, чем собственно крови. Монтальбано удивился, но виду не подал. Если все было именно так, как сказал сейчас Лоцупоне, а еще раньше – Спиталери, то почему рассказ Филиберто с этим никак не вязался? И как быть с накладной «Рибаудо»? Разве она не доказывает, что сторож говорил правду? Может, взять Лоцупоне за грудки и объяснить ему, как сам Монтальбано видит дело? – Федери, тебе не приходило в голову, что, когда рабочий свалился, никакого ограждения там не было, а поставили его на скорую руку в воскресенье? Так, чтобы в понедельник с утра ты, приехав, убедился, что всё в порядке? Лоцупоне налил себе еще виски. – Разумеется, приходило. – И что ты сделал? – То же, что сделал бы и ты на моем месте. – То есть? – Я спросил у Спиталери, какая фирма поставляет ему материалы для лесов. Он ответил, что «Рибаудо». Так я и доложил Лаурентано. Хотел, чтобы он сам вызвал Рибаудо или поручил это мне. А он отказался наотрез, сказал, что дело будем закрывать. – Я тут раздобыл улику, которую ты собирался искать у «Рибаудо». Спиталери заказал у них материалы в воскресенье с утра и сам поставил ограждения вместе с прорабом Дипаскуале и сторожем Аттаназио. – И что ты с этой уликой думаешь делать? – Отдам тебе или прокурору Лаурентано. – Покажи-ка. Монтальбано дал ему накладную. Лоцупоне прочел и протянул листок обратно. – Это ничего не доказывает. – Ты дату видел? Двадцать седьмое июля – это же воскресенье! – А знаешь, что тебе на это скажет Лаурентано? Во-первых: учитывая давние деловые отношения между Спиталери и Рибаудо, не раз случалось, что тот поставлял ему товар даже в нерабочие дни. Во-вторых: материал для ограждений ему понадобился потому, что в понедельник с утра планировалось начать возведение новых этажей здания. В-третьих: комиссар Монтальбано, будьте любезны, не объясните ли, каким образом к вам в руки попал этот документ? В результате Спиталери выйдет сухим из воды, зато ты и тот, кто дал тебе эту бумагу, огребете по полной. – Лаурентано с ними в сговоре? – Лаурентано?! Господь с тобой! Лаурентано просто хочет сделать карьеру. А первое правило карьериста – никогда не буди спящую собаку. Монтальбано такое зло взяло, что поневоле вырвалось: – А твой тесть что об этом думает? – Латтес? Не зарывайся, Сальво. Не ссы против ветра. У моего тестя свои политические интересы, это верно, но насчет этой истории со Спиталери он ничего мне не говорил. Невесть почему этот ответ Монтальбано обрадовал. – И ты так и сдашься? – А что мне, по-твоему, делать? Сражаться, как Дон Кихот с ветряными мельницами? – Спиталери – не ветряная мельница. – Монтальбано, давай начистоту. Знаешь, почему Лаурентано не желает копать дальше? Потому что на одной чаше его личных весов лежит Спиталери со всей его нехилой крышей, а на другой – труп безвестного арабского гастарбайтера. И что перевесит? Смерти араба уделили три строчки в одной-единственной газете. А что будет, как ты думаешь, если тронуть Спиталери? Сразу все закрутится: телевидение, радио, газеты, парламентские запросы, давление, возможно, шантаж… И вот такой тебе вопрос: если взять наших и судейских, у скольких из них в кабинете стоят такие же весы, как у Лаурентано? 16 Монтальбано был так зол, что после ухода Лоцупоне остался сидеть на террасе с твердым намерением допить бутылку виски и если не напиться, то хотя бы осоветь в достаточной степени, чтобы можно было пойти и лечь спать. Если не рвать с места в галоп, а поразмыслить о деле здраво, без юношеского максимализма, то Лоцупоне прав: он не прищучит Спиталери этой уликой, сколь бы важной ни показалась она поначалу. И даже если допустить, что у Лаурентано хватит духу возобновить следствие, даже если кто-то из коллег по простоте душевной передаст дело в суд, в суде любой адвокат за пару минут не оставит от этого доказательства камня на камне. Но почему Спиталери не посадят – потому ли, что бумага является недостаточно весомой уликой? Или потому, что нынче в Италии закон чем дальше, тем больше играет на руку виновному, и чтобы посадить преступника, требуется главным образом железная воля? Но отчего, спросил он себя, ему так приспичило и до сих пор позарез хочется как-то прижать застройщика? Неужели за самовольное строительство? Чушь собачья, тогда придется точить зуб на половину сицилийцев: число самовольных построек на острове периодически превышает число законных. Потому, что у него на стройке обнаружился мертвец? Но сколько их было, этих так называемых несчастных случаев на производстве, виной которым вовсе не случай, а работодатель? Нет, причина была в другом. Волна ненависти поднялась в нем еще тогда, когда Фацио назвал Спиталери охотником до малолеток, а Монтальбано сразу же подумал про секс-туризм. Он на дух не выносил этих субчиков, что снуют на самолете с континента на континент, самым неблагородным образом пользуясь чужой нищетой, материальной и душевной неустроенностью. Такой тип, даже если у себя на родине он живет в роскошном дворце, ездит первым классом, ночует в десятизвездочных гостиницах, ходит по ресторанам, где за простую яичницу дерут сто тысяч евро, в душе своей навсегда останется убогим – хуже подонка, который ворует в церкви милостыню или отбирает завтрак у ребятишек не потому, что голоден, а лишь бы покуражиться. Люди такого пошиба способны на любую гнусь, на любую низость. Наконец через пару часов глаза у него начали слипаться. В бутылке оставалось виски еще на палец. Он глотнул, и глоток пошел не в то горло. Зайдясь кашлем, он вспомнил одну вещь, которую услышал от Лоцупоне. А именно – что вскрытие подтвердило: араб был пьян, оттого и свалился. Но возможна и другая гипотеза. Араб, свалившись, умер не сразу. Он отходил, но был еще в состоянии глотать. Воспользовавшись этим, Спиталери, Дипаскуале и Филиберто силком накачали его вином до беспамятства. А потом бросили умирать. На это они способны, и идею наверняка подал самый шустрый из всех – Спиталери. И если дело было именно так, как ему представилось, то попрано не только его самолюбие, а само правосудие, даже скорее сама идея правосудия. Всю ночь Монтальбано не мог сомкнуть глаз. От кипевшей внутри ярости становилось лишь вдвое жарче. К четырем утра пришлось встать и поменять насквозь пропотевшие простыни. Напрасный труд: новые через полчаса стали такими же мокрыми. К восьми ему уже не лежалось. Он весь извелся от негодования, от нервной трясучки, от жары. И тут ему подумалось, что Ливии там, на яхте, в открытом море, не в пример легче. Он позвонил ей на мобильный. Механический женский голос сообщил, что телефон вызываемого абонента выключен, и предложил перезвонить позднее. Ну конечно, в такое время синьорина либо спит, либо изо всех сил помогает дорогому кузену Массимильяно управлять яхтой. Его вдруг одолел нестерпимый зуд, он расчесал себя до крови. Чтобы как-то отвлечься, спустился с веранды на пляж. Песок уже раскалился и обжигал подошвы. Комиссар заплыл подальше, где вода была еще прохладной. Но помогло это ненадолго: не успел он дойти до дома, как уже обсох. «А зачем вообще идти в контору?» – спросил он сам себя. Особых дел там не предвиделось. Да и вообще никаких, если на то пошло. Томмазео занят пресс-конференцией, Адриана хоронит сестру, начальник управления, небось, в поте лица проверяет заполненные опросные листы, поступившие из разных участков. А лично ему хотелось одного – уйти куда глаза глядят, лишь бы подальше. – Катарелла? – Слушаю, синьор комиссар. – Соедини-ка с Фацио. – Сиюминуточно. – Фацио? Я сегодня утром не приду. – Вы заболели? – Здоров как бык. Но у меня серьезные предчувствия, что, если выйду на работу, тут же заболею. – И то правда, комиссар. Тут духотища такая – дышать нечем. – Приеду вечером, часам к шести. – Хорошо. Комиссар, а не одолжите свой вентилятор? – Смотри только не сломай. Где-то через полчаса он свернул на ведущую к Пиццо грунтовку и остановился у того самого дома, где жил крестьянин. Вышел из машины, подошел поближе. Дверь оказалась открыта.