Жирнов посмотрел на задержанного, когда тот поднял руку, взял шляпу за тулью и опустил ее на колени. Кожа на его макушке была белых струпьях, седые волосы клочьями торчали из головы, точно приклеенные, кожа бугрилась и местами под ней виднелись темные вздувшиеся пятна, похожие на гематомы. Из ушей, носа и глаз сочились зеленоватые выделения. К тому же он сильно потел. Кажется, из каждой поры его кожи выделялась какая-то белесая субстанция. В кабинете стояла удушливая сладковатая вонь, выворачивающая наизнанку. — Фу ты черт, — вырвалось у Жирнова. — Что это за… Марцелов покачал головой. — Понятия не имею, говорю же, он больной. — Может скорую вызвать? — неуверенно сказал Жирнов. — Эй, гражданин, — обратился он к сидящему. — Как вы себя чувствуете? Он конечно, не ожидал, но секунду спустя тот ответил хриплым, простуженным голосом: — Нормально. Они переглянулись. — Раз нормально, тогда и начнем, — сказал Марцелов. — Фамилия, имя, отчество, дата и место рождения. — Морозов Антон Вячеславович, восьмого октября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, город Москва. — Место работы. — Рок-группа «Симулякр». Жирнов скривился. — Это… те патлатые, что поют «Я сгораю в бреду, наш город в аду, меня ты не жди, я твой новый вуу-дуу! Вуу-дууу, вуу-дууу, он идет, а я жду» — это вы поете? — Да. Марцелов взглянул на сослуживца и присвистнул. — Ты его фанат? — Дочь. Круглосуточно крутит долбанную дрянь. Эй, раз уж ты тут, скажи, в какой отмороженной башке такое может поместиться? А? — Жирнов упер руки в бока. Его лицо пылало ненавистью. Марцелов кивнул. — С какой целью находился возле бара «Свобода»? Задержанный откашлялся и капельки из его рта попали на руку и лицо Марцелова, которого вмиг перекосило. Не обращая внимания на реакцию полицейского, парень, а это был именно парень, лет двадцати трех, как смог убедиться Марцелов, оглядел кабинет — отрешенно, безо всякого испуга, как обычно вели себя задержанные, скорее даже с вызовом, отчего у Жирнова пробежал холодок по пояснице. Нужно было послушаться Гаврилюка, выкинуть его на полдороге. — Вы когда-нибудь совершали необдуманные поступки, о которых потом жалели всю оставшуюся жизнь? — спросил вдруг задержанный, обращаясь, по-видимому к Марцелову — по крайней мере, в тот момент он на него смотрел. Однако Жирнов почувствовал, что вопрос относится и к нему тоже. И даже к Гаврилюку, который сейчас спешил на всех парах домой, к жене под крылышко. Марцелов, склонившийся над протоколом, замер. Шариковая ручка застыла над недописанным словом «бара Свобо…» Редко, очень редко кто так ведет себя в полицейском участке. Грубит голодным, уставшим полицейским и все такое. Потому что каждый знает, сержанта полиции лучше лишний раз не злить — нетрудно угадать, чем это может обернуться. Но парень был спокоен, если можно так назвать его состояние — два холодных безжизненных глаза смотрели на Марцелова в упор. Он уже раньше встречал похожий взгляд. Так смотрят упоротые наркоманы после дозы — но у тех взгляд потухший, бессильный, едва тлеющий — хотя и живой. Сейчас же на него смотрели глаза абсолютно мертвого человека. Лишь единожды Марцелов видел такое — на похоронах Вити Левинсона. Кто-то забыл опустить покойнику веки и Марцелов содрогнулся, когда он поймал на себе остекленевший взгляд. Ему в голову пришла мысль, может быть, Левинсон не до конца убился, когда шмякнулся с пятого этажа об асфальт, а прибывшая скорая не стала разбираться и доставила тело в морг. Он едва сдержал себя, чтобы не вскочить из-за стола и не броситься наутек — вслед за Гаврилюком. Если лейтенант так сильно хочет медаль, пусть берет и оформляет. Нужно было послушаться напарника. Нужно… Марцелов сжал дубинку, глянул на Жирнова. Тот стоял бледный, прислонившись к косяку двери. — Послушай меня, вонючий урод. Если кто-то и пожалеет о необдуманных поступках, то этим животным будешь ты. Понятно? И поверь… ты будешь жалеть об этом до конца своей жизни. Я это мигом устрою. Разумеешь, дятел? Губы парня скривились в подобии улыбки. Кожа побелела, натянулась и Марцелов был готов поклясться, что услышал тонкий треск, будто его лицо вот-вот могло разорваться и из этих трещин хлынет кровь или зеленая гадость, которую придется оттирать со стола и пола. Сопли. Зеленые жирные сопли. Марцелов почувствовал, как гнев — крохотный зверек, сидящий где-то в глубине подсознания тихо пискнул, а потом начал разрастаться, раздуваться — быстрее и быстрее, затмевая разум и все вокруг. Сейчас он почти умолял, чтобы Жирнов побыстрее скрылся с глаз долой. Потому что дальше… Он не ручался за то, что будет происходить. По крайней мере, кто-то должен отключить камеру в кабинете для допросов. Так для всех будет лучше. От греха подальше. Его руки тряслись от гнева. Он держал правую ладонь на твердой ребристой поверхности дубинки и безуспешно пытался унять нарастающую волну гнева. Не получалось. Такое случалось и раньше, но теперь… когда он смотрел на этого выродка, истекающего соплями патлатого урода с жуткой шляпой на коленях, уделавшего своей мерзкой блевотиной весь кабинет, злоба перелилась через край. Сорвала страховочные болты на крышке реактора. Почти с мольбой Марцелов посмотрел на лейтенанта. Тот понял все без слов. — Пойду гляну, что там в дежурке, — сказал он и поспешно ретировался. По комплекции в отделе мало кто мог соревноваться с Марцеловым. Играй он в хоккей, наверняка был бы знаменитым тафгаем — парнем, который без раздумий и ложного гуманизма выносит нападающих, защитников и вообще кого угодно на стороне противника. Если нужно подраться, настучать клюшкой обидчику по голове, прервать хорошую атаку, вероломно нарушив правила — это к нему. Дверь в кабинет закрылась, и они остались наедине. Марцелов посмотрел в верхний угол кабинета и усмехнулся. Красный огонек на корпусе камеры, говорящий, что идет запись, погас. — Прежде чем ты совершишь самый необдуманный поступок в жизни, я хочу тебе кое-что показать, — услышал Марцелов голос. — Я хочу с тобой договориться. Открой сумку. Марцелов уже привстал, чтобы выпустить пар, высвободил дубинку из крепления, и по мышцам побежал нервный сигнал, — рука на рукояти дернулась, он мысленно просчитал траекторию — сперва со всей мочи въехать по руке справа, потом пару раз по спине с хорошей оттяжкой, задержанный плюхнется на пол, начнет орать, плакать, умолять… главное, не бить по голове и костям, чтобы без переломов. Потом по почкам и бокам, по заднице и в конце — по ногам, по бедрам, так, чтобы месяц ходить не мог прямо. Он уже все просчитал. От и до. Но не сдвинулся с места. — Что ты сказал? — Расстегни сумку и достань пузырек. Я хочу тебе кое в чем признаться. Сквозь затуманенный гневом и яростью мозг пронеслась самолюбивая мысль — а что если этот увалень хочет во всем признаться? И героем дня станет он, младший сержант Марцелов, которого каждый в отделе считает тупым громилой, вечным сержантом, способным только махать кулаками и калечить задержанных. О, да, ему хорошо знаком этот отеческий, покровительственный тон, будто Марцелов слегка тронутый, или, как сейчас принято говорить, чтобы не обижать, — с недостатками интеллектуального развития. Дебил в простонародье. Нет, он не такой. Он давно заметил, что самые опасные, неприятные, а то и вовсе мерзкие поручения дают именно ему. Марцелов, пойди пощупай того парня, нога которого вывернута наизнанку; Марцелов, сгоняй за пивком, тебе все равно ничего не будет за это; Марцелов, там один гундос сказал, что полицейские — мерзкие вшивые твари, не хочешь на него глянуть. Он, конечно, соглашался. Глядя на парня, Марцелов понял, что теперь его очередь. Теперь его фамилия прозвучит по телевизору и, может быть, его наградят именным оружием перед строем сослуживцев. Климов зачитает приказ министра, обалдевший отдел выдохнет, пока он будет выходить с гордо поднятой головой, а потом, в полной тишине он примет наградное оружие и, проглатывая слезы, скажет: «Служу России, служу Закону». Поэтому он не станет добавлять в протокол ни Гаврилюка, ни Жирнова, вообще никого — а сам заберет всю славу, причитающуюся по праву только ему. Сколько можно делать всю черную работу? Он почувствовал, как тепло грядущего почета и уважения щекочет внутренности. Молодец, что не прошел мимо этого странного хмыря, мысленно похвалил себя полицейский, и настоял, чтобы того доставили в участок. Рано или поздно, если ты все делаешь правильно, вселенная замечает тебя. Он улыбнулся. Рука съехала с рукоятки дубинки ПУС-2 «Аргумент». В дополнительных аргументах он больше не нуждался. Нагибаясь к черной спортивной сумке, Дмитрий Марцелов уловил едва заметную ответную улыбку задержанного, он не обратил на нее никакого внимания — обычно каждый, кто попадает в участок и оказывается с ним один на один, заискивающе улыбается, понимая, что может последовать дальше. В каком русле пойдет дальнейший разговор, конструктивном или не очень. Обычно несговорчивые задержанные перемещались с первого этажа в подвал — там находились стационарные камеры, отгороженные толстой железной дверью и двумя решетками. Ни звука не долетало до первого этажа, словно никакого подвала и вовсе не существовало. Тафгай Марцелов ценил такое удобство — все-таки некоторые товарищи слишком громко орали, не дай бог, кто-то услышит наверху и подумает, что в полиции режут свинью. А это, разумеется, полная ерунда. Какие могут быть в полиции свиньи? Смешно. Молния сумки расстегнулась легко, с характерным скрипучим звуком. Огромной пятерней он выудил картонную упаковку с прозрачными пузырьками, заполненными мутноватой жидкостью. Каждая упаковка из темного качественного картона, охватывая горлышки склянок, содержала двадцать четыре пузырька (он пересчитал, двигая губами и водя пальцем). Шесть на четыре. На склянках были резиновые крышечки, закрепленные алюминиевыми пломбами, ни этикеток, ни надписей. — Вскройте одну, — сказал парень хриплым голосом. Его голос, подумал Марцелов, хриплый не от испуга, как например, у задержанного на допросе, когда от страха пересыхает в горле, тело, руки трясутся, грудь вздымается, глаза бегают и человек готов на все, лишь бы остановить экзекуцию. Парень говорил спокойно, даже слишком спокойно. — Зачем, — спросил Марцелов, рассматривая пузырек, держа его двумя пальцами. — Зачем мне его вскрывать? Парень пожал плечами. — Можете не вскрывать. Но тогда все будет дольше. Гораздо дольше, — проговорил он по буквам. — Вы меня понимаете? Марцелов понимал. Он все понимал. Экспертиза займет недели две, это если на месте, а если придется отправлять в Москву, то и месяц. Разумеется, от упоминания Марцелова не останется и следа. Нужно указать в протоколе, что он первый провел органолептическое исследование содержимого, а этот хмырь сам расскажет, по-хорошему или по-плохому, что в пузырьках. Недолгом думая, Марцелов сковырнул ногтем блестящую пломбу и откупорил резиновую крышку, как у капель в нос. Мужчина с мокрой шляпой на коленях смотрел на него, не отрываясь — пристально, с невозмутимым отстраненным сочувствием. Точно наркоман, — пролетела мысль в голове Марцелова. Вот уж повезло, так повезло. Пожалуй, крупнейшая партия за всю историю города: за двенадцать лет в отделе он не припоминал задержаний столь крупных партий наркотиков. В прошлом году на рынке по наводке изъяли двести граммов марихуаны, еще годом ранее — несколько граммов кокаина у заезжего бизнесмена в гостинице. Лет пять назад на стоянке дальнобойщиков конфисковали полкило метамфетамина. Так что, пожалуй, у него в руках крупнейшая партия за всю историю Огненска. Черная спортивная сумка с накладным карманом тянула, по самым скромным прикидкам, килограммов на восемь, а то и на все десять — это по уголовному кодексу, особо крупный размер, статья двести двадцать восьмая часть третья — без вариантов. Но… почему этот идиот так спокоен? Впрочем, ответ на поверхности, даже думать не нужно — под кайфом или кто-то его крышует. Однако, достаточно одного взгляда на его глаза, и даже человек, далекий от наркологии, уверенно скажет — принял дозу. Марцелов держал перед собой пузырек на уровне глаз, а человек на стуле перед ним потянул носом воздух, прикрыв ужасные, темно-синие с прожилками веки. В дежурке наконец-то воцарилась тишина — ни звонков, ни хлопанья входной двери, ни криков нарядов и ругани задержанных. Полная, странная тишина. Марцелов аккуратно приблизил пузырек к носу и вдохнул — сперва сдержанно, совсем чуть-чуть, но потом сильнее — потому что запаха как такового не было. Едва уловимый сладковатый аромат из забытого детства. Что это могло быть? В голове вдруг прояснилось. Парадоксально, но он словно взглянул на вещи другими глазами, так, как никогда до этого не смотрел. Это было удивительно, неожиданно, свежо и ярко, настолько ярко, что он даже зажмурился. Что же это за запах — вертелась в голове назойливая мысль. Видимо, последняя его собственная мысль. Потому что через мгновение пузырек выпал из рук и разлился на столе — по протоколу зазмеилась темная полоса, съедающая только что написанное: никто и никогда уже не разберет имени и фамилии задержанного. То, что он увидел в следующий момент — точнее, уже не совсем он, а кто-то сидящий внутри него, повергло полицейского в сильное, почти ошеломленное состояние — но осознавал он это состояние всего несколько мгновений, пока кора головного мозга еще могла самостоятельно реагировать на внешние возбудители, пока зрение принадлежало ему, также, как и мысли были его мыслями — сержанта Марцелова. Прямо перед собой он увидел человека, сидящего с открытым ртом, удивленного и испуганного одновременно, человека огромного, в мятой полицейской форме, с взлохмаченной шевелюрой и родинкой на носу. Он увидел себя. Как же глупо я выгляжу, подумал он. Какой я недоразвитый, тупой жирный кретин. Потом он вспомнил, что хотел успеть на «Поле чудес» и на этом его собственная мыслительная деятельность оборвалась.