Кажется, Радецкий приобретал врага, не факт, что опасного, но точно беспринципного. Такого, который ни перед чем не остановится. Что ж, он не любил, но умел воевать. – Идите работать, – повторил он и улыбнулся той своей особой улыбкой, которая не сулила противнику ничего хорошего. Те, кто его хорошо знал, обычно содрогались при виде этой улыбки. Но Валуева знала его плохо, поэтому мило улыбнулась в ответ и вышла из кабинета, стуча острыми, слишком высокими для больничных коридоров каблуками. Фу, пакость какая. Он вернулся к делам, которые, казалось, никогда не заканчивались, но мысль о Валуевой почему-то сидела в голове гвоздем, мешающим нормально думать о чем-то другом. Да что с ней не так-то? Когда-то давно, в прошлой, по нынешним меркам, жизни Радецкий был военным врачом. Пусть и недолго, но ему довелось работать в полевых госпиталях в Чечне, а еще в российском военном госпитале, сформированном на базе медицинского отряда специального назначения в Косово. Точнее, в городке Косово Поле. На какое-то время это было самое мощное лечебное учреждение в крае, и навыки военной хирургии, сильно помогающие потом в мирной жизни, он получил именно там. А еще натренировал интуицию, позволявшую выжить. И своей натренированной интуиции, точнее какой-то внутренней чуйке, позволявшей предугадывать особые неприятности, с тех пор доверял безоговорочно. Сейчас она настойчиво пробивалась через ворох дел, требуя узнать про Елену Михайловну Валуеву побольше. Почему? Зачем? Если бы он знал. Отложив в сторону папку с неподписанными документами, Радецкий полез в социальные сети. Его аккаунты были закрытыми и предназначались только для друзей, да и вообще он там практически никогда ничего не писал, используя возможность лишь бродить по мировой паутине, читая паблики, которые были ему интересны, и общаясь с иногородними знакомыми и коллегами. Публичности он не терпел. Однако Валуева его житейских правил, к счастью, не разделяла. Радецкий довольно быстро нашел ее аккаунты и погрузился в чтение, сам не зная, что именно собирается найти. Информация, которой она делилась, была крайне однообразной – пропущенные через фильтры фотографии, на которых Елена Михайловна улыбалась в разных позах, в том числе весьма пикантных, пикники на природе, вечеринки с друзьями и другие «элементы красивой жизни». Смотреть на все это было неинтересно, но Радецкий упорно продолжал листать ленту, удивляясь собственному упорству. Пост, заставивший его замереть, датировался 25 июня 2016 года и был, в отличие от всех других, ностальгическим. В день общегородского выпускного Елена Михайловна выложила общую фотографию своего класса, выпустившегося из Аксеновской средней школы в 2004 году, где ее портрет, и без этого довольно узнаваемый, был обведен красным кружком. «Елена Сурикова», – гласила подпись. Михаилом Суриковым звали офицера, добивавшегося справедливости в деле о продаже истребителей с военной базы в Аксеново и погибшего под колесами неизвестного автомобиля в 2000 году. И, судя по всему, Елена Михайловна Валуева, окончившая среднюю школу четыре года спустя, приходилась ему дочерью. И что из этого следовало? Могла она, будучи тринадцатилетним ребенком, оказаться настолько в курсе расследования, которое вел ее отец, чтобы знать о существовании Андрея и Ираиды Нежинских? Могла ли случайно опознать в пациентке соседнего отделения Ираиду Сергеевну и спустя двадцать два года решить отомстить? Хватило бы у нее духу хладнокровно задушить старую женщину подушкой? По здравом размышлении, на все эти вопросы Радецкий мог ответить положительно. Но обвинять на их основании свою коллегу в убийстве было нельзя. Немного подумав, он отправился в кардиохирургию, надеясь, что персонал еще не ушел домой. Ему повезло, потому что и Петранцов, и Теплицкий, и, главное, Петровская оказались на месте. – Владимир Николаевич? – с некоторым удивлением в голосе, но при этом с ласковой улыбкой сказала Мария Степановна. – Что это вы к нам? Что-то еще случилось, на пустой лес? Это была ее любимая, фирменная присказка. «На пустой лес» означало «не дай бог», но Петровская не любила поминать бога всуе, поэтому обходилась таким вот эвфемизмом, происхождения которого и сама не знала. Так говорила ее бабушка, вот и все. – Нет, ничего нового, – Радецкий тоже улыбнулся, широко, открыто, как улыбался только ей. – Сильно вас сегодня следователь мучил? – Нет, как тут вообще использовать слово «мучил», – вздохнул Петранцов. – Они пытаются установить правду, и обижаться на неудобства в такой ситуации глупо. Операции они нам не срывают, это главное. А во всем остальном… Конечно, людям неприятно, что их подозревают как минимум в подлости. Я, честно сказать, просто в шоке, но придется терпеть. Теплицкий кивнул, что согласен. Радецкий вдохнул поглубже, как всегда перед неизбежным. – Я сейчас спрошу одну вещь, которая покажется вам странной. И объяснять, почему я спрашиваю, не буду, зато попрошу вас никому не рассказывать о нашем разговоре. Хорошо? Петранцов и Теплицкий переглянулись. Мария Степановна посмотрела на него внимательно, а потом уверенно кивнула. – Хорошо, Владимир Николаевич. Разумеется, мы так и сделаем. С этой женщиной можно было ходить в разведку. Всегда она стояла на расстоянии вытянутой руки от него, хоть в операционной, хоть вне ее. Радецкий снова благодарно улыбнулся ей. – Скажите, в тот день, когда все случилось, вы видели в отделении Валуеву? Все трое оторопело смотрели на Радецкого, не понимая. – Какую Валуеву? Нашу? Лену? – Елену Михайловну из хирургии, – терпеливо объяснил он. – Утром в прошлый четверг она появлялась здесь? – А что ей тут делать? – искренне удивился Петранцов. – У нее больные двумя этажами ниже. – Может, искала кого-нибудь или с кем-то разговаривала. – Нет, я ее не видел, – заведующий кардиохирургией покачал головой. – Правда, я к вам на оперативку уходил, так что за все время сказать не могу. – Я тоже ее не видел, – покачал головой Теплицкий. – Понимаю, что, раз вы спрашиваете, у этого есть какие-то основания, но нет. – Я ее видела, – подала голос Мария Степановна. – Я совершенно не придала этому значения и даже не вспомнила бы, если бы вы сейчас не спросили, но она тут была. Да, именно утром в четверг. – Во сколько? – Не имело смысла спрашивать, уверена ли она. Петровская никогда не говорила того, в чем была не уверена. – Я пришла на работу в половине девятого, как всегда. Валуеву заметила, когда заходила в свой кабинет, практически боковым зрением. Она шла по коридору. Я и обратила на нее внимание только потому, что стук каблуков услышала. Да, каблуки, точно. Что же это получается, дочь Михаила Сурикова была здесь, на пятом этаже, как раз в то время, когда посуду после завтрака уже забрали, а назначения выполнять еще не начали. Другими словами, именно тогда, когда могли убить Нежинскую. Правда, времени на убийство у нее было совсем немного. Пара минут, не больше. Но это при условии, что тарелку из-под каши и чашку из-под кофе с молоком у старушки не забрали раньше. Кстати, он совсем забыл выяснить, как уехавшая в Москву более двадцати лет назад Нежинская, вернувшись в их город и попав в больницу, очутилась в одноместной палате. Этот вопрос он задал Петранцову. Тот изумленно смотрел на начальника, словно тот прямо на глазах повредился разумом. – Вы что, Владимир Николаевич, не помните? Это же было ваше распоряжение, – ответил заведующий отделением. – Что значит мое? – не понял Радецкий. – Я про эту пациентку впервые в жизни услышал, когда ее уже не было в живых. – Да как же. Позвонили из приемного отделения, сказали, что им по «скорой» поступила пациентка, которую вы просили положить в одноместную палату и обеспечить максимальный комфорт. – Не все в порядке в королевстве датском, – пробормотал Радецкий со вздохом, – и как часто, я стесняюсь спросить, вам из приемного отделения передают такие мои просьбы? – Нечасто, но бывает. Владимир Николаевич, ну, мы же все понимаем про общие палаты и желание некоторых лежать отдельно, причем не через отдел платных услуг. – Мы все понимаем, – согласился Радецкий, чувствуя, что, кажется, звереет, – но обычно в таких случаях я сам вам звоню, Максим Сергеевич. Нет? – Обычно да. Но иногда и нет. В общем, ничего странного я в этом звонке не увидел. Пациентку принял и разместил в десятой палате, которая, к счастью, была свободна. – Ладно, с этим я разберусь. Спасибо. Михаил Сергеевич, Александр Яковлевич, извините, что задержал. Мария Степановна, проводите меня до лифта, пожалуйста. Петровская, не задавая вопросов, молча пошла к двери. Быть на расстоянии вытянутой руки – это навсегда, да. – Мария Степановна, вы можете выяснить у раздатчицы, во сколько она в четверг забрала пустую посуду из палаты Нежинской? Но мне надо с точностью до минуты. Как думаете, получится? – Не знаю. – Пожилая медсестра смотрела на него серьезно, без тени сомнения в том, что ему действительно нужна и важна эта информация. – Несколько дней уже прошло, а они же все на один лад. Нюша, конечно, ответственная, но всего-навсего человек. Но я обещаю, что сделаю все, что могу, в том числе аккуратно спрошу, не видела ли она Валуеву рядом с десятой палатой. Я ведь правильно поняла, Владимир Николаевич? Он взял ее руку в ладонь и поцеловал. Рука была сухая, с потрескавшейся от многолетнего частого мытья кожей, печатью профессии. – Вы всегда понимали меня лучше всех, Мария Степановна. – Трудно тебе? Устал? – ласково спросила она. В существующей табели о рангах медсестра, даже такая уважаемая, как Мария Степановна, никогда-никогда не могла обратиться к врачу на «ты». На его памяти Петровская нарушала это правило всего дважды. В первый раз, когда он уезжал на защиту докторской диссертации и страшно волновался, хотя никому этого не показывал. Мария Степановна, разумеется, знала, потому что чувствовала его, словно Радецкий был ее сыном. Тогда она обняла его, прошептав в самое ухо: «Все у тебя будет хорошо, мой мальчик. Иначе и быть не может, потому что ты – лучший». Второй раз случился, когда он впервые в жизни провел сложную многочасовую операцию на аорте, а потом остался на ночь в реанимации следить за состоянием пациента, хотя и дежурство было не его, и устал он так, что воспринимал все происходящее словно снятое на рапиде. Ночь прошла спокойно, а утром его вызвали ко входу в реанимацию, потому что пришла жена пациента. Он кинулся рассказывать про то, что операция оказалась успешной, что угроза миновала и все будет хорошо, но стоящая перед ним женщина перебила его неожиданным вопросом, который он даже не сразу понял. – Это понятно, доктор, – сказала она. – Тапки где? На выяснение, о чем идет речь, ушло какое-то время, после чего оказалось, что при переводе пациента с расслаивающейся аневризмой аорты, которого он спасал шесть часов, из обычной палаты в реанимацию куда-то пропали тапки, как сказала женщина, между прочим, почти новые. На то, чтобы сдержаться от рвущихся наружу идиоматических выражений, ушли остатки сил, поэтому, когда женщина ушла, весьма недовольная его холодностью и неготовностью немедленно броситься на поиски почти новых тапок, он просто прислонился к стене и закрыл глаза, а открыл их, когда кто-то тронул его за плечо. Это была Мария Степановна. Сунув ему в руки бумажный стаканчик с кофе, очень горячим и одуряюще пахнущим, аж голова кружилась от этого запаха, она тихо сказала: – Наплюй. Такие одноклеточные были, есть и будут. Имя им – легион, к сожалению, а ты такой один. Ты будешь спасать людей, а она искать дешевые резиновые тапки, потому что они – одна из главных ценностей в ее никчемной жизни. Не расстраивайся, мой мальчик. Они того не стоят. Этот случай, который Радецкий сейчас вспомнил, был давно, семнадцать лет назад, и за все эти годы Петровская ни разу не обратилась к нему на «ты». Вот только сейчас. – Нет, мне не трудно, – ответил он на заданный ею вопрос. – Это же жизнь. От нее не устают. И мне она нравится. А работа лишь часть этой жизни. И не самая главная. Что на нее жаловаться, есть работы и похуже. – Все образуется, – сказала она и коротким, очень материнским жестом погладила его по плечу. – Ты и сам это знаешь, мой мальчик, но услышать подтверждение со стороны никогда не бывает лишним. – И, сделав короткую паузу, добавила: – Я поговорю с Нюшей, Владимир Николаевич. Если она что-то знает, то обязательно вспомнит. Что ж, минута неформального общения и поддержки закончена. Радецкий отчего-то чувствовал себя счастливым оттого, что эта минута была. – Эх, Мария Степановна, честное слово, если бы это было возможным, то я бы на вас женился. Она усмехнулась. – Захотите снова жениться – женитесь, Владимир Николаевич. Правда, точно не на мне. Я буду свой век с Петровским доживать, тем более что нам с ним вдвоем совсем неплохо. А то, что вы мне почти как сын, так это ж вся больница знает. Вся больница знала, что единственный сын Марии Степановны, поздний, выстраданный и желанный ребенок, погиб, будучи студентом-первокурсником. Отпросился у родителей отмечать Новый год вместе с одногруппниками, уехал в деревню всего-то в десяти километрах от города, а ночью на грузовике вся компания отправилась по льду реки на другой берег, на дискотеку. Петровского, как маменькиного сынка, посадили в кабину, к водителю, остальные ехали в кузове, а потому, оказавшись в воде, выплыли. Водитель тоже смог спастись, а сын Марии Степановны так и остался под водой – заклинило пассажирскую дверь. Было это в далеком 1997 году, после чего Петровские остались вдвоем. И никогда за все минувшие годы Мария Степановна вслух не говорила Радецкому, что относится к нему как к сыну. Он вдруг впервые подумал о том, что она уже не молода и не совсем здорова. С работы Петровская не уходила, потому что не хотела сидеть в четырех стенах, да и ощущать свою нужность ей было крайне важно. Больница, куда она пришла сразу после медучилища, была единственной ее записью в трудовой книжке, и этим летом должно было исполниться пятьдесят пять лет с того дня, как она пришла сюда работать. Радецкий втайне от всех собирался устроить по этому поводу большой торжественный праздник, но, даже зная о круглой дате, не допускал мысли о почтенном возрасте Марии Степановны и связанных с этим возможных проблемах. Она даже в пандемию не прекратила ходить на работу, стойко перенесла коварную болезнь вместе с мужем и снова засновала по больнице, железной рукой наводя порядок в отделении кардиохирургии, где работала старшей медсестрой. При виде ее дородной фигуры Радецкому всегда становилось как-то спокойно на душе. Петровская была маяком стабильности в бурном море житейских проблем. Он снова наклонился и поцеловал ей руку. – Пойду я работать, Мария Степановна. – Идите, Владимир Николаевич, как что узнаю, сразу расскажу. Он вернулся в свой кабинет, который стерегла скучающая Анечка – уходя, Радецкий не взял ключ, и она не могла удалиться, оставив помещение без присмотра. – Можешь идти домой, солнышко, – сказал он. В привычное ласковое обращение он не вкладывал ни капли интимности, и секретарша это знала. Все молодые сотрудницы для него были «солнышками», это была просто фигура речи, позволяющая персоналу смотреть на своего главного врача с обожанием. Он был жестким руководителем, но не тираном и не деспотом, разгоны устраивал исключительно за дело, при этом никогда не переходя на личности, зато за хорошую работу хвалил искренне, от души и прилюдно, отчего мотивация вырастала в разы. Оставшись один, он вызвал к себе начмеда, чтобы выслушать отчет обо всем, что произошло в больнице за день. Затем сделал несколько телефонных звонков, подписал пачку документов, вываливавшихся из пухлой папки, особенно внимательно изучил платежки, отложив в сторону несколько, требующих уточнения. На одной из них стояла виза Тихомирова, и Радецкий вспомнил, что так и не провел положенную тому показательную порку за происшествие в гибридной операционной. Ладно, пусть боится до завтра. Пока же можно выяснить, кто и почему прикрылся его именем, устраивая Ираиду Сергеевну Нежинскую в одноместную палату. Для этого потребовался всего один телефонный звонок – заведующему приемным покоем, а потом десять минут терпения, чтобы получить ответ. Заведующий перезвонил через восемь минут, то есть справился с поставленной задачей быстрее. Еще через минуту Радецкий знал, что Ираида Нежинская поступила в больницу с приступом мерцательной аритмии десять дней назад, в ночь с субботы на воскресенье.