– Это доказывать будем не мы, другие, специально обученные люди. Прощались серьезно, сухо, по-мужски. И все-таки капитан, не сдержавшись, притянул парня к себе и от души чмокнул в лохматую макушку: – Колька, Колька Пожарский. Умный парень ты. И удачливый. Что бы я без тебя делал? Тот, смущаясь, высвободился: – А что мы без вас делать будем? – В смысле? – Так вы никак на пенсию собрались? – Так сердце у меня. – У всех сердце. – Так, а ты не бросаешь родные пенаты? – хитро подловил парня Сорокин. – Не бросаю, – возразил Николай. – Работать иду, для всеобщего блага… – …и я должен оставаться, и тоже для всеобщего блага? Колька понял, что перешел черту, указывая пожилому, заслуженному, к тому же больному и одинокому человеку на его место в этой жизни. И все-таки твердо закончил: – Да. Вы тут незаменимый. Ну что скажешь? Вот и Сорокин промолчал. С утра опера застали руководство плещущимся над раковиной, свежим, непривычно бодрым. Растираясь полотенцем, Николай Николаевич молодецки поприветствовал подчиненных: – Ну-с, как спалось? – Неплохо, – пробормотал Акимов, отводя глаза. Наискосок по груди капитана шли затянувшиеся шрамы, явно от очереди, след на ключице, как бы от рубленой раны – густовато для одноглазого пенсионера, кантовавшегося по тылам. Остапчук деловито уточнил: – Я звякну линейным-то? Сорокин отозвался: – Звякать будем по другому номеру, Иван Саныч. Но это я сам сделаю. 14 – Как чувствует себя молодой человек? Цукер открыл глаза, повел ими, придавая себе вид томный, страдающий и одновременно смиренный: – Прекрасно, доктор. Большое вам спасибо, если бы не ваши руки… золотые же руки! Памятник им надо ставить, вот что… Хирург Шор прервала с прохладцей: – Ну-ну, успокойся. Мне дифирамбы ни к чему, для девочек прибереги. Быстро, без лишних слов и движений провела осмотр, выдала заключение: – Через недельку выпишу, будешь куролесить пуще прежнего. – Бесцеремонно дернула за ухо: – Только имей в виду, комбинатор: такие точные удары нарабатываются годами, не советую доверять наносить их себе кому попало. Тебе, молодой человек, не иначе как крупно повезло. – Само собой, само собой, – кротко поддакивал Цукер, а про себя не без превосходства думал о том, что многое понимает эта строгая тетя. Дал бы он, хитрован прожженный, тыкать в себя ножичком абы кому. Как раз дяденька умел, как никто другой. Курить чертовски хотелось, но папирос не было. На этом фоне думы цукеровские, и без того невеселые, становились все мрачнее. Нарсуда он не боялся. Пусть он не такой скользкий, как дяденька, но вполне бывалый и обтекаемый. Доказанной крови на нем нет. Его лицо жертвы не видели. Даже если допустить, что Анчутка сдаст – что с того? Не война ведь. Судья – наверняка женщина, и кивалы – скорей всего, две престарелые тетки, возможно, что и вдовы, и осиротевшие матери, – будут, глотая слезы, слушать скучные, но трогательные речи государственного адвоката, а тот будет привычно бубнить за безотцовщину, недостаток воспитания и питания, за то, что имел место не злой умысел, а невинная шалость. Вот Светка – это беда. Некошерно быть в заложниках у нервной, к тому же влюбленной девицы, всем известно, как у этих насекомых «любоф» моментом становится лютой ненавистью. И все-таки… умница дяденька, отличную линию занял: заступался за девицу, на которую посягал некий подлец, а то, что друг друга не узнали, недопоняли, то это извините. Тогда, на путях, зажимая ему раны, дядя быстро давал толковые, бесценные наставления: – Ты вступился за девчонку, на том и стой. Меня сразу не узнал, принял за насильника или иного злодея – не важно. Мы на путях – стало быть, дело уйдет от здешних, а путейские менты наших дел не знают. Терпи, терпи. И Цукер, кусая губы, чтобы вновь позорно не взвыть – больно все-таки! – кивал и кивал, жалкий такой, залитый кровью, несчастный ребенок. Все прошло как по маслу. А уж что там надумала себе эта фашистка – главврач, не его дело. Валяйте, разбирайтесь. Что до дела со скупкой… На этом месте Цукер не сдержался, заскрежетал зубами, очень уж гайки было жаль. Он сразу на нее глаз положил и понял, что вещь стоит всего взятого, и уже протянул за ней руку – но тут поднялся кипеш, засвистели на улице, и пришлось немедленно валить, унося то, что успел нахватать. А Гриня-кот, стало быть, подцепил ее. Как талантливо ныл, как жалился: зачем тряпье нахватали, надо было рыжье и кассу, а у самого на кармане целое состояние! Уж как колечко попало на палец этой шмакодявке – до конца неясно, но теперь и не важно. Было бы очень кстати, если эта гайка пропала из его вещей, ну так, случайно. А нет гайки – нет и доказательств. Деньги-то не опознаешь, а золотишко дяденька уже давно в дело пустил – ищи-свищи… Черт, как курить-то охота. За приоткрытым окном тихонько загудели стальные прутья пожарной лестницы. Кто-то поднимался по ней, кто-то легкий, судя по тому, как это делалось быстро и почти бесшумно. Момент – и в окно пролезла знакомая белобрысая голова, потом появилась щегольская рубашонка, отглаженные брючки. Весь Анчутка влез в палату. – Салют. На вот тебе вместо яблочков, – положил он на покрывало пачку папирос. – Значит так: Светка о бузе вашей будет молчать. Цукер разлепил губы, спросил кратко: – Вторая? – Надька – курица дурная, с перепугу язык проглотит. – Ну а ты? – Я – молчок о грабежах под бригадмильцев, – ухмыльнулся этот проныра. – Мне-то какой понт репутацию губить? Ты как? – Ну а я герой порезанный, чего мне, – оскалился Цукер в ответ. – Поработаем еще. – Э-э-э, нет, не надо, – ухмыльнулся Анчутка, пожимая протянутую руку. – Как вообще отдыхается? – Как младенчику: гажу под себя и ору по ночам. Врачиха грозится через неделю выгнать. – Вот и ладненько, – кивнул Яшка и отправился к окну. Уже перенеся ногу наружу, как будто спохватился: – Ах да. Дядьку твоего забрали. – Ну это понятно. – Не, ты не понял. Всерьез, – пояснил Анчутка. – «Ворон» к ментовке причаливал. Не знаешь, с чего бы? – Понятия не имею, – равнодушно отозвался Цукер. – Кто его разберет, темнилу? Должно быть, старые дела. * * * notes Примечания 1