– Ты чего это, перед работой моешься? – спросил Витька, поливая потихоньку ему меж лопаток. – И до, и после, – невнятно отозвался тот, окутываясь, как луна облаками, мыльной пеной – Что, в столице и так не принято? Звиняйте. – Принято, принято, – успокоил Маслов. Закончив процедуры, обувщик с наслаждением принялся растираться чистым полотенцем. – У меня на родине соленой воды много, а пресная по чайной ложке перепадает. А тут лей – не хочу, вот никак не могу ни напиться, ни намыться. Натянул тельняшку, надел кепку: – Айда. В электричке Цукер немедленно заснул. Санька и Витька сидели в полном молчании – говорить не хотелось, потому вроде как было не о чем. Оба ощущали себя не в своей тарелке, у обоих не было уверенности в том, что идут на чистое дело и в награду получат именно то, что оговорено, а не заряд соли в задницу. Однако Цукер преспокойно дрых, запрокинув голову и открыв рот, посвистывая носом, и эта картина успокаивала. Станет ли так почивать тот, кто идет на черное дело и тащит с собой еще двух – вряд ли. Поворочались Санька и Витька, поворочались и прикорнули сами, да накрепко, так что на подъезде к Трем вокзалам Рома их сам растолкал: – Подъем, байбачье, приехали. Вышли из последнего вагона, спрыгнули с платформы и пошли вдоль путей, в ту сторону, где огни были редки. – И чего не сойти на станцию раньше? – ворчал быстро утомившийся, непривычный к пешим походам Маслов. – Мне-то почем знать? – огрызнулся Санька. Впереди уже расстилались черными холмами вершины ночных деревьев, и гравий насыпи путей блестел под луной, как драгоценные камни. Прошли на ответвление, миновали один состав, второй. Послышались голоса, показались темные фигуры, пахнуло табаком и по́том. Подошли к грузчикам, которые, выстроившись цепочкой, передавали мешки, сгружаемые с вагона. Один из них, повернувшись, сделал знак. – Вставайте в ряд. Работали быстро, молча, споро, мешки укладывали в кузов грузовика, стоявшего у насыпи. Вскоре он, загруженный, уехал, подкатил второй, начали заполнять его. Когда и его кузов загрузили и он, отфыркиваясь, исчез в темноте меж деревьев, один из грузчиков скомандовал: – Баста! – Подойдя к вагону, он навесил на двери замок и принялся раздавать деньги. Цукер получил наряду со всеми. Потом все быстро разошлись, а ребята остались. Санька бесцеремонно дернул Сахарова за рукав: – Чего ж овес? Цукер, пересчитывая деньги, поднял глаза, блеснув белками: – Сам видишь, нет, – отмусолив, протянул купюры Витьке и Саньке. Первый принял с благодарностью, второй заартачился и даже руки за спину спрятал: – Не надо. – Чего так? – спросил Цукер, пряча свой заработок в карман. – Сговаривались на зерно. – Так сгоняй на базар и купи. Санька вспылил: – Издеваешься ты, что ли?! Какой базар?! Пятница завтра! Маслов пытался встрять: – Сань, ты не очень-то кричи… Однако Приходько не на шутку разошелся, заступил дорогу Цукеру, сжимая кулаки: – Слышь, ты, а ну постой. Иначе такой хай подниму – не поздоровится ни тебе, ни этим, которые вон улепетывают. – Ты что, отрок? – холодно спросил Рома. – А что? – проговорил Санька, наступая. – Как ты ко мне, так и я! Говорил одно, а теперь в кусты! Витька Маслов попытался встрять, с опаской оглядываясь: – Да погодите вы!.. – Я погожу, – пообещал Рома, отворачиваясь от негодующего Приходько. – Но ты же видишь, как этот суповой набор да стакан гноя строит из себя амбала. Санька, задохнувшись, ринулся вперед, но Цукер, который только-только стоял спокойно, выглядывая что-то в темноте, развернулся и точно врезал ему по скуле, да так, что Санька, завертевшись веретеном, не удержался на путях и скатился под откос. Было слышно, как он барахтается в канаве, ругаясь последними словами. – Какой-то бракованный, – как бы удивляясь, проговорил Рома. – Он нервничает, – кротко пояснил Маслов. – Голубей нечем кормить. – Базар на что? – Торг на Калитниковке в выходные только. До Цукера наконец дошло: – А-а. Как вы обитаете в таких условиях? Так бы и сказал, а то гля, метр с кепкой, мышца, как у горобца под коленкой, а гавкает, как пароход в тумане. Эй ты! Выплыл? – Ну допустим, – отозвался из канавы голос. – Сюда не лезь, обратно полетишь, – предупредил Цукер. – Сиди в том месте, оно тебе к лицу. И иди прямо там, наряду с нами. Так они прошли, возвращаясь к центру, еще некоторое время – двое по верху, причем Рома шел, отсчитывая вагоны, – а Санька шлепал по низу, и даже в полной темноте было совершенно очевидно, как он лелеет самые черные планы мести. Вот так чапаешь, грязный, как из помойки, а вверх уходит насыпь, на которую хода нет. «Не пустит, гаденыш, снова кувырнет. А может, они и смылись уже, этот и предатель Витька. Тоже, друг называется, гнида, миротворец! Вот ведь и не видно ни черта снизу, и хлюпает так под ногами, что шагов их не слышно». А что, если не только эти двое наверху, но и кто-то другой там с ружьем крадется и только и поджидает, чтобы сцапать за шиворот и вытащить на всеобщий позор его, вора? Санька чуть не взвыл от стыда и обиды. – Стой, – тихо скомандовал Цукер сверху. Санька послушался, покорный, как телок. В этом месте по крайней мере было сухо, и какая-то тропка шла в гущу кустов и деревьев, можно, случись что, по ней ломануться, а куда дальше – бог весть. Вверху темными громадами стояли вагоны, и вдруг Саньке показалось, что состав тихо-тихо тронулся и вроде бы уже движется. Пацан, затаив дыхание, вслушивался до боли в ушах – и тут как скрежетнет железо о железо и, совершенно определенно, заскрипело дерево, из которого вырывают гвозди. Сверху с насыпи покатилось нечто темное, продолговатое – Саньке почудилось сначала, что это вообще человек. Но оказалось, что мешок. Потом скатился еще один. А состав и правда тронулся и стал постепенно набирать ход. Кубарем слетели по насыпи один за другим Витька и Рома. В одном мешке был овес, во втором – горох, крупный, чистый, уже даже лущеный. Санька, радуясь тому, что темно, хоть глаз выколи, глотал злые жгучие слезы. Прогремел состав, последний вагон скрылся, его фонари растворились в городских огнях. Стало тихо-претихо, только где-то далеко взлаивали собаки. – Так шё? – хмуро спросил Цукер, вопреки обыкновению не стараясь говорить по-московски. – Самое время сказать: «Я дико извиняюсь». Упрямый Санька не мог так. Он просто ухватил его обеими руками за ладонь, сжал изо всех сил. Пронесло. Вот он, корм, и никто не видел его позора, сам-то он ничего не сделал, все Цукер на себя взял. Его распирало и от стыда, и от благодарности, ощущалось громадное облегчение, но какое-то грязное-прегрязное, точно лопнул гнойник и зловонная жидкость залила все нутро до бровей. И хотел сказать что требуется, но в душе такое творилось, что, чтобы не опозориться, пришлось смолчать. Цукер снизошел, сжалился: – Ша, – вынув, протянул деньги, – и гро́ши возьми. Тетке на хозяйство, сеструхе на конфеты. Так началась эта странная дружба. С тех пор как минимум раз в неделю ходили по ночам «на разгрузку». Санька брал, что давали – натуральным продуктом или деньгами, – закупал корма, выделял деньги домашним. И глупыми вопросами более не задавался. Единственное, что изменилось, теперь в подсобке Санькиной голубятни поигрывали и распивали парни, иной раз и с девчатами, но все было тихо, пристойно и под присмотром Цукера. Он при случае мог и голубей покормить, аккуратно следуя указаниям, и еще дополнительно подкидывал деньги – за аренду крыши, как пояснял сам. Часть третья 1 Яшка махом влил в себя стакан пива. Дрянь, опять прокисшее, да к тому ж разбавлено безбожно. Но уж больно в глотке пересохло, язык скрежещет, как наждак.