– Времени маловато. Рассказывай, Мохова. Аня изложила ему свои вопросы и сомнения, Сорокин, слушая внимательно, кивал с таким видом, будто и ожидал чего-то подобного. – Согласен. В заключении судмедэксперта описано, помимо перелома позвонка, повреждение на затылке. Откуда оно? Почему он решил, что это посмертные следы, след от удара об пол или о край стола? – Откуда же повреждение? – Не знаю. С таким же успехом можно было предположить и удар по затылку. – Он замолчал. – Что же дальше? Что? – торопила Анька. – Ничего… Она полыхнула, как порох: – Это значит – все бросить? Значит, самоубийца? Но это неправда, вы-то должны знать! – Знаю, – согласился Сорокин. – Надо что-то делать! – Что? – Не знаю… – Я, стало быть, знаю? Я знаю лишь, как дышать через раз и беситься от того, что ничегошеньки сделать не можешь? Можешь себе представить, каково это? Знаешь? Нет? Вот и… – …молчи, что ли? Я-то замолчу. А вас лично это устроит? – Нет. Хотя, конечно, так было бы легче, проще и спокойнее. Колька не вмешивался, понимая, что рискует получить с двух сторон одновременно. Анька начала следующий раунд обмена ударами: – Мне тетенька писала про вас. – И что? – Любила. – Я ее тоже. – Любили, да медлили. – Ты мне лекции про мораль не читай. Сама-то точно ли сперва замуж вышла и лишь потом родила? – спросил Сорокин, и на мгновение Кольке явился прежний циклоп ядовитый, язвительный – увы, лишь на долю секунды. Анька, вспыхнув, отрезала: – Не обо мне речь. Она про Машкина тоже писала. – Что про Машкина? – Что странный, прохода не дает, блуждает за ней, как тень. То ругается, то в ноги падает. То анонимки пишет на нее, то ей же – любовные послания. – Перестань, Анюта. Этот дурачок при чем? – Может, и ни при чем, а может, и при чем. Я вам изложила – вы и думайте. Вон Колька не даст соврать: мое дело вопросы задавать, а ваше – ответы искать. Сорокин вяло утер лоб: – Чье – «ваше»? Мое? Инвалида полудохлого? Я под подпиской о невыезде. Отстранили от командования даже нашей помойкой. – Ручки сложили? Он не ответил. – Ну вот что, – помолчав, снова начала Анька, – времени нет, уезжаю. Жаловаться, права качать не стану, буду молчание хранить гробовое. И с вами слова не скажу больше до самой смерти. – Чьей? – криво усмехнулся Сорокин. – Вашей, – жестко ответила она, как гвоздь забив в гробовую крышку. – Вашей. Вот станете помирать сегодня-завтра-послезавтра… а помирать будете долго, это я вам точно говорю. И будете мучиться, что совесть нечиста, что могли что-то сделать для нее – при жизни и после ее смерти, но не сделали. Все у меня. Не попрощавшись, резко повернулась, пошла прочь. Мысли Кольки заметались. Он понимал, что права Анька, и вся его натура рвалась повторить ее демарш, гордо плюнуть на труса в больничном халате, которого только его гнилой ливер интересует. Но ведь это же Сорокин, капитан Николай Николаевич, язва ворчливая, но верный друг, который ни разу не подвел, не предал. Причем и не только Кольку, но и кого бы то ни было. Человек, которому его отец обязан новой жизнью, честью – всем. Сорокин не бросал слов на ветер, и если прямо сейчас он говорит, что ничего не может поделать, то не плеваться на него надо, а… что? И Колька понял, спросил то, о чем не спрашивал у капитана никогда: – Чем помочь? – Апельсинов принеси с мышьяком, – огрызнулся Сорокин. – Как скажете, – мирно согласился Пожарский. – А ежели без сердца, спокойно, Николай Николаевич? Чем я могу пособить? И капитан остыл. Ухватив парня рукой за шею, притянул, ткнулся лбом в лоб: – Я всегда знал, что на тебя можно положиться. Добрый. Пожалел, спасибо. Чем пособить-то… пособишь. Помалкивай пока обо всем этом. Усек? – Ясное дело, – глядя в упор, подтвердил Колька. – Как выпустят – обязательно наведаюсь. Вот тогда и поможешь. Я нынче ноль без палочки, лицо неофициальное, Палыча или Саныча просить не стану – им по шапке прилетит. – Плевать. – А тебе и вправду плевать. Поможешь? – Да, – без тени колебания отозвался парень и, отстранившись, поспешил уточнить: – Только не потому, что вы – мне, я – вам, а лишь по доброй воле. В память о Тамаре и для Аньки. И для справедливости. Много там странного увидел, в казарме. Ковровая дорожка пропала – значит, кто-то стащил. Стало быть, еще кто-то в доме был, а сосед говорит – не было его, в кино ходил. И провода от телефона. – Что – провода? – Провода от телефона вырвались. Они, может, и старые, но чтоб так, оба сразу? И немедля после несчастья? – Провода, – повторил Николай Николаевич, – телефон… – И вот это все, – продолжал парень, торопясь. – Был полный порядок в комнате, чистая скатерть на столе. Тамара аккуратная, не могла с ногами влезть на стол. – Телефон. Провода, – снова почему-то произнес капитан. – Старый я дурень. – И, точно опомнившись, похвалил: – Верно мыслишь, тезка, верно. Все правильно изложил. Пусть подозрения к делу не подошьешь, но они направление мысли дают. Надо обмозговать. Ты говоришь: не могла она то, не могла се – тем, кто ее лично знал, это, может, и очевидно. Однако с делом работают другие, Тому не знавшие. Понял? – Да понял. – Им не подозрения, не интуиция, им доказательства нужны. Следовательно, надо на ситуацию посмотреть их глазами, отстраненными, посторонними – и искать доказательства. Объективные, понимаешь? – Угу… – Вот и добре. В этом направлении будем работать. Теперь беги, успокой Аньку. Только об одном прошу: не обещай ничего. А то не выйдет ничего, не успею, сдохну – неловко получится. – Вам нельзя, – улыбнулся Колька и, распрощавшись, пошел было к выходу, но вернулся, чтобы передать позабытый привет от Киселевой Лены. И очень обрадовался тому, что капитан стал вдруг снова на человека похож, не на сдутый бычий пузырь. – Вот спасибо. Хоть кто-то помнит. – Все помнят, не говорите ерунды, – отмахнулся Колька и поспешил выполнять указание уже относительно Аньки Моховой. 6 Колебался Санька, колебался, но, помимо похода к Цукеру, в голову ничего не приходило. И, как на грех, наведавшись в библиотеку, Приходько на него и наткнулся. «Смотри-ка, культурный книгочей».