Следом вышел на помост Марк Лебедев, как был, с повязкой и с трофейным «хоннером». Раскланялся серьезно, как настоящий артист, растянул меха, пробежал по басам ловкими пальцами и начал потихоньку «яблочко». Тут же возник бритый в тельняшке, прошел по кругу, заложив руки на спину. Начал отбивать ритм каблуками – сперва спокойно, нарочито сдержанно, размеренно, но по мере того, как музыка ускорялась, все быстрее и четче стучали его блестящие ботинки, отбивая дробь, словно на барабане. Все убыстряя пляс, он ударил наконец вприсядку – ух и лихо у него получалось! То опускался до самого пола, то взмывал чуть ли не под потолок. Свистнул по-разбойничьи, смерчем понесся по кругу. Все хлопали как сумасшедшие, свистели, выкрикивали «э-э-эх!» – пока наконец не стих аккордеон. И когда плясун, широко раскинув руки, встал и поклонился, молодец молодцом, Яшка его узнал. Это тот самый хуторской пижон с шалмана. Трудно было его сразу узнать без седых кудрей, глупой вышиванки и поганых усиков. Лебедев, спустившись с эстрады, с чувством пожал ему руку: – Спасибо, товарищ. – Вам спасибо, – раскланялся тот. Заквакал патефон. Мероприятие продолжалось своим чередом, и Пельмень с Анчуткой, перехватив пару бутербродов с газировкой, нашли, что в патрулировании есть много хорошего. Некоторое время все было чин-чинарем, и все-таки скандал разразился. Какая-то женщина в шляпке вбежала в зал и завизжала: – Режутся! Комсомольцы и примкнувшие к ним помчались на улицу, где разворачивалась удивительная картина. Один из шахматистов, обычно тихий слесарь Хлынов, рвался из рук двух друзей, удерживающих его, орал, разбрызгивая слюну: – Пустите меня! Подлец, шкура! Напротив молча вырывался из рук других плясун в тельняшке. Вдруг он ловко брыкнул ногами, выкрутился, бросился на Хлынова – и прежде чем его успели перехватить, со всей силы боднул слесаря в живот. Бросили Хлынова валяться и корчиться, принялись вчетвером ловить драчуна. Некоторое время ему удавалось увертываться так же ловко, как и отплясывать, но все-таки в какой-то момент то ли удача ему изменила, то ли зазевался. Один из ребят ухватил его за руку и завел за спину локоть, взяв на болевой прием. Но тот снова выкрутился угрем, откатился. Откуда ни возьмись, в руках у него блеснула бутылка, которую он грохнул о ребро оградки и выставил вперед. – Так, игры кончились, – громко произнес Лебедев. – Бросьте шутки шутить. И «розочку» пожалуйте сюда. Из-за чего драка? – Передергивает! – отдуваясь, пожаловался Хлынов. – Что, в шахматы?! – не сдержавшись, восхитился Анчутка. Хлынов открыл было рот, но спохватился и, задвигав челюстью, выдавил: – Н-нет… – Азартные игры, Хлынов? – со строгостью не к месту вопросил Лебедев. – А еще комсомолец! – возмутилась Маринка. Тут плясун, решив, видимо, что местные и без него разберутся, выкинул «розочку» и бросился напролом. Ловко, по-футбольному, раскачав одного патрульного, обошел второго, без труда обогнул комсомолку, торгующую варежкой, и сиганул через забор. Все заметались, но Марк успокоил: – Тихо! Товарищи, это ж задний двор, там высокая ограда и только один выход – через зал. Пойдемте, надо завершить воспитательную работу. Хотя он и не особо виноват, – он бросил многозначительный взгляд на Хлынова, – но проработать надо. Однако когда патруль прошел зал насквозь и вбежал в хозяйственный двор, то говорить было не с кем. Никого там не оказалось. …Яшка решил воспользоваться всеобщей суматохой и уладить свои собственные дела. Он, обойдя Светку с тылу, увлек ее именно на задний двор. – Не трожь, – шепнула она, глядя своими чудными глазами. – Что тебе? – Светик мой ясный, прости меня, не злись, – приговаривал Яшка, удерживая ее ручонку. – Дурачок я, а то ты не знаешь, ты же такая умница. И, безошибочно определив, что девчонкино сердечко готово растаять, мягко перешел в наступление: – …а я тебе вот гостинчик приволок! И он, как фокусник, выхватил из кармана кулек конфет в пестрых фантиках, и красивые золотистые блестки по ободкам обертки заманчиво вспыхивали в свете лампочек, точь-в-точь звездочки над «дачей». Потом его осенила гениальная идея: он вынул колечко, подтибренное у Грини, искусно повернул, чтобы стекляшки заиграли брильянтами. – Ай, красотец какой! – восхитилась Светка, позабыв обо всем на свете. Анчутка, ловко перехватив ее лапку, надел колечко на палец, а потом как бы невзначай прижал ладошку к щеке. Не обращая внимания на крики и тарарам за стеной, девчонка любовалась игрой света на перстенечке – причем ее пальчик, им окольцованный, тонкий, с обкусанным по-детски ноготком, неимоверно похорошел. Потом перевела глаза на Яшку – и тот уж было возликовал. Тут через забор, как бы с неба, обрушилось к ним полосатое тело, поджавшись, как лягушка, припало к земле. Прежде чем Светка успела сообразить, что к чему, Яшка уже тащил прыгуна к высокой стене, выходившей на лесополосу, в другую сторону от жилых домов. – Давай скорее, ну же! Ногу сюда, – командовал он, подставляя сплетенные гамаком руки. – Тикай, а то заговорят до смерти. Тот утер лоб, прищурил глаза – и расплылся в улыбке, узнал. – О, привет. Ты в дружинниках? – Не время, – напомнил Яшка. – Не дрейфь! За мной не пропадет, – пообещал парень и, не теряя времени, оттолкнулся от опоры, уцепился, подтянулся, легко перемахнул через забор. Было слышно, как хрустят ветки все дальше и дальше. – А теперь и нам пора, – поторопил Яшка и потащил за собой остолбеневшую Светку, чтобы незаметно вернуться на место. Не любил он быть в долгу. И проработки не любил. Поэтому грамотнее всего отойти в сторонку, а потом сделать вид, что ни при чем. 14 В отделение пришла телефонограмма, уведомляющая, что капитан Сорокин Н. Н. отстранен от должности. – Надолго ли? – стараясь, чтобы голос звучал официально, спросил Акимов. – До выяснения. – До выяснения, – эхом повторил Остапчук. – Дела не просто плохи, а полный швах. Я, Серега, к Николаичу-то в больничку заскакивал. – Ты про это загадочно молчал? – поддел Акимов. – Когда успел? – Да прямо сразу, – признался старший товарищ, – чтобы подготовить. Чтобы ему не от чужих услышать. Ну и это… – И как там в целом? – осознав, что продолжения рассказа пока не будет, ободрил Сергей. – Сестричка, которая дежурила в ночь смерти Тамары, призналась, что после вечернего обхода капитан отлучался из палаты. – Как же, в пижаме? – То-то и оно. Она крутила-вертела, а пришлось признаться, что именно она ему одежу принесла. Божился, что важное личное дело, она и пожалела. В общем, алиби у него нет, – закончил Иван Саныч. Сергей сразу сути сказанного не понял, а осознав, возмутился: – Ваня, ты с ума сошел? Какое алиби? Николаич-то… Ваня, да ты что же, подозреваешь? Сержант вздохнул: – Конечно нет. Даже если бы да, физически не успел он. Но ты-то, следователь, понимаешь: в МУРе не барышни кисейные, миндальничать не станут, вопросы каверзные зададут непременно. Надо же было упредить. – Прости, дурак я, – торопливо покаялся Акимов. – Давай, давай дальше. – А что давать? – сварливо огрызнулся Саныч. – В госпитале официально не отмечали время прихода-ухода, неизвестно, во сколько он вернулся. И потому, если возьмут капитана в оборот, пришить можно что угодно. Куда отходил, зачем, кто видел? А не метнулся ли на улицу, на трамвай, на вокзал? Смекаешь? Акимов отмахнулся. – Вот так-то. При таких раскладах и при желании пришить можно время какое угодно, а Николаич, ты ж его знаешь, и оправдываться не станет. Гонористый. Помолчали. Сергей понимал, что сказано еще не все, и смотрел вопросительно. Старший товарищ, помявшись, продолжил: – Ну да, да, имеется моментик. Может, и ерунда, но, видишь ли, госпиталь-то рядом с институтом инженеров транспорта. Знаешь небось? А теперь припомни: Мироныч муровцу толковал, что «Путь славы» ходил смотреть в Доме культуры железнодорожников. – И что? – А то, Серега, что я афишку видел о сеансе, была заблаговременно повешена. Но! – сержант поднял палец. – Прямо на ватмане пришпандорена бумажка: сеанс отменен, помещение потребовалось для срочного собрания актива. Не было фильма, понимаешь? А он его пересказывал, нахваливал. – И как же это понимать? – Пока не знаю. Это ж ты у нас следователь, а я так, подследник. Сергей молчал. Молчал и Остапчук, переводя дух. Нервы не стальные, а потрепать их пришлось немало. Про себя он роптал: вечно ему больше всех надо, а не тот у него возраст, чтобы такого рода нравственные потрясения переживать. Тем более чужие. Когда Остапчук пришел в больничку, зрелище ему открылось нестерпимое. Сорокин, обрадованный его визитом, заметно посвежевший, непривычно обновленный, услышав новость, полинял, сморщился и скукожился до состояния сморчка. И пробормотал железный капитан со старческой нежностью: