В психушке С виду обычная обшарпанная больница, которая вызывала у меня неприятные ощущения в грудной клетке. Я смотрел на нее и думал, что этот парень, возможно, там может остаться надолго и что он слишком далеко зашел. Я был уверен, что мне там придется страдать и выносить уроки жизни, потому что я сделал то, чего я боялся, наверное, больше всего. Я боялся психов. Обычная обшарпанная больница, в которой есть палаты, кровати, люди в белых халатах, пациенты, стены, высокие потолки. Неподвижность, покорность и вечность витали в воздухе этого странного больничного дома души. Вот только это довольно странные люди. Вот только на окнах железные решетки. Вот только ты не можешь отсюда так просто уйти. Меня поселили в палату к трем психам. Один из них был молодой, но у него были седые волосы и он был очень худым. Он выглядел очень надменно. Если бы вы захотели увидеть надменность, посланную Богом на землю и превратившуюся в человека, то именно в нем вы бы ее и нашли. Первая мысль, которая пришла ко мне: мистер Надменность во плоти. Второй был старый, красный и сморщенный, как засохший помидор. Третий был грузный, с огромным животом и грустным выражением лица, с басистым голосом и приказным тоном… Иногда просто нужно шагнуть в пропасть, и ты либо упадешь в бездну, разбившись в лепешку, либо полетишь как птица, широко расставив крылья и радуясь щекотному чувству собственного полета. Шагнуть, зажмурившись. Приняв решение и затаив дыхание, чувствуя удары своего сердца и пульс на шее. Шагнуть, когда пути назад нет. Я разложил свои скупые вещи, заправил кровать и решил для начала осмотреться. Шутки ли – я в психушке! В эти мгновения перевозбуждение доминировало в моем теле. Моя жизнь до этого была монотонной и скучной, а сейчас я испытывал невероятный драйв от своего приключения. Это были настоящие эмоции, и мое мышление работало на максимум. Вот уж взрыв, так взрыв! Осмотрев свою палату, я вышел в коридор, и навстречу ко мне двигался здоровяк. Он шел уверенным шагом, перед своим лицом сжимал кулак и что-то ему, кулаку говорил. Я машинально прижался к холодной зеленой стене, чтобы он меня не задел. Внутри у меня все похолодело. Он остановился возле меня и что-то невнятно промычал. Выглядел он свирепо, и у меня вновь похолодело внутри от страха. Взгляд его совершенно безумных зрачков меня парализовал, как пьянство парализует деятельность головного мозга нормального человека… Примерно то же самое чувствует человек, когда из темноты на него бросается огромная рычащая собака: ты понимаешь, что тебе некуда бежать, и тебе остается только замереть и не двигаться, не шевелиться! Передо мной стоял совершенно невменяемый человек. Вокруг меня были больные, мне от этого становилось жутко. Здоровяк навел на меня в тот момент какой-то панический страх и осознание того, что Я В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ КЛИНИКЕ ДЛЯ ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ! Я быстро зашел в палату и плюхнулся на свою кровать. Скрестил руки на груди, насупился, нахмурил густые брови и стал думать. Итак, я добился своего: меня сюда отправили; врачи, находящиеся в больнице, поверили, что я ненормальный; меня отправили в психбольницу, по сплетням в интернете, в ней жестко обращаются с пациентами, по коридору ходят невменяемые здоровяки, от которых не знаешь, чего можно ожидать. В моей палате три психа, которые явно не заинтересованы в общении со мной. Они за день произносят пять предложений и постоянно вздыхают, охают и ахают. Отлично. Но что дальше? Мне показалось бессмысленным свое пребывание здесь. Можно было бы устроить экскурсию. Какого черта я решился провести тут месяц? Перед тем как начать свое приключение, я читал на форумах, как людей накачивают лекарствами, после которых плохо соображаешь и превращаешься в послушную амебу. Если здоровяку не давать лекарства, то он наверняка начнет все вокруг крушить. Я попытался заговорить со своими соседями… И мне никто не ответил. Просто тишина. Ноль внимания. Меня нет в их мире. Или их не существует, и мне это снится. Я сейчас проснусь и пойду на работу. Я повторил вопрос. И мистер Надменность все же мне ответил, что его скоро выписывают, и он пойдет домой. Потом я узнал, что он лечится уже 5 лет, и никто его выписывать не будет, и дома у него нет. Но тогда я поверил. И понял, что если хочешь задать вопрос психбольному и получить ответ – спроси дважды. А иногда и трижды. Я спросил 2 раза: кто тот здоровяк. Седовласая Надменность сказал, что это Макс, и он бил свою мать. Круто! Только этого не хватало. Потом в палату вошла сестра и рассказала мне правила. Распорядок дня. В 22 отбой. В 7 подъем. Обед по расписанию. Прием лекарств. Телевизор можно включать только вечером. Не шуметь. В палатах не есть. Я спросил ее, когда меня примерно отсюда выпишут. Она промолчала. Тогда я спросил второй раз. Она ответила: скоро. Скорей бы настало скоро. Вечером всех позвали на ужин. Когда я увидел то, что лежало в тарелке, меня чуть не вырвало. Эту еду мало кто ел, и все доставали то, что им приносили родственники. Но я строго запретил приходить ко мне и как-то связываться со мной. И ко мне, черт возьми, никто не придет и ничего не принесет! Я прикинул, что не смогу есть такую еду, и был уверен, что обед с завтраком явно не будут отличаться в лучшую сторону, и нужно будет что-то придумать. Потом все разошлись по палатам и легли на кровати. Это просто была вечность и неподвижность. Бесконечность бессмысленности. Я не привык долго лежать и вышел в коридор. Но тут же зашел обратно – по коридору шел здоровяк. Я его побаивался. Значит, буду лежать! Я лег на бок и решил поспать. Все классно, но нужно выбираться отсюда. Месяц я тут не выдержу! Я просто потеряю это время в своей жизни. Я не просто вычеркну месяц из жизни, а проведу его бездарно. И, скорее всего, стану еще тупее. Зачем мне это нужно? Ночью я проснулся от того, что на мою кровать кто-то бесцеремонно сел. Сначала я не понял, в чем дело, но потом вскочил на ноги с бешено бьющимся сердцем. Здоровяк! Я включил свет и готов был с ним сражаться, но это был не здоровяк. Дядя Миша. Старый и сморщенный, как завядший помидор. Он часто путает кровати и садится, и ложится на чужие, объяснил мне басистый командный голос. Скорей бы настало скоро. До утра я больше не смог уснуть. Во время завтрака история повторилась, и я довольствовался чаем с хлебом и так называемым маслом. Классно, думал я. Сброшу несколько килограмм. Отличное место для диеты! Лучше не придумаешь. Потом мне дали таблетки. Все думали, что я такой же ненормальный, как и все. Мне объяснили, как вести себя в психиатрической больнице. Когда мне объясняли, я был крайне удивлен. Мне просто сказали: молчи, соглашайся со всем, и тебя примут за больного. Вообще советовали меньше разговаривать. И не советовали бунтовать, иначе последствия могли быть весьма плачевными. И вот настал момент принятия таблеток, которого я опасался. Ибо когда я закинул их себе в рот, то уже знал, что сестра будет очень тщательно проверять, проглотил я их или нет. Поэтому очень постарался прижать кончиком языка таблетки к нёбу прямо возле верхних зубов, чтобы они прилипли, и сделал вид, что проглотил их. Сестра начала изучать мой рот своим сварливым взглядом. И когда она почти поверила, что я их проглотил, одна таблетка упала мне на язык. Она начала на меня кричать и сказала, что если я буду с ней шутить, то она сделает мне укол. Седовласый сказал, что с ней лучше не шутить. Я не боялся укола. Я боялся лекарства. Мне пришлось проглотить таблетки и вновь вытерпеть сварливый взгляд, шарящий в открытом рту. Соединение безумного рта и надзорных глаз. Едва она вышла, я быстро прокрался в туалет и засунул себе 2 пальца в рот. Меня вырвало чаем, хлебом с маслом и несколькими таблетками. Так долго ты не протянешь, говорило мне отражение в унитазе. Но я никогда в жизни не принимал таблеток. По крайней мере, сам. К тому же мне совершенно не нравился здоровяк, который меня пугал в коридоре и постоянно ходил туда-сюда, и дядя Миша, который все время норовил лечь в мою кровать. Позже я встретил в коридоре пухлую и молодую медицинскую сестру с бессмысленным выражением лица. Тогда я пожаловался ей на дядю Мишу и здоровяка. Она сказала, что нужно потерпеть. Нужно потерпеть? Я понял, что она говорила, просто совершенно не думая, что говорит, ей было абсолютно наплевать, что сказать, она лишь отмахнулась от меня, как от назойливой мухи, думая о чем-то своем. Она ничем не отличалась от пациентов. Мир ничем не отличался от психов. Я сказал, что тут еда – дерьмо. Отчасти от того, что просто хотелось выговориться, отчасти и от того, что нужно поддерживать статус ненормального. Я похолодел. И понял, что меня никто здесь не будет слушать. Ни пациенты, ни врачи, ни стены, ни отражение в воде унитаза. Я никому не смогу ничего объяснить, поделиться. Ни больным, ни врачам. Никому! Я был предоставлен сам себе, оказался изолированным от людей, и нужно было закрыться от всего этого в своем внутреннем мире, чтобы действительно не сойти с ума от обреченности и от обреченных лиц окружающих меня людей. Пока здоровяк был в своей палате, я решил пройтись и зашел в другую палату. Там на полу сидел старик-кореец и что-то рисовал. Когда он увидел меня, то спрятал свои рисунки. Накрыл их подушкой, которая лежала на полу вместе с карандашами. И он смотрел на меня, в глазах его стоял знак вопроса. В тот момент он показался вполне нормальным. Но здесь большинство людей казались нормальными, пока не начинали говорить. Я вышел и заглянул в следующую палату. Там царил хаос и веселье. Парни валялись на полу от хохота, а один что-то им очень невнятно рассказывал. Мне не было смешно, но их смех был настолько заразителен, а я настолько подавлен нахождением здесь, то тоже невольно, но нервно рассмеялся. Обед и ужин состояли из компота и чая с куском хлеба. К вечеру я так хотел есть, что думал о том, чтобы сбежать отсюда. Точно! Побег был бы классным финальным аккордом пребывания в этом прекрасном месте. Мой друг, который помог мне попасть сюда, задействовав свои связи, иногда совершал пробежки по городу и пробегал мимо этой клиники. Он думал: «Как он там? Что он испытывает? Может, ему весело развлекаться там с наполеонами или он глубоко несчастен за мрачными стенами психбольницы?» Он не мог мне ничем помочь, и только ждал, когда я выйду оттуда и наберу его. Тем временем, вероятно даже в тот самый момент, когда мой друг был на очередной пробежке, я ходил и смотрел вокруг. Прочные двери. Решетки. Колючая проволока на заборе. Камеры видеонаблюдения. Отсюда так просто не убежишь. Если проникнешь в одну дверь, то следующая обязательно будет закрыта. Идея побега меня манила и соблазняла, но также я отчетливо понимал, что если меня поймают и мой побег будет неудачным, то я могу здесь застрять надолго. А это в мои планы ну никак не входило. Утро, подъем, туалет, завтрак, выгнать дядю Мишу из своей кровати, прижаться к стене коридора, чтобы не столкнуться со здоровяком, тщетные попытки пообщаться с сестрами, таблетки, 2 пальца, направляющиеся к моему рту, таблетки в унитазе вместе с обедом, отражение моего лица в воде, кореец, который рисует и вопросительным взглядом манит узнать, что он рисует. Ужин, выгнать дядю Мишу со своей кровати, стена, коридор, здоровяк, кореец, ночь, и кто-то пытается на мою кровать лечь или сесть. Когда мне говорили, что персонал жестко обращается с больными и условия содержания ужасные – я в это верил, но на самом деле все было немного иначе. Здесь всем было просто наплевать на больных. Максимум – это дать лекарство и успокоить того, кто начинает себя плохо вести. Если ты ведешь себя спокойно, то на тебя никто не будет обращать никакого внимания. Где-где, но здесь личностей нет. Слухи в очередной раз оказались лживыми. Самое ужасное, что здесь было – это еда. В одно утро я сел на завтраке рядом с корейцем. И спросил его, будет ли он есть мою кашу, похожую на обойный клей. Кореец посмотрел на меня насмешливо и ответил с первого раза – а почему ты сам не ешь? Я ответил, что питаюсь только хлебом и чаем и что скоро начну грызть стол с голода. Потом я осторожно поинтересовался: что он рисует? Тогда кореец изменился лицом, встал, взял поднос и молча пересел за другой стол. Седовласый сделал из хлеба небольшой шарик и кинул им в здоровяка. Тот пригрозил ему кулаком и начал усиленно двигать челюстью. После завтрака я зашел в палату к корейцу и вновь попытался с ним поговорить. Он много усмехался, его смешили мои слова, хотя мне было не смешно, но как только я спрашивал про его рисунки, он тут же прекращал со мной разговаривать. Отражение в унитазе смотрело на меня красными глазами, и впалые щеки смотрели на меня. У меня было понимание, что это могут быть какие-то каракули, которые часто рисовали другие психи. Но мне хотелось, чтобы он открылся, а может, просто не хватало общения. Я видел и чувствовал, что он не такой как все и что-то в этих рисунках скрыто. Тогда я попытался узнать, где он их держит. Когда кореец вышел, я прокрался в его палату и начал ее обыскивать, поднял матрац, подушку. Смотрел в тумбочке, под ней, на окне – их нигде не было. Пока я искал рисунки, другие наблюдали за мной. Я спросил у соседей по палате корейца – где эти рисунки. Но все промолчали. Тогда я спросил второй раз. Кучерявый парень ответил, что он их уничтожает и никому не показывает. А что на них, спросил я. На что кучерявый пожал плечами, а я второй раз спрашивать не стал. Во время бесед с корейцем я рассказывал ему, как попал сюда, что специально притворился, чтобы доказать самому себе, что могу сделать все, что захочу, что это некий эксперимент. Кореец смеялся надо мной и говорил, что нормальный человек на такое бы никогда не пошел и что я не зря здесь, раз на такое решился. Меня подкупало то, что он мне все же верил. Мы ладили, и это был единственный человек здесь, с которым я был рад проводить свое бессмысленное время. Когда вечером я вернулся в свою палату, на моей кровати лежал дядя Миша. Я сказал ему: дядя Миша, твоя кровать вон там, иди к себе. Ноль реакции. Тогда я повторил во второй раз. Он непонимающе смотрел на стоящего перед ним лохматого Горда и не собирался вставать. Тогда я помог ему встать и отвел его в кровать. Сколько это будет продолжаться? Сколько? Обессиленный я рухнул на теплую от дяди Миши кровать, и тяжелое осознание того, как отсюда сложно выйти, меня вогнало в некое депрессивное состояние, перерастающее в ярость или отчаяние. Я хотел избавиться от здоровяка, привязать к кровати дядю Мишу, этого завядшего красного помидора, – и увидеть, что рисует кореец. Я хотел нормальную еду и быть свободным. Идти куда хочешь и делать что хочешь. У меня появилось желание встать и пойти переворачивать столы, кричать и вести себя весьма буйно. Удаляясь от своих мыслей и своего состояния, как бы смотря на себя в это время со стороны, я понимал, что сейчас ничем не отличаюсь от тех, кто меня окружает. Что Седовласый у меня что-то спрашивает, но я с трудом понимаю, что он от меня хочет, и ему нужно повторять свои вопросы по 2-3 раза, чтобы я ответил. Что я также депрессивный, как и все находящиеся здесь. Как легко я сдаюсь. Я попал сюда сам, это было мое собственное желание, мое чертово решение, моя забавная авантюра – теперь мне нужно было достойно отсюда свалить. В моменты отчаяния иногда приходит к человеку хорошая мысль. Моя мысль пришла материально. Я же материализовал свою мысль. Я оказался здесь не просто так, я не шел по улице, и меня не забрала желтая машина скорой помощи. Я сделал то, что не под силу большинству. Судьба не планировала, чтобы моя задница была в этой палате, но я пошел ей наперекор. Мои мысли прервал кореец, зашедший в мою палату, и сказал: пойдем со мной. Я решил, что мне не нужно больше повторять дважды. С этого момента мне достаточного всего одного раза. И не важно, кто мне говорит – человек рядом или я сам себе. Нужно говорить один раз, и либо говорить да, либо – нет. Никакого соплежуйства. Я пошел за ним, и кореец протянул мне листок бумаги. Это был его рисунок. Когда я увидел рисунок, то отпрянул. Это было неописуемо. На этом листке была изображена девочка, она была нарисована настолько реалистично, что я, человек, который не разбирается в искусстве, потерял дар речи. Никогда ничего лучше я не видел, потому что на рисунке девочка была как живая. Он рисовал свою дочь. Несколько лет назад ее сбил пьяный водитель на пешеходном переходе. Она умерла на его руках, пока скорая стояла в душной пробке железных машин. Мне сложно было считать его больным, скорее замкнутым человеком, который давно потерял смысл жизни. Когда он уходил в себя, мне было его жаль, но я не мог ничем ему помочь. Я видел в своей жизни тысячу людей, которые переживали за какие-то мелочи, плакали из-за какой-то ерунды, ругались и злились на своих детей и близких. И так будет всегда. И теперь при виде «горя» на этих «измученных лицах» я вспоминал корейца, который был бы счастлив взять все эти проблемы себе, лишь бы его дочь из его рисунков оказалась живой. Мне казалось, что я угодил в самый центр человеческих страданий. Между страданиями корейца по своей дочери и между бессмысленными страданиями зажравшихся людей, которые ходили за стенами психбольницы и не знали, что такое настоящая боль и потому выдумывали ее себе сами. И мне захотелось что-то поменять в этих чертовых жизнях. Эти мысли промелькнули у меня в голове за какие-то доли секунды, за одно мгновение. Как будто в моем мышлении что-то взорвалось, появился какой-то процесс, разрушений… и созидания. Я ушел в себя, задумался… Ведь я тоже сейчас страдаю. По сути, я псих, лежащий в психбольнице по своей воле, голодный и испуганный, каждый день склоняющийся к унитазу, прижимающийся к холодным стенам длинного коридора. – Эй ты, здоровый ублюдок! – эхом прокатился мой голос по коридору больницы.