Она произнесла эти слова спокойно и привычно, видно, тысячи раз читала и перечитывала пришедшие на сыновей похоронные, и слова эти, страшные в своем скорбном пафосе, стали давно уже неотъемлемой частью ее дум и ее жизни. Я молчал, а Нефедовна вздохнула и сказала: — Ну, да что там говорить. Давно это было, и все уже перегорело в душе-то. А нет-нет, да и всплакну иногда. Теперь, правда, реже это случается. Постарела, да и хочешь не хочешь, а жить надо. Куда денешься? И тем же ровным и спокойным голосом она продолжала: — А ты не боись наших-то. У нас народ без баловства. Все у всех на виду. Труженики. Ходи смело, приходи к себе в комнату когда вздумаешь, милости просим. Дверей мы не запираем ни днем, ни ночью. Так уж у нас испокон водится. Живем дружно. Конечно, случается, что мужики, как с моря придут, пошумят по пьяному делу. Только тем все и кончается, сами порядок наводят промеж себя. Да и милиции тут нету ведь. Весь вечер мы просидели с Нефедовной. Старушка, видимо, прониклась ко мне доверием — все говорила и говорила… Когда я проснулся утром и вышел в просторные теплые сени умываться, Нефедовна поздоровалась и сказала: — Завтрак готов, сынок. Умоешься, так приходи, я мигом соберу. Она принесла и поставила на стол сковородку с жареной рыбой. Я попробовал и зачмокал от удовольствия — рыба была удивительно вкусная и нежная. — Это палтус, — уверенно произнес я. — Недаром зовут его царь-рыба. Нефедовна рассмеялась: — А вот и нет! Самая обыкновенная наша камбала. — Камбала такой вкусной не бывает. Я же знаю. — Ничего ты не знаешь, сынок. Ты камбалу небось все соленую едал. А это свеженькая камбала, прямо с моря — и на сковородку, на собственном жиру готовится. Морская курятина — вот как у нас зовут камбалу. А ты — «палтус»! Палтус хорош в ухе да копченый. А так вот, поджарить чтоб, лучше камбалки и нет рыбы: ни костей в ней нет, и жирна в меру, и мясо нежное. День был солнечный. Я медленно шел по единственной улице. Окна домов были растворены, но людей нигде не было. — Эй, журналист! Я обернулся и увидел в окне вчерашнюю рулевую, Марию. Она пригласила зайти. Я поднялся на высокий порожек и вошел в просторную избу. Девочка лет трех, игравшая на полу в куклы, испуганно подбежала к Марии, цепко ухватилась за ее юбку и, засунув в рот палец, во все глаза уставилась на меня. — Не бойся, глупенькая, — Мария ласково погладила ее по головке. — Дядя хороший, он не обижает детей, не бойся. Девочка плотнее прижалась к матери и поглубже засунула палец в рот. — Проходите, садитесь, — пригласила Мария, и я прошел к столу, на котором стоял большой письменный прибор, лежали подушечки для печатей, коробка скрепок и папки с бумагами. Мария заметила мой взгляд и пояснила: — Это все канцелярские дела поселкового Совета. Я тут уже восьмой год председательствую, вот и приходится возиться с бумагами да с печатью, закон блюсти. Я достал из кармана командировочное удостоверение и протянул Марии: — Отметочку сделайте, раз уж к вам попал. Мария внимательно прочитала удостоверение, поставила печать и записала что-то в книгу. — Ну вот, теперь ты законный житель в нашем поселке. — А где народ? Никого на улице не видно, — полюбопытствовал я. — А на берегу. Сети чинят. Я тоже сейчас туда иду. У нас одна забота — сети чинить, маты для сейнера плести, а то и кранцы делать. Мы все тут умеем, хоть и бабы. — Мне бы хотелось познакомиться с семьей капитана Богданова, — нерешительно сказал я. — А чего ж! Вот на берегу и познакомишься с его жинкой и домой зайдешь, сынка ихнего посмотришь. — Мария усмехнулась. Я не понял причину ее усмешки, но расспрашивать не стал… Пологий каменистый берег был утыкан кольями. Навешанные на них сети хлопали и вздувались под ветром. Женщины и дети штопали порванные ячеи сетей, орудуя большими деревянными иглами. — А вот и супруга Якова Антоновича, Елизавета Васильевна. Прошу любить и жаловать. — Мария остановилась перед невысокой молодой женщиной. Обветренное лицо Елизаветы Васильевны с добрыми и доверчивыми серыми глазами было красиво той неяркой русской красотой, которая, не обжигая, надолго запоминается. Жена Богданова казалась несколько полноватой для своего роста, но движения ее были легки и быстры. — Здравствуйте, — спокойно ответила она на мое приветствие и вопросительно взглянула на Марию. — Да вот, прибыл к твоему Якову. Интервью брать. — Ужас! Опять! Мало вам одного, что ли, раза? — недовольно проговорила Елизавета Васильевна. — А в чем все-таки дело? — спросил встревоженно я. — Что произошло в прошлый раз? — Будто не знаете. — Елизавета Васильевна строго взглянула на меня. — Яков вам в газету письмо писал, да вы побоялись его напечатать. — Честное слово, я ничего не знаю о письме, — растерялся я. — Я недавно в газете работаю. — А что тут говорить! — вмешалась Мария. — Такое там понаписали, в том интервью, что Якову глаза стыдно было показать на народ. Ну, да мы-то знаем, какой он на самом деле. Сроду такого не скажет. У него и мыслей подобных никогда не бывает и быть не может: «Мы геройски вступили в схватку со стихией», — тьфу, да и только! — гневно сверкнула глазами Мария. — И как не стыдно срамить людей! Ну, вы теперь сами разбирайтесь, а я пошла, мне свою долю надо отштопать. Я стоял перед Елизаветой Васильевной, не зная, что сказать. — Вы уж извините, что так вышло, — промямлил я. — Да вы не огорчайтесь, — сочувственно произнесла Елизавета Васильевна. — Это все ваш редактор насочинял. А вам вот не повезло. Яков в море, и я не жду его скоро. — Я знаю. Да только теперь все равно парохода придется ждать. Может, вы мне что расскажете… — Что же, заходите домой, там и поговорим. — Елизавета Васильевна вновь взялась за иглу. Я поблагодарил. Однако идти сейчас мне было некуда, и я остался на берегу. Женщины окружили меня и стали учить своему нехитрому ремеслу. Смеху и шуму было много — они от души потешались над моими неуклюжими действиями. Но я не обижался — понимал, что приезд постороннего человека несколько оживил однообразие их жизни… Когда вечером я сидел с бабкой Нефедовной за ужином и рассказывал ей о событиях дня, она качала головой и посмеивалась. — Наши бабы, они такие. Задиристые. Ты на них обиды не имей. А к Лизавете сходи, да не раз. Поговори. И на сынка обрати внимание. Особенный он у них парень. А и упрямый — страсть. Весь в отца. …К Богдановым я зашел на следующий день, под вечер. Внутри изба была отделана по-городскому — стены обшиты сухой штукатуркой и оклеены обоями. Две комнаты и гостиная обставлены современной мебелью. В углу гостиной на тумбочке стояла радиола. Пол устлан большим ковром. Елизавета Васильевна и ее еще не старая мать встретили меня радушно и сразу пригласили к столу. — Ваня, иди чай пить! — крикнула в окно Елизавета Васильевна. — Сейчас! — глухо послышалось в ответ. — Опять в сарае с утра сидит. Только поесть и забегает, — пожаловалась Елизавета Васильевна. — Мастерит что-нибудь? — поинтересовался я. Елизавета Васильевна махнула рукой. — Какой там мастерит! Да вы вот днем к нему зайдите, полюбопытствуйте. Сидит за книгами или транзистор слушает. Ванюша! — опять крикнула она в окно. — Иди поешь хоть, горе ты мое горькое. — Она вздохнула и повернулась ко мне: — Поверите, как привез ему отец игрушку — «Спидолу», так не оторвешь теперь мальца: день и ночь крутит ее, все Англию ловит. Ужас! В комнату вошел невысокий парнишка лет тринадцати. В руках он держал белую «Спидолу», из которой четко раздавалась английская речь. — Знаешь, мам, сегодня почти весь день Англия отлично слышна! Никаких помех, — обрадованно объявил он. Заметив за столом незнакомого человека, мальчик приглушил звук и поздоровался со мной. — Ты знаешь английский язык? — спросил я. Ваня мотнул головой. — Нет еще. Но уже немножко понимаю. — Прямо с ума сошел, — опять вздохнула мать. — По почте книг ему английских наприсылали уйму. И что он ему дался, этот язык? Целые дни сидит, как сыч. «Ха ду ду, ха ду ду», — долбит и долбит. Ужас! К словам матери мальчик отнесся равнодушно, словно это и не про него говорилось. — А вы изучали английский язык? — спросил он у меня. — Изучал, — признался я, — только наполовину уже забыл. — Ну теперь он от вас не отстанет, лучше бы не говорили, — засмеялась Елизавета Васильевна. …Назавтра в полдень я опять был в доме Богдановых. Ваня встретил меня у порога и провел в маленькую комнату, сплошь увешанную географическими картами мира. Письменный стол у окна, выходившего на море, был завален книгами. На стене висел барометр. Большой морской бинокль стоял на подоконнике.