Но Шифман закатывал глаза и важные слова сами собой заменялись на фикусы. Это же надо было вспомнить бабушкину науку! Очень вовремя. Очень к месту. Тим потер лицо. Хотелось курить. Он не носил с собой сигарет, чтобы они не вошли в привычку, а вот Ельцова не стеснялась своих желаний. Никаких. Поэтому Тим к ней и ехал. «Я подъеду?» «Валяй, только бухла нет. И еды тоже». Выйдя из метро, Тим завернул в «Перекресток». В торговом зале пахло сырым мясом и специями из соседней лавки. Замороженная пицца, бутылка «Чегема» по скидке. Среди всех бурных недостатков Ельцовой имелась пара решающих достоинств — снобизмом она точно не страдала. И любила шоколад с изюмом и ромом. Тим захватил две плитки и встал у единственной кассы. Грузная тетка пробивала четыре бутылки пива и два пакетика сухариков мнущимся пацанам. Тим подождал, пока с них стребуют документы, пацанва гордо продемонстрировала единственный пригодный паспорт, расплатилась мелочью и унеслась навстречу будущему гастриту. — Вам пакет нужен? Помешанная на «зеленых» веяниях Ельцова пластик бы не оценила. Тим засунул бутылку за пазуху, шоколадки рассовал по карманам, а пиццу можно было и в руках, не страшно. — Карточкой, пожалуйста, — попросил он. Приложил телефон, но терминал злобно пиликнул. — У нас только всовывать, — процедила тетка. Пришлось положить пиццу рядом с кассой и искать кошелек. Он оказался во внутреннем кармане куртки. Тим нащупал его, а потом и фото, о котором успел забыть. Просьба Шифмана затерялась между борщом и «клюковками», но быть странной не перестала. — Оплачивать будете? — Тетка смотрела на Тима густо накрашенными глазами человека, которому осточертело торчать в «Перекрестке» на Речном так сильно, что еще чуть — и закричит. Пришлось поспешить. Расплатившись, Тим выскочил из магазина, прижал к себе холодную коробку и направился к дому Ельцовой. Он собирался достать и рассмотреть фотографию, но пальцы так замерзли, что Тим перешел на бег, лишь бы не пропустить зеленый свет. Потом. Вот поставят в духовку пиццу, нальют вина. Ельцова будет хохотать, требовать подробностей и подначивать. С ней — теплой, мягкой и громкой — будет легко выкинуть из головы то, как хмурился Шифман, разглядывая себя в отражении. И складка между его бровями становилась мучительной. И пальцы у него подрагивали, роняли солонку и снова ее подхватывали. «А у меня только матушка», — сказал он. Матушка. Не мама. Не мать. Матушка. Та, что требовала от сына раскромсать бегемота? От Миши требовала. Миши, который вырос и теперь пьет по будням в полупустых рюмочных с полузнакомыми людьми?.. — Душа моя, как же здорово, что ты приперся! — Ельцова распахнула перед Тимом дверь. За порогом было жарко и чувствовался запах дорогих палочек из ротанга. Ельцова попросила их на день рождения, хотела, чтобы дома пахло как в элитном отеле. Тим выбирал между цедрой и белым жасмином, в итоге купил оба, распечатав кредитку. Ельцова визжала так громко, что соседи постучали по батарее. — Божечки, и пиццу купил, хороший мальчик. — Она наскоро обняла его и чмокнула чуть пониже уха. — Заходи давай, напустишь холода… Жила она одна. Квартиру вначале снимал ее мужик, потом он стал бывшим и исчез, но съезжать Ельцова отказалась. Поднапряглась, устроила скандал с крокодиловыми слезами в редакции, но выбила прибавку, чтобы хватало на самостоятельную жизнь. — Шмотки кидай, я духовку разогрею! — прокричала она из кухни, пока Тим стаскивал ботинки и вешал куртку. В тепле его быстро развезло, ноги стали мягкими, а тут еще пол, застеленный ковром с мягким ворсом, прямо ложись и спи. — Ты бухонький, что ли? — Ельцова выглянула из кухни и потянула носом. — И правда бухонький! С кем успел? «С Шифманом», — хотел похвастаться Тим, но язык онемел, отказался произносить нужные звуки. — Да с парнями из универа. Встретились потрепаться. — Врешь. — Ельцова выскочила в коридор и уставилась на него. — Либо с Данилевским своим нализался, либо нашел себе кого-нибудь. Да? Нашел, да? Точно нашел? Когда Шифман натягивал перчатки возле барной стойки, Тим успел разглядеть, что пальцы у него в кровавых ранках. Так бывает, если отдирать заусенцы. Или просто ковырять пальцы, чтобы отвлечь себя. Только от чего? От чего отвлечь, Михаэль? От чего ты хочешь себя отвлечь? — Никого я не нашел. — Тим достал из кармана шоколадки. — На вот. С ромом, как ты любишь. — Тимка! — Ельцова выхватила плитки и прижала их к груди. — Пойдем скорее пьянствовать, а то я весь вечер торчу дома одна, как старуха. — Сигареты есть? — Тим протиснулся на сидушку кухонного уголка и поставил рядом с собой пепельницу. Ельцова глянула на него через плечо. Тонким ножом она кромсала увесистую головку сыра, явно привезенную из далеких земель, где такие роскошества в порядке вещей. — Откуда богатство? — Мама недавно с Крита вернулась, навезла всякого. — Ельцова дернула плечом, и с него соскользнула лямка домашнего топика. — Ты давай от темы не отходи. Кого нашел, паршивец, а? — Она ухмыльнулась и переложила сыр на блюдце. Тонкие ломтики светились теплом и обещанием счастья. — Курить, Тань, — напомнил Тим. — Пачка где? — Так я же бросила. — Ельцова села на табурет и принялась ковырять штопором пробку. — Не верю. Она хохотнула, и на стол тут же был выложен новенький курительный набор. — Перешла на электронные. Этой вонючей гадости Тим не переносил. От запаха жженых тряпок тянуло сплюнуть и долго потом свербело в носу. — Вот и побережешь здоровье, Тимочка, такие, как ты, нужны стройными и могучими, сам понимаешь. — Кому нужны? — Тим подцепил кусочек сыра и положил его на язык. Стало солено и остро, самое то к красному. — Стране? — Стране-то мы на что? Зуеву, разумеется. — Пробку Ельцова выудила с отточенным мастерством и отставила бутылку. — Пусть подышит. — «Чегем»-то? Наливай. Они соприкоснулись стеклянными краями самых больших бокалов, которые только можно было отыскать в «Икее». Вино привычно кислило, но в целом оказалось ничего. Вообще все, чем получалось у Тима наполнять дни, было вполне ничего. А потом появился Шифман. — Говорят, тебе достался золотой мальчик? — Ельцова сделала глоток, потом еще один, и поспешила выключить духовку, чтобы фабричное чудище с кругляшками пепперони не пересохло. — Небось все языки стесали. — Еще бы. Вчера тебе дают красавчика Шифмана, а сегодня ты показательно берешь отгул. Что дозволено Юпитеру, то, сам понимаешь, не обломится быку. Самохина на яд изошлась… — А чего ей так чесалось по Шифману? — Тим отделил от горячей пиццы кусок побольше и принялся жевать, обжигаясь сыром. — Зуев если и расщедрится на премию, то в конце года. Что вовсе не факт. Ельцова глянула насмешливо и глотнула вина. — Святая ты простота, Тимочка. Ты его вообще видел? Шифман сидит напротив, мается от невысказанных своих страданий, щелкает суставами тонких пальцев, а прядка волос падает ему на лицо. — Видел пару раз. — «Пару раз», — скривилась Ельцова. — Такой ты чурбан. Я с ним мит вела на «Красной площади», аж руки дрожали, до чего он огненный. И парфюм, божечки, какой у него парфюм. Что-то с ладаном, наверное. За час пропахла вся, будто в церкви тусовалась. — Она допила вино и отодвинула бокал. — Самохина по нему сохнет уже год. А тут ты. — Я не просил. — Тим потянулся к окну, дернул за ручку. В кухню тут же хлынул холодный воздух. — Это все Зуев. Решил обезопасить денежный мешок от посягательств Ниночки. Года полтора назад Самохина увела из-под носа Ельцовой хорошенького переводчика из петербургского филиала. Прямо на корпоративной вечеринке увела. И увезла. Прямо к себе домой. Ельцова тогда напилась и горько плакала, сидя на полу в туалете. Испачкала Тиму рубашку тушью. Это, впрочем, крайне порадовало маму, уверенную, что у Тима никогда не было, да и не будет девушки. — А тебе он как? — не унималась Ельцова, наблюдая за падением в бокал последних капель из бутылки. — Зуев? — Тьфу на тебя! — Она сунула бутылочное горлышко Тиму. — Дуй. Что скрывается за обычаем дуть в пустую бутылку, он за все эти годы так и не разобрался, но послушно подул. — Шифман вообще как? Шифман стоит у подземного перехода на Чистопрудном. Его покачивает, и от этого он кажется рассеянным и безоружным. Перепуганным кажется. Судорожно обдумывающим что-то большое, неспособное поместиться в голове. — Он очень в себе, — сумел найти слова Тим. Ельцова застыла, обдумывая услышанное, потом глянула с интересом, но ковырять не стала. — А мог бы быть в Самохиной, только не судьба. — Она подняла бокал. — Так выпьем же за это! Вино перестало казаться кислым. По телу плавно заструилось тепло. Тим вытянул ноги под столом. Ельцова смотрела в окно, прямо как Шифман. Человеку нравится разглядывать себя в мутных поверхностях, окнах, витринах и потухших экранах куда больше, чем просто смотреться в зеркало. В дымке скрывается все неудачное, смягчается острое, размываются границы. Человек становится лучшей версией себя. Таинственной, нездешней копией. Ельцовой со всей ее напускной бравадой громкого человека с красной помадой и в кожаной юбке это и правда было нужно. Немного отдохнуть от себя. И дать выдохнуть миру. Но что в темноте окна искал Шифман? Или что он там прятал? — Окна бы надо помыть, а лень, — многозначительно пробормотала Ельцова. Тим продолжал хохотать, когда телефон, оставшийся в куртке, запиликал из коридора. Он все еще посмеивался, пока выбирался из-за стола, и цыкнул на Ельцову, когда та шлепнула его по заднице. Проходя мимо зеркала, взъерошил волосы и успел подивиться: надо же, какой пьяный вид. Он не сжался внутри, когда увидел незнакомый номер. Не почувствовал ничего, кроме легкого недовольства — такой вечер хороший, совсем не вовремя эти звонки. Он даже хотел сбросить, но все-таки ответил. — Тимур Мельзин? — спросили его особым казенным голосом уставшего на смене человека. — Да. — Вас беспокоят из «скорой помощи». Фельдшер Сатимов. — Да.