Я Фотография жжет сквозь карман. Большей пошлости не придумать, но зуд зарождается под ней и расползается по коже. Я пытаюсь почесать бедро через пальто, облегчения мои жалкие трепыхания не приносят. В заполненном наполовину вагоне душно, пересушенный воздух курсирует от потолка к полу, от него чешутся глаза. Напротив меня сидит тетка из тех добротных представителей граждан, которые поджимают губы, когда видят перед собой патлатого неуча, фрилансера в оверсайзе, небось, папа с мамой кормят до сих пор, а он тут расселся, смотреть на такого тошно. На меня, то есть. Но смотреть тетка все равно продолжает. Больше в вагоне ничего интересного не происходит. Только наша молчаливая дуэль. Пока тетка ведет. По-рыбьи равнодушно моргает, разглядывает меня с вялым пренебрежением. А у меня чешется нога, ломит шею, и перманентное желание сдохнуть переходит все мыслимые границы. Можно пересесть, можно послать тетку к черту, можно забить, ткнуть в уши музыку и задремать до прибытия на вокзал. Бедро зудит так отчаянно, что я лезу в карман пальто и чешу его оттуда. Жест вызывает у тетки активный интерес. Ловлю ее взгляд, медленно и со вкусом облизываю губы. Тетка вспыхивает яркими пятнами. Я вижу капельку пота, выступившую у нее под носом. Продолжаю чесать многострадальную ногу. Карточка в кармане гнется, только бы не помять из-за этой дуры. Но дура уже встала, подхватила сумку и поковыляла в другой вагон, гневно на меня оглядываясь. Я помахал ей на прощание. Разглаживаю фото, но не достаю. Потом. Вот вернусь домой. Выложу его на стол перед Катюшей, и пускай сама разбирается. Хотела отыскать беглого папашу — на вот тебе, поиграй в Шерлока, разыщи человека со снимка тридцатилетней выдержки, будь так добра. — Молодой человек… — Девчонка возникает в проходе и низко надо мной наклоняется. На секунду мне кажется, что сейчас она меня поцелует. Прижмется губами, такими же сухими, как мои, горячими-горячими губами девочки, оказавшейся со мной в одной электричке, чтобы поцеловать меня, осатаневшего до последнего края. Но она одергивает синий пиджак, и я узнаю форму сотрудника РЖД. Поцелуй откладывается по техническим причинам, просим извинить за доставленные неудобства. — Ваш билет, пожалуйста. Долго копаюсь в карманах, наконец, нахожу заветную бумажку с правом приехать к матушке и свалить от нее обратно. Девчушка делает отметку и возвращает билет. Я затыкаю уши и остаток пути на повторе слушаю о том, как очередной лысеющий рокер из города на Неве просит отпустить его в тишину. Вздрагиваю от звука эсэмэс. Никто в этом мире не пишет их больше. Даже Павлинская научилась пользоваться мессенджером. Но Катюша не приемлет изменений в регламенте. Если мы нашлись в отживших свое эсэмэсках, то и продолжим ими перекидываться, пока смерть не разлучит нас, что в нашем случае означает — пока оператор не отменит услугу в силу ее ретроградности. «Как успехи?» Лучше не бывает, милая. Я потратил половину дня на бессмысленное путешествие по задворкам области и своей никчемной жизни, чтобы выудить у матушки самую кроху нужной тебе информации. А теперь — мчать домой, рассказывать, как все прошло, виниться, что прошло не результативно. А ты будешь дуться, злиться и гримасничать. А я буду пить кипяток с лимоном, потому что я всегда пью кипяток с лимоном, когда хочу выпить водки, а водки нет. Мы вообще не держим в доме спиртного. Тебе нельзя, Миша, у тебя мать пьющая, как можно, ты же видел, к чему это приводит, Миша. Ой, да заткнись. «В процессе», — набираю я, когда вагон причаливает к перрону, и процесс как раз-таки заканчивается. Фото невыносимо меня мучает. Надо бы на него посмотреть. Достать, перевернуть и посмотреть. Вместо этого я выхожу на площадь трех вокзалов и присаживаюсь на бетонный бортик фонтана, накрытого после Дня города аккуратным коробом, мол, праздник кончился, расходимся, граждане, хватит любоваться красотами архитектуры, взгляните лучше, какую отменную плитку мы для вас положили. Не опять, а снова. Мой список контактов в «Телеграме» на редкость аскетичен. Бот-переводчик. Новостной канал. Два литературных обзорщика: первый — изумительного ума девица, строчащая на все платформы сразу про книги, которые я хотел бы, да все не соберусь прочитать, второй — анонимный и такой язвительный, что я не могу отказать себе в удовольствии читать его регулярно. И все. Ни тебе дружественных чатиков, ни воздыхательных особ, которые по ночам шлют интимные фото, а к утру передумывают, оставляя после себя стыдливое «это сообщение было удалено». И никого, с кем хотелось бы выпить, отчего выпить хочется еще сильнее. Листаю контакты и нахожу новый. С малюсенькой аватарки на меня глядит обладатель фарфоровых мочек. Даже у серого мальчика в дутом пуховике есть жизнь, в которой точно отыщется приятель для короткой и яростной пьянки. Ну что, Тимур, любишь ролевые игры? Сегодня ты — мой въедливый редактор Перкинс, а я — красавец Томи Вулф, кажется, его играл Джуд Лоу. Да, отлично, мне нравится Джуд Лоу, а тебе придется потерпеть. Пойдем-ка выпьем с тобой, новый друг, как принято у нас, литературных трутней. До Чистых — семь минут в потном метро. У меня еще есть время, чтобы дойти пешком. И я иду. От холодного ветра, хлещущего по щекам, свежеет в голове. И фото, по ощущениям успевшее разъесть бедро до кости, успокаивается, будто его и нет у меня в кармане. Будто вообще ничего нет. В ресторанном дворике на Кривоколенном развесили огоньки, словно это могло доказать кому-то, что осенью тоже нормально. Что отсутствие солнца — ничего. И ветер с мелким ледяным дождем. И липкий снег. И расквасившаяся грязь под ногами. Я старательно не ведусь. Обхожу лужу, смотрю, как меркнут в ней эти самые огонечки, и наступаю в самую жижу. Носок левого кроссовка промокает. Ну, и кому чего доказал, Мишенька? Кому и чего, дружок? Прохожу мимо пахнущего тестом и сыром двора, иду дальше, заруливаю в рюмочную — стекло, деревянные столы, аккуратно сколоченные под небрежность и умело выкрашенные под старость, фикусы в гигантских горшках на полу — приходится лавировать между ними, выискивая место в глубине полупустого зала. — Один будешь? — спрашивает бородатый тип возле лестницы. Качаю головой, поднимаюсь на второй этаж и приземляюсь на одну из мягких зеленых подушек — такие раскиданы по всем лавкам, стиль стилем, а выпивающим гостям должно быть мягонько. — У нас сегодня борщ классный, — продолжает все тот же бородач и нависает надо мной так, что я снова представляю, как тянутся ко мне чужие сухие губы. — Принести? Есть не хочется, но я соглашаюсь. Тип уходит, унося с собой и бороду, и губы, и вскоре возвращается с эмалированной кружкой на жестяном подносе. — У нас сегодня друг из Киева за стойкой, это настоящий украинский борщ, прикинь! — восторженно выдает он и ставит передо мной кружку. Внутри лениво плещется раскаленное свекольное варево с жилками сала. К горлу подступает тошнота, но я креплюсь, выдавливаю улыбку, даже ложку беру недрогнувшей рукой. Бородач смотрит выжидающе. «Спасибо, если вы мне понадобитесь, я вас позову», — хочу сказать я, но не говорю, а зачерпываю гущу и тащу ее в рот. Борщ горячий и жирный, соленый, но сладковатый от проваренной свеклы, очень густой, с толченой картошкой, он чуть горчит луковыми шкварками. Вкусный, какой же он вкусный! Дорогой Бог, если ты есть, то я сегодня в твоих любимчиках. — То-то же, — удовлетворенно кивает бородач и растворяется. А я продолжаю есть. Ложка за ложкой, пока не вычерпываю свекольную амброзию до дна. Внутри становится тепло и сально. Сыто и как-то умиротворенно. До пяти еще полчаса, я делаю из кусочка бородинского хлеба комочек и катаю его по столу, пока выискиваю в почте рассылку с коротенькими рассказами и забавным названием, что-то про выдвижной ящичек на суржике. В будний вечер рюмочная пуста. Рассказ удивительно хорош и легок. Коротко и емко — про нагрянувшего к престарелой мадам издателя, ее сумасбродную интриганку-дочь и неудачное сватовство. И сам я вдруг становлюсь легким и пустым. Ни тебе Павлинской в анамнезе, ни раннего подъема, ни дождя с ветром. Будто бы я родился на этой лавке, чтобы всю жизнь хлебать борщ и читать чужие истории без единой потуги сочинять свои. — Михаил, добрый вечер! Я, кажется, не опоздал… А вы давно здесь? Я позволяю себе дочитать последний абзац — молодая вертихвостка разыгрывает идеальную партию, топит издателя и сохраняет приличную мину, — отбрасываю в сторону бородинский мякиш и возвращаюсь в мир, где можно заказать себе еще кружечку свекольного варева, но и она не спасет. Нет, не спасет. — Я здесь ровно на одну кружку украинского борща дольше вас. Он стоит возле лестницы — странно длинный, но невысокий. Кромешно серый, только горло обмотано горчичным шарфом. Неумело обмотано, хочется подойти, развязать и завязать снова, но правильно. Так, чтобы не удавка и не ком. Даже пальцы ломит. Но я остаюсь на месте, только добавляю в голос дружелюбия: — Очень рекомендую борщ, кстати. За стойкой сегодня друг заведения, он из Киева, это, как вы понимаете, обязывает… Когда мне неловко, я говорю. Забалтываю себя, чтобы не начать до крови отковыривать ногти. Мальчишка от моего словесного потока теряется. Пока он мнется, я успеваю подозвать услужливого бородача, заказываю две клюквенные настойки и прошу повторить борщ. — Тимур, чего вы стоите-то? — Он вздрагивает. — Садитесь. Медленно опускается на скамейку, комкает шарф, эту свою горчичную нелепость, и смотрит на меня. Смотрит и молчит. И я молчу. И это так бессмысленно, что тянет захохотать. Меня снова спасает бородач, благослови рюмочный боженька его душу. — Угощайтесь, — улыбаюсь я, как заправский хозяин, а сам тянусь к рюмке и опрокидываю в себя ее содержимое. Перехватывает дух, становится горячо и в носу щиплет. Вдыхаю глубоко, выдыхаю шумно. Открываю заслезившиеся глаза. Тимур смотрит на меня испуганно и изумленно. Какого черта я вообще его позвал? Можно было отлично выпить у барной стойки. А теперь куда его? Не прогонять же. — Как борщ? Тимур замечает, наконец, что перед ним стоит кружка, и улыбается. «Клюковка» во мне начинает свою благостную работу, я улыбаюсь в ответ и выпиваю вторую. Проходящий мимо нас бородач подхватывает пустую стопку из моих рук, я киваю ему, мол, повтори. Он машет растопыренной пятерней — сколько? Киваю в ответ на его пятерню и добавляю к ней свой вытянутый палец — шесть. Остается ждать, наблюдая, как мальчишка расправляется с борщом. Это самая странная встреча из всех, мною назначенных. Но снаружи темно и мокро, а внутри наливают огненную воду с болотной ягодой. Выбор очевиден. — У вас с рукописью проблемы? — осторожно пробует почву Тимур. К уголку его губ прилипла палочка укропа. Стараюсь на нее не смотреть и тут же выпадаю из реальности, потому что от холода улицы и жара рюмочной любые мочки любых ушей обязательно розовеют. Титаническим усилием отворачиваюсь. — Нет. Лаконично и коротко, самое-то, когда на стол водружается деревянная подставочка с шестью порциями «клюковки». Тимур замолкает. Я прямо вижу, как судорожно проносятся в его голове дальнейшие варианты развития беседы. — Значит, проблем нет? — Нет. Верчу в пальцах рюмку, в глубине ее тревожно дрейфует темная ягодка. От скорой встречи с ней у меня сводит зубы. Наверное, Катюша права, привязанность к алкоголю у меня от Павлинской. Нужно за это выпить. — Миша, у вас точно все хорошо? — спрашивает Тимур и накрывает мою руку своей. Я вздрагиваю, настойка выходит из берегов. — Нет. — Пока я промокаю пролитое салфеткой, речевой аппарат совершает саботаж: ответ сам собой выскальзывает изо рта, и его уже не отменить. Я отставляю полупустую рюмку в сторону, чтобы повернуть беседу в безопасное русло, но кто-то другой берет на себя управление моим чуть захмелевшим телом. Этот кто-то роется в кармане, вытаскивает фото и осторожно выкладывает его на стол. Обратной стороной вверх, хоть на этом спасибо. — Вот. Я хочу, чтобы вы взяли это на хранение, — говорит он, который я, но совсем нет, я бы никогда не отдал фотографию случайному мальчику в сером свитере с катышками на локтях. Тимур замирает, смотрит на меня испытующе, но быстро сдается и тянется к карточке. Я успеваю перехватить его руку. — Нет, смотреть не надо. Просто спрячьте. Отдадите, когда я попрошу, хорошо? Пальцы у него холодные, с мягкими подушечками и крупными суставами, я держу их чуть дольше, чем следовало бы, но все-таки отпускаю. Слишком много прикосновений для встречи с редактором за кружкой борща. Что-то ты совсем сдаешь, Мишенька. Вали-ка домой. — Это связано с книгой? — Он даже голос понизил, чтобы соответствовать уровню конспирации. Киваю. И, в общем-то, не вру. Если бы не открытый Катюшей текстовый файл, я бы ни за что не поперся к Павлинской. Тимур понимающе молчит, потом осторожно забирает фото и прячет его во внутренний карман куртки. Я старательно смотрю в окно — там такая темень, что на деле я разглядываю себя. Волосы надо бы подстричь. Свитер хороший, но провонял немощью и валерьянкой, так что и его долой. А так ничего, довольно упаднически, самое то для квазиписателя. В отражении я вижу, как ерзает на скамейке Тимур, но не спешу ему на помощь. Говорить мне нечего, затягивать встречу, назначенную в сердцах, не хочется совершенно. Тимур из темного зазеркалья двигает к себе дощечку с рюмками, берет одну, пробует настойку на язык и тут же выпивает. Не дает себе вдохнуть и опрокидывает вторую. — Вот теперь я вас догнал, — говорит он, немного отдышавшись. И вечер перестает быть томным. — Вы заметили, сколько здесь цветов в горшках? — Пугающе много. — Интересно, они с какой-то функциональной целью? — Это же рюмочная… Думаю, в них блюют те, кто не успевает к раковине на первом этаже. Смеемся, выпиваем еще, смотрим, как неодобрительно поблескивают нам круглые плотные листочки, лаковые настолько, что я встаю и трогаю их. — Настоящие? — К сожалению, да. — Собираетесь воспользоваться?