«Ок. Но съезжать тебе все равно пора. Сепарируйся или сдохни». Стало полегче. Тим расстегнул куртку, прислонился затылком к стеклу заблокированной двери и закрыл глаза. Поезд покачивался и гудел, как метро, только медленно режущее не тьму перегона, а бесконечную серость подмосковных городишек. На нужной станции Тима вынесло из вагона другими пассажирами. Часть вернулась в тамбур, а оставшаяся бросилась к турникетам на выход. Пока толкался в очереди, Тим посмотрел, насколько приблизилась к нему финальная точка маршрута. Оказалось, что не так сильно, как он рассчитывал. Пришлось втискиваться в маршрутку, передавать за проезд и толкаться по пробкам. — Чего народу так много-то? — недовольно спросил водитель. — Так быстрая электричка была! — ответил ему бойкий дедок в каракулевой шапке. Что электрички умеют ехать еще медленнее, Тим не знал. А городок — тесный и блеклый в окончательно сгустившихся сумерках — легко оправдывал тоску, что была в текстах Шифмана. Писать весело о таком месте не получилось бы и у конченого оптимиста. — Мне на Школьной, пожалуйста, — попросил Тим, когда на экране вспыхнуло название нужной остановки. — Так выходи, — откликнулся водитель. Дверь поехала в сторону. Тим вывалился наружу. Времени набежало половина девятого. Поздно для нежданного визита, но деваться было некуда. Тим огляделся, сверился с картой, выискал среди однотипных домов нужный и зашагал к нему. Дверь в подъезд не запиралась. Внутри пахло старостью и стоялой водой. Исписанные стены замазали зеленой краской, потом снова исписали и опять замазали. Тим пригляделся, но надписей: «Тетерин — пидор!» не сохранилось. Звонок прохрипел, приглушенный тяжелой дверью. Тим подождал немного, вдавил кнопку опять. Второй промежуток тишины нехотя наполнился шарканьями — кто-то медленно шел к двери, будто бы полз даже. Сверкнуло отверстие глазка. Тим подобрался, словно это могло помочь. — Кто? — спросили с той стороны. — Коллега вашего сына, откройте, пожалуйста. За дверью замешкались. — Кто? Не слышу. Кто там? — Коллега! Михаила! Сына вашего! Коллега! — громко и разборчиво повторил Тим. — Откройте, пожалуйста. — Нет никого, — ответили из-за двери и замолчали, глазок потух. Тим позвонил еще раз. — Милицию вызову, — пообещали ему. — Откройте, пожалуйста. Я коллега Михаила. Мне нужно расспросить про его детство… — начал Тим, не зная, где вообще искать слова, чтобы объяснить свой визит. Но за дверью оживились. — Про Мишеньку спросить хотите? — Да! В замке щелкнуло, между дверной створкой и косяком образовалась узкая щелочка. — А вы кем будете? — Говорившую было не разглядеть. — Биограф? Предположение подходило уровню абсурдности дня как влитое. Тим кивнул. За дверью немного поразмышляли, но все-таки сняли цепочку. — Что ж, проходите, — разрешили из густой темноты, и Тим шагнул через порог. В комнате знакомо пахло тяжелым парфюмом, пудрой и пылью. Как от Шифмана, только сильнее. Так, что запах не пропитывал, а оседал вязкой пленкой. Щелкнул выключатель, и в неровном свете лампочки Тим сумел разглядеть заставленный мебелью коридорчик и женщину в бархатном халате. — Добрый вечер, — обронила она и стремительно пошла в глубь квартиры, обернулась мельком, сверкнула густо подведенными глазами. — Что же вы стоите? Пойдемте в зал. Обвешанные репродукциями стены начали давить. Тесный коридор давно уже не проветривали. Тим разулся и пошел на звук — в зале звенели чашки. — Как вас зовут? — поинтересовалась хозяйка, расставляя на круглом столике чайник и сахарницу. — Тимур. — Какое мужественно имя! — воскликнула она. Опрокинула сахарницу, и сахар посыпался на скатерть. — Греческое? — Опустила в белую кучку палец, поднесла ко рту и застыла так. — Наверное… Глядя на то, как мать Шифмана облизывает палец, а тяжелый перстень на нем сверкает камнем настолько же внушительным, насколько искусственным, Тим мысленно простил Шифману всего его странности. — Павлинская, — наконец представилась она и протянула руку. Влажный палец поблескивал, рука царапала воздух отросшими ногтями. Тим подошел ближе, осторожно пожал протянутую ладонь. Павлинская утробно засмеялась: — Какой стеснительный, мммм… Хороший мальчик, — и больно ущипнула его за щеку. — Садитесь скорее. Кресло, в которое провалился Тим, на вид было настоящим раритетом. Данилевский бы сходу разобрался, подделка ли это, но мысли о старике пришлось отодвинуть подальше. Павлинская сидела напротив. Она уперлась локтями о стол, положила подбородок на сцепленные пальцы и уставилась на Тима. Моргала она медленно, отяжелевшие под слоем туши ресницы поднимались нехотя. — Спасибо, что уделили мне время, — пробормотал Тим, не зная, с чего начать. — Ну что вы, милый, я весь день ждала вас! — сказала она и снова засмеялась. — Значит, вы биограф моего Мишеньки? Тим не успел ответить. Павлинская запрокинула голову и закатила глаза. Тяжелый пучок волос будто бы перевесил ее птичью шейку. Тиму показалось, что та сейчас переломится. — О, мой мальчик с самого детства был особенным. Я растила его по своему образу и подобию. В платьях и бантах. В бантах и платьях. Любому, кто сомневался в правдивости историй Шифмана, следовало приехать сюда. Тим заставил себя улыбнуться. — Да, Миша отличается от остальных. — Разумеется! Он же мой сын. Сколько мы говорили с ним! Об искусстве, архитектуре. Я читала ему вслух Шекспира. Мы слушали Вертинского. Помните? Помните, как у него?.. Вскочила на ноги и закружилась, расталкивая тесно скученную по углам мебель. — На солнечном пляже в июне, в своих голубых пижама, — запела она. — Девчонка, звезда и шалунья, она меня сводит с ума... — Сбилась, принялась бормотать мотив, потом вспомнила слова и с новой страстью закончила строчку: — Вас слишком испортила слава. А впрочем, вы ждите... Приду. Пока она крутилась, распахивая бархатные полы затертого халата, сверкая из-под них старческим телом, Тим не мог отделаться от мысли, что это Шифман танцует перед ним. Те же узкие плечи, та же необъяснимая ломкость рук, та же порывистость движений. И запах. То ли церковная лавка, то ли деревянное нутро старого шкафа, полное сухой пыли. Тим мог бы найти с десяток причин, почему танец Павлинской был жутким зрелищем, и ни одной — объясняющей, почему он так и не смог отвести от него глаз, пока мать Шифмана сама не оборвала песню и не опустилась в кресло. — Так что вам нужно? — спросила она. Я хотел узнать, не рожали ли вы ребенка от моего профессора в девяносто первом, а если да, то попробуйте опознать его на фото, пожалуйста. — Подробности детства Михаила. — Тим заставил себя улыбнуться еще шире. — Я собираю биографическую справку… — Да-да, он говорил мне, — неожиданно кивнула Павлинская и задумчиво уставилась куда-то в сторону. — Знаете, он был странным, мой Миша. Вот приходят ко мне гости, я актриса, знаете ли, ко мне часто приходили друзья из труппы, а он сразу прятался от них в шкаф. Я ему говорю, Миша, вылезай немедленно, не позорь меня перед людьми, а он сидит и плачет там, пока все не уйдут. Тим оглянулся. Платяной шкаф высился над всей комнатой, слишком огромный для заставленной прочим хламом квартиры. Обложка, мелькавшая во всех книжных блогах страны и ближнего зарубежья, тут же всплыла в памяти. Да, похож. — Нет-нет, шкаф был другой. Меньше, — откликнулась Павлинская. — Тот я разобрала, кажется. Да, точно разобрала. По частям вынесли мужики, какие-то. Им даже платить не пришлось. Сказали, хорошие доски, пригодятся. — А почему разобрали? Павлинская поморщилась, вспоминая. — Там была ссора. Мы с Мишей поругались из-за этого шкафа. Мишенька уже взрослый был. — Она старательно потерла виски. — Конечно, взрослый! Сразу после его выпускного! Слово за слово, знаете, как бывает? Он тогда очень рассердился на меня… И уехал. Мы долго не виделись. Тим покивал, не зная, как подвести разговор к главному, но Павлинскую его молчание устраивало. — Мишенька тогда поступил в университет! Как я им гордилась! Такой умный мальчик. Готовился сам, сутками за учебниками, ни с кем не дружил, никуда не ходил. Учился только. Жалко, что уехать пришлось, но я понимаю… — Слезы потекли по ее напудренным щекам, оставляя за собой мокрые следы. — Да, я понимаю. Опять же, тетка моя, пусть земля ей будет пухом, квартирку ему оставила. Очень удобно, конечно. Пусть маленькая, зато своя. Вот туда-то Мишенька и уехал. Обиделся на меня. Не звонил. Долго… А потом вернулся! Как я радовалась. Мишенька, сыночек… Опять приезжать стал. Подарочки привозить. Ой, какое он мне пальтишко купил, хотите, покажу? Вскочила, бросилась к шкафу, распахнула его. Тот ломился от вещей. Тим плохо разбирался в тканях, но на вид все вместе они могли стоить как подержанный автомобиль. Павлинская дернула на себя вешалку, вытащила длинное шерстяное пальто. — Хотите примерить? — спросила она, лихорадочно сверкая глазами. — Нет? Ну и зря. Тогда я! Я сама! Сейчас-сейчас… Рванула пуговицы, одна оторвалась и покатилась по полу. Павлинская отшвырнула пальто, осела на пол и принялась слепо шарить перед собой руками. Тима бросило в жар. Он присел рядом, выудил из куртки фото и сунул его Павлинской под нос. Та мазнула по снимку рассеянным взглядом и продолжила искать пуговицу. — Расскажите про это фото, пожалуйста, — осторожно попросил Тим. Пуговица валялась под ножкой столика. Павлинская ощупывала ковер совсем в другой стороне. Она посмотрела на фото еще раз и нехотя пробормотала: — А что рассказывать? Я праздники часто вела… Собирали нас из театров разных, возили по профессорам всяким, начальникам цехов. Песни пели. Помните? — И снова начала петь: — Я вам песенку спою про пять минут, эту песенку мою пускай поют! — И еще громче: — Пусть летит она по свету! Я пою вам песню эту! Эту песенку про пять минут! Она упала бы, но Тим успел схватить ее за худенькое плечо и придать устойчивое положение. — Вы сказали Мише, что на фото его отец, — с нажимом напомнил он. — Кто? Павлинская сверкнула вмиг прояснившимся взглядом. — Почему он рассказал вам это? — Потому что я его биограф, — нашелся Тим. Павлинская еще немного помолчала, пристально рассматривая его, но сдалась.