– Так делай, что тебе велят старшие товарищи, а хочу – не хочу для мамы оставь! И скромницу вселенскую хватит тут из себя корчить. Уж поверь, журналист приехал не для того, чтобы тебя прославить, а ради воспитания молодежи на твоем примере. – Но я же… – Закрой рот и отвечай на вопросы Марата Михайловича! Пойдемте, я отведу вас в пионерскую комнату. Ксюша встала, изо всех сил стараясь не разреветься. Статья уже не так ее пугала, как перспектива остаться наедине с этим журналистом. Вдруг директор остановил ее: – Погоди-ка, Ксюша. Ты правда не хочешь, чтоб о тебе печатали статью? Говори, как есть, не бойся. – Простите, но не хочу. – Хорошо, не будем, – твердо проговорил директор. – Николай Матвеевич! – вскинулась Пылесос. – Галина Васильевна, я, конечно, знаю фундаментальный принцип нашего бытия, что гении и герои должны быть мертвыми, чтобы с ними можно было делать все что угодно, но у нас с вами редкий случай – герой живой, и с ним приходится считаться. Верно, Ксюша? – Она обязана… – Нет, Галина Васильевна, она ничего вам не обязана, потому что совершила не проступок, а подвиг. Не хочет давать интервью – имеет полное право этого не делать и даже не объяснять почему. Иди, Ксюша, в класс и помни, что ты всегда можешь обратиться за помощью лично ко мне. Ксюша выбежала из кабинета, чуть не забыв поблагодарить директора и извиниться перед журналистом за напрасное беспокойство. На душе вдруг стало легко и хорошо. Господи, неужели так бывает, что ты можешь настоять на своем, сделать не то, чего от тебя ждут, и при этом не превратиться в отвратительное эгоистичное чудовище? Сентябрь Спокойно сижу на рабочем месте и наблюдаю, как стрелка часов приближается к одиннадцати. Лаборантка тетя Саша забирает у меня использованные пробирки, проверяет, достаточно ли реактивов, и сообщает последние сплетни из мира искусства, потому что ее соседка по коммуналке работает в консерватории и держит руку на пульсе эпохи. Я делаю вид, будто слушаю, в нужных местах ахаю и округляю глаза, хотя добрая половина имен для меня пустой звук. Такое уж хобби у тети Саши, надо уважать. Делать мне особо нечего, поэтому помогаю лаборантке сложить пробирки в бикс. Одиннадцать ноль пять, стрелка с натужным щелчком преодолевает еще одно деление. Я напрягаюсь, кошусь на местный телефон, который почему-то не звонит. Бикс готов, помогаю защелкнуть крышку и возвращаюсь за свой стол, но тетя Саша еще не высказала свое возмущение по поводу очередной сплетни о том, что С. М. Киров любил балерин не только в эстетическом смысле, и театр называется Кировским очень даже не зря. Тетя Саша с полной ответственностью заявляет, что это клевета и полная чушь, потому что ее соседка танцевала в балете как раз в тридцатые годы, и если бы что-то такое случилось хоть разок, то ей бы это было доподлинно известно. Соглашаюсь. Соседка там такая, что, чего она не знает, того и не было. Телефон все молчит, я начинаю слегка волноваться, но тут дверь распахивается, и в кабинет влетает Алина Петровна. Что ж, так даже лучше. Много лучше. Изображая бурную деятельность, выдвигаю средний ящик стола и проверяю лежащие там бумаги. Тетя Саша не уходит, она еще не все поведала о соседкиной бурной юности. – Вышла отсюда, – бросает Алина Петровна, – не мешай врачам работать. – Я просто… – Просто – не просто, неинтересно! Соблюдай субординацию! Ах, кто бы ей рассказал, что субординация – это не только относиться ко всем нижестоящим как к дерьму. Мне повезло, прежний начальник четко показал границу, которая отделяет уважение, с одной стороны, от самодурства, а с другой – от панибратства. У Алины Петровны, похоже, такого наставника не было. – В одиннадцать ноль-ноль заключение должно было лежать у меня на столе, – чеканит она, когда за тетей Сашей закрывается дверь. Я пожимаю плечами и говорю, что не понимаю, о чем она. – Заключение по Воскобойникову! Она морщит верхнюю губу, как собака, собирающаяся зарычать. Видимо, это символизирует глубокое презрение. – Вы что-то путаете, Алина Петровна, – я улыбаюсь максимально ослепительно, – эту экспертизу я выполнила и отдала вам еще позавчера. Посмотрите у себя, пожалуйста. – Хватит прикидываться! Мне нужно нормальное заключение, давай, люди ждут. Молчу и подравниваю бумаги на своем столе. В центре лежит монография, которую я все-таки осилила, и ничуть об этом не пожалела. Алина Петровна нагибается к самому моему лицу: – Давай сюда заключение! – Зачем же так нервничать? Если вы его потеряли, я выпишу вам дубликат, вот и все. Начальница чертыхается. – То есть вы хотите, чтобы я совершила подлог и дала вам заведомо ложное заключение по Воскобойникову, согласно которому в его крови не было бы обнаружено следов алкоголя? – Да, сколько можно повторять! – Простите, мне просто очень трудно поверить, что вы действительно хотите заставить меня совершить уголовное преступление. Вы же порядочный человек! – Господи, да какое это преступление, чистая формальность! – И все же я откажусь. Она таращится на меня, как краб, и я с удовольствием замечаю, что красота ее куда-то исчезла. Есть лица, которые привлекательны даже в гневе, но Алине в этом смысле не повезло. Впрочем, ей и улыбка не идет, такое свойство. – Ты вообще, что ли, страх потеряла, дура тупорылая? – шипит она. Я отвечаю, что страх перед законом при мне, почему и отказываюсь. Стыдно признаться, но я с огромным удовольствием наблюдаю, как она бесится, смакую каждую секунду, ведь обычно все ровно наоборот. Бессильная злоба – это мой конек. Узнаю кое-что любопытное о себе и своих дальнейших перспективах. Они и вправду весьма неутешительны, но никто не отнимет у меня этих кратких минут торжества. Ничего не добившись, начальница покидает поле боя, треснув дверью так, что в вытяжном шкафу долго еще звенит лабораторная посуда. Несколько минут я наслаждаюсь послевкусием, а потом выглядываю в коридор и зову тетю Сашу. Она ведь не успела рассказать всю историю соседки, да и чайку невредно бы попить после таких потрясений. Ну и еще кое-что по мелочи сделать по работе. Ноябрь До аварии Федор любил и ценил моменты, когда оставался дома один. Жена с дочерью уезжали в дом отдыха или погостить к родителям. Иногда надолго, но он все равно не успевал соскучиться и думал, хорошо бы они задержались еще на недельку. Он варил сосиски и пельмени, иногда готовил себе суп, но чаще ел в столовой, а вечером только пил чай и радовался одиночеству. Смотрел телевизор, радуясь, что никто не требует переключить на другую программу и не замечает, что такую дрянь смотреть могут только идиоты. Например, ему нравился фильм «Коммунист», а жена считала это произведение безжизненной агиткой, и, наверное, это и в самом деле было так, потому что все-таки не сделал из Федора этот фильм пламенного борца за дело трудящихся, да что там, даже на стезе честности и порядочности не удержал, несмотря даже на то, что внешне он был сильно похож на главного героя. В общем, Федор любил быть один и, провожая жену в Иваново, предвкушал несколько приятных дней, небольшой подарок судьбы перед посадкой, но, странное дело, на следующее же утро понял, что скучает по Тане и хочет, чтобы она скорее вернулась. Это было новое, немножко странное ощущение, и оно слегка напоминало ему крепатуру, когда наработаешься, и на следующий день мышцы болят так, что не шевельнуться, но все равно приятно. Он переживал, что суровая Ленка, вкусив самостоятельности, даст матери отпор, и это сильно подкосит Татьяну, которая и так настрадалась. Дочь ушла из дома, муж чуть не сдох – казалось бы, чего больше, но она получила еще один серьезный удар, о котором в суматохе все забыли. Он изменил и ушел от нее к молодой женщине, а вернулся только потому, что эта женщина трагически погибла. Как только он попал в аварию, доброжелатели тут же сообщили Татьяне, что ехал он не откуда-нибудь, а с похорон своей любовницы, и потерял управление, потому что был вне себя от горя. Тане пришлось переваривать это самостоятельно, пока он лежал в реанимации почти мертвый. Он не был доволен своим браком, считал жену жесткой и холодной женщиной, но в итоге она не предавала его, а он ее – да. А что это была не просто интрижка, а глубокое чувство, так от этого Таньке еще больнее. Она так и не вернулась в спальню, и Федор не настаивал, хотя от пустоты на ее половине постели становилось тоскливо. Глубже он не пытался разобраться в себе, зачем, ведь Глаши больше нет, и его самого скоро не станет. Уважаемые люди просто не поймут коллег, если они у себя на зоне оставят живого прокурора, это попрание всех законов и нравственных норм уголовного мира. Если осудят, он обречен, и надо только найти в себе мужество не цепляться за жизнь, а с достоинством шагнуть навстречу смерти. Гуманное советское правосудие и так дало ему время привести в порядок дела и проститься с близкими; в Средние века или в древности он за убийство сына вождя давным-давно болтался бы на виселице. Татьяна, уезжая, просила его взять хорошего адвоката, но Федор знал всех адвокатов в Ленинграде и ничего хорошего не ждал ни от одного из них. Ни у кого нет столько сил, чтобы пойти против чиновника такого ранга, как Воскобойников, чьи возможности не позволяют ему только одно – убить Федора два раза. Дергаться не только бессмысленно, но и опасно для семьи. Сейчас вроде бы Воскобойников хочет уничтожить только его, но если начать бороться, то он проедется танком по Ленке и по жене. Понимая, что проживает последние дни, Федор хотел наполнить их смыслом, но не знал как. Что делать на пороге вечности? Читать, молиться, развратничать? Любоваться красотами природы, которая на пороге зимы темна, печальна и призрачна? Он съездил на могилу к Глаше, посидел возле осевшего песчаного холмика с фанерной табличкой, удивился, что лежат на нем свежие, хоть и тронутые заморозками гвоздики, помечтал, и вернулся домой на такси, весь мокрый и чуть живой от усталости. Все-таки травмы и осложнения давали о себе знать. Федор без сил рухнул на постель, но решил, что больничный все равно пора закрывать, и возвращаться в отпуск, за время которого он успеет отсудиться, так что унизительных приказов о его отстранении от должности издавать не придется. И потом, когда ты слаб и болен, то не только тебя легче убить, но и ты сам охотнее миришься со смертью. Он не заметил, как задремал, но резко проснулся от звонка в дверь. Сначала подумал, что приснилось, но звонок повторился, и Федор поплелся открывать, недоумевая, кому и что от него может быть нужно. Разве что жена вернулась раньше срока, вторично проклятая Ленкой, но она открыла бы своим ключом. Или следствие решило сделать приятное Воскобойникову и запихнуть Федора в СИЗО, а то дома он не сильно страдает? На пороге стоял Сережа Кузнецов, молодой коллега и практически ученик. Федор молча пригласил его на кухню и поставил чайник. Кузнецов так же молча положил на стол сетку с апельсинами. Федор засмеялся: – С этим ты малость опоздал, ибо я выздоровел. Давай-ка обратимся к другим дарам природы. Он принес из барной секции «стенки» бутылку отличного армянского коньяка, а из горки захватил две тяжелые хрустальные рюмки от парадного набора. Пить не особо хотелось, но надо же побаловать себя напоследок. Холодильник ничем не порадовал в плане закуски, и Федор нарезал апельсин тонкими кружочками. – На меня не смотри, – сказал он, едва пригубив коньяк, – после травмы я уже чуть понюхал – и пьян. Сергей кивнул, выпил до дна и съел кружочек апельсина вместе с кожурой.