Ну, а тот новенький экземпляр, специально отделанный на показ, — как он себя ведет? Он привез его с собой из Кронштадта перед открытием выставки, поставил под указанным номером в павильоне метеорологии среди всяких приборов по изучению погоды — анемометров, термометров, барометров, гигрометров, — «завел» его на запись, показал объяснителям павильона, как с ним обращаться, и с тех пор навещал его только в случаях, когда надо было что-нибудь подправить. Прибор этот, став экспонатом в чужом павильоне, как бы отделился теперь от него, от Попова, перестал ему принадлежать и тому, ради чего он был задуман, потонув в узких интересах совсем другой области. Прибор под маской. Хотя эксперты-метеорологи его и похваливали и он выводил на бумаге кривые атмосферных разрядов и привлекал редких посетителей своим позвякиванием из заоблачных высот, Попов избегал без нужды туда заходить. Разве этакое должен был бы показать он здесь, на всероссийской арене последних достижений! Впрочем, он почти еще ничего не видел на этой выставке, кроме своего электротехнического отдела, занятый в нем в качестве эксперта. И еще более занятый на своей электростанции, которая отнимала часто даже ночь. Остальное вокруг проходило как-то мимо. Почти не удавалось посидеть с петербургскими друзьями, с Георгиевским и Любославским. Они приехали сюда, на всероссийское сборище, в качестве членов электротехнического жюри, работали так же на электростанции в дни особо больших нагрузок. Они виделись по делу. А по-дружески, запросто — уже не хватало. Не говоря уже о знакомых кронштадтских. Капитан Тверитинов, лейтенант Колбасьев… Он только знал, что они где-то здесь. В те часы, когда бывал свободен, спешил он из Нижнего в село Растяпино, где Поповы снимали дачу и где ждала его Раиса Алексеевна, ждали дети. Усталый и какой-то оглушенный от всей сумятицы, пил он чай, стакан за стаканом, пока не почувствует возвращение сил. Брал удочку и уходил на реку — одинокая, неподвижная фигура, сидящая у воды. Нужен ли был ему улов или просто глядеть на воду? Неважно что, но ему это было необходимо. Выставка шумит уже не первый месяц, а он, оказывается, ее и не видел. Сегодня решил: надо все-таки посмотреть. И, передав станцию на попечение дежурного инженера, отправился через мостик туда, на главную территорию, в долгий обход. Его поглотили толчея, пестрота, разноголосица. Шел он медленно, как зритель, от павильона к павильону, от площадки к площадке, ко всему приглядываясь. Все было новым и неожиданным — и многое из того, что показывалось, и многие из тех, что пришли сюда на все это посмотреть. Вот прошли двое в чесучовых костюмах, в широкополых панамах на европейский лад, хотя тот, что пониже и коренастей, с маленькими острыми глазками, явно смахивал скорей на благообразного татарина. Им вдогонку шептались: «Миллионщики!» Савва Морозов и Рябушинский. Двое наследников крупнейших фамильных капиталов, текстильных и банковских владык, которые при желании могли бы разом скупить все, что здесь находится. Спустя несколько дорожек — другая пара. В светлых легких поддевках, в белых картузах, но в высоких лакированных голенищах, несмотря на жару. Шли важные, неприступно суровые, будто всему здесь хозяева. Перед ними спешили расступиться. Еще бы! Яков Башкиров и Николай Бугров — известные по всей Волге тузы и воротилы. «Удельные князья», для которых здесь свой закон. Особенно заметным выступал второй, большой и грузный, с налитым лицом. Про него ходил слух, будто он говорит «ты» самому генерал-губернатору, а на днях на выставке кричал, топая ногой на какую-то высокую столичную персону. Упаси боже, от их гнева и от их милости! Встречалась еще одна заметная пара на выставке среди общей людской толчеи. Перед ними также многие расступались, но совсем по-другому, чем перед теми. Один — помоложе, высокий, костистый, со скуластым грубым лицом, в простой косоворотке и в круглой шляпе, из-под которой падали длинные, прямые волосы. Он смотрел испытующе, жадно приглядываясь, с каким-то бережным вниманием прислушиваясь ко всему, в чем проявлялся народный талант, настоящая культура России, и строгой усмешкой клеймя все чуждое, нелепое, напыщенное. Он писал очерки в «Нижегородский листок» о выставке и открывал многим то, что не каждый мог так остро, зорко подметить. А главное, его уже знали — автор рассказов, «Песни о Соколе», всколыхнувших умы. За ним прокатывалось по толпе: «Видали? Максим Горький!..» А тот, другой, что постарше, пониже ростом и бородатый, считался в Нижнем Новгороде вроде как старожилом: десять лет назад поселился он здесь под надзор полиции после долгих ссылок. Писатель Владимир Короленко. Его Попов знал теперь уже хорошо в лицо и не мог бы пропустить где-нибудь в толпе, как, возможно, было тогда в Америке три года назад, в Чикаго. Он даже знал теперь, что этот известный писатель был когда-то в юности чертежником поневоле в том же Минном классе у них в Кронштадте. И, естественно, встречаясь с ним, взглядывал на него с каким-то особым любопытством. Но вот уже и зта встреча потонула в калейдоскопе других впечатлений. Попов свернул на боковую дорожку. Она вывела его к открытой эстраде, где оркестр только что прогремел финал симфонической поэмы. «Садко» — значилось на маленькой дощечке. И тут же, неподалеку, в закрытом павильоне музыкального отдела, сам композитор, профессор Петербургской консерватории Римский-Корсаков, эксперт отдела, серьезный и сосредоточенный, с длинной «адмиральской» бородкой, глядя куда-то перед собой сквозь очки, прослушивал пробу новых роялей. Вдруг раскатился по выставке громкий медный перезвон на разные голоса — проба церковных колоколов. Были здесь такие искусники, что собирали толпы, вызванивая колокольные мелодии. А то вваливался в круг какой-нибудь гость из дальних мест, с толстой «чепью» по животу, сильно на взводе по случаю прибытия на выставку и, платя «рыжик» за удовольствие, принимался отплясывать что-то дикое под аккомпанемент тех же колоколов. Широкая натура! Маленький ресторан возле обширных павильонов живописи служил местом сборищ художников, — публика уже сама по себе очень живописная. На выставку привезли новые полотна «передвижники» — Репин, Серов, Шишкин и близкий к ним Коровин… Народ все независимый, шумный, самолюбивый. Маковский развернул колоссальный холст на исторический сюжет «Минин» Несколько особняком держались Васнецов и Нестеров, только что закончившие роспись Владимирского собора в Киеве. В отдельном сарае, построенном по особому заказу известного мецената Саввы Мамонтова, были представлены на всеобщее обозрение два новых больших панно Врубеля, которые жюри выставки никак не решалось поместить рядом со всеми, — так эти панно показались художественным судьям необычными и странными по манере письма. Впрочем, истинные судьи здесь были другие. Все художники, собиравшиеся в ресторанчике, нет-нет да поглядывали в тот угол, где обычно за столиком сидел, потягивая прохладительное, вместе с пышнобарственным Григоровичем скромно одетый, спокойный и немногословный Третьяков. Тот самый московский просвещенный купец, что скупал картины в свою галерею. Попасть к нему — значило попасть в круг избранников искусства. Еще несколько дорожек по выставке — и новое предприятие того же Мамонтова. В большом дощатом здании театр Частной оперы держал здесь летний сезон. В опере пел молодой бас Федор Шаляпин. А возле другого театрального зала — высокие, огромными буквами объявления. Вечером — новая пьеса Вл. Ив. Немировича-Данченко в исполнении труппы товарищества артистов Малого театра. Днем в том же зале — публичная лекция о последнем научном открытии профессора Рентгена. Чудесные икс-лучи. Всё видят, всё проницают! Вот как далеко уже распространилась зта заграничная новинка! И так быстро достигла из своего европейского очага даже сюда, в самую глубину старой России. А он, Попов, ведь прикладывал к этому руку, так, мимоходом, из одного научного любопытства, способствуя продвижению чужого открытия. Да и другие, кажется, тоже не медлили. Человек у низкого балагана кричал в рупор: — Заходите, заходите, милостивые господа! Последнее чудо электричества. Фонограф американского ученого волшебника Эдисона. Послушайте, господа! За вход только двадцать копеек. Внутри душной палатки сидела на скамейках разношерстная публика, и все, уставясь на вращающийся валик, силились различить, что говорит на непонятном языке из короткой трубы слабый, писклявый, словно подземный голос, похожий на кваканье лягушки. Попов выбрался из палатки. Далекие картины всплыли в памяти. Длинные корпуса за забором. Бесконечные полки с приборами, книгами, материалами. Стеклянные двери, за которыми кипит работа… Лаборатория изобретателя. А что же он сам, Попов, делает с тем, что ему, может быть, дороже всего, что стоит у него там, в Кронштадте, в физическом кабинете, под чехлом от пыли? Что он делает? Словно убегая от вопросов, устремился он вместе с толпой, отдаваясь ее течению, от одних экспонатов к другим. Попадал то в зал, где показывались первые аппараты, действующие сжатым воздухом, или такая заводская новинка, как трансмиссия, то в павильон фирмы «Нобель», поражавший огромной панорамой «Черный городок» — нефтяных промыслов Баку, то на площадку, по которой, стреляя и чихая, перемещался какой-то диковинный, самодвижущийся зкипаж, то в отделение, где шипел сердитым пламенем новый факел жизни — «примус». В павильоне книжного товарищества Сытина, в стенах, сплошь оклеенных переплетами и обложками, сам знаменитый книгоиздатель по случаю приезда знатных лиц давал объяснения. Представлял посетителям гордость своего предприятия — печатный станок, действующий от электричества. Новое достижение электрической науки, которое преподносилось как чрезвычайное благодеяние культуры. А как бы им показалось, если бы он, Попов… Нет, прочь эти мысли! Но что там впереди? Крытое помещение с глухими стенами. Броская афиша: «Здесь! Сегодня! Синематограф Люмьера — оживленная фотография, движущиеся картины! Показывается коронация его величества императора Николая Второго». — А ямы на Ходынке тоже показывают? — спросил громко молодой в фабричном картузе. Тень недавней страшной катастрофы все еще стояла над страной. Тысячи затоптанных, задавленных в праздник коронации в Москве, на Ходынском поле. Зловещий знак нового царствования! Сосед молодого ткнул его локтем, кивая в сторону, где над головами и шапками маячил поблизости полицейский околыш. Фабричные поспешили скрыться. Отошел и Попов. Нет, видно, сегодня ему уж так везет. Едва приблизился он к павильону военно-морского отдела, как человек в адмиральской форме окликнул его: — Александр Степанович, извините! Адмирал Скрыдлов. Главный инспектор минного дела Морского министерства, который смотрел тогда в Кронштадте его сигнализацию без проводов и который передал ему тогда же первое предупреждение. А здесь, на выставке, он один из главных экспертов и распоряжался сейчас подготовкой к демонстрации торпедных аппаратов. Здесь, в этой обстановке, он был гораздо проще, подчеркивая к Попову свое расположение. Ничего начальственного. Любезно стал он расспрашивать, как обстоят дела. Все ли благополучно? И в Минном классе и здесь, на выставке. Узнав о том, что приемник Попова выставлен в отделе метеорологии в качестве грозоотметчика, он удовлетворенно кивнул: — Добро, добро! Так-то спокойнее. Но, оттянув Попова в сторону, где бы их не слышали, спросил, понизив голос: — А как с тем? С тем, что вы показывали? Можно было бы ничего не ответить. Хотелось только пожать плечами. Но в тоне вопроса было что-то неподдельное, похожее на участие. И Попов сказал: — Он там, в Минном классе. Ждет своего срока. — Как же так, Александр Степанович? — мягко упрекнул Скрыдлов. — Надо же двигать дальше, развивать. Пусть без огласки, но развивать. — Для этого потребны две вещи, — ответил Попов. — Время и средства. — Время и средства… — замялся адмирал. — Не знаю… Насчет времени ничего сказать не могу, но средства… Может быть, попытаемся. Немного, что-нибудь. Сколько можно… — Он, кажется, искренне был озабочен. Не такой уж он как будто холодный, жесткий человек, и не такой в мундире — Николай Илларионович Скрыдлов. Может быть, и не он все это придумал с наложением запретов, а все это оттуда, с высоких министерских этажей. Да и то, наверное, без всякого специального умысла. Так, привычка распоряжаться и указывать. «Как бы чего…» Странное, нелепое положение: все как будто признают, одобряют, даже аплодируют, когда Попов показывает то, что он создал… И ничто от этого не меняется. Словно ничего не произошло Что же это? Как с этим справиться? С тем, что, как ватой, обволакивает его изобретение, что не имеет ни лица, ни имени. В раскрытые двери павильона Попов заметил внутри знакомую фигуру. Лейтенант Колбасьев, суетливо снующий среди экспонатов. Вероятно, выставляет что-то из своих изобретений по корабельной аппаратуре. Но сейчас менее всего нужно было, чтобы он присоединился к их разговору. Попов заторопился и, прощаясь с адмиралом, пробормотал ему за что-то слова благодарности, — как обычно, когда хотел скрыть свое смущение. Положительно не надо ему заходить сегодня ни в какие павильоны. Все его наталкивает на мысль, которую он, напротив, старается прогнать, теребит напрасно. Как бы ему вообще отсюда выбраться? Попов прокладывал путь в толпе. Но по дороге попалась площадка учебного воздухоплавательного парка. Ожидали пуска воздушного шара на канате. Пока оболочка медленно набухала, наполняемая через отросток газом, зрители жадно разглядывали двух офицеров метеорологической службы, которым предстояло совершить это дерзкое предприятие — полет ввысь. Рядом, в середине другой группы, офицер той же службы красочно рассказывал о новом необычайном «завоевании прекрасной науки». Попов невольно приостановился. Офицер говорил: — Если какой-нибудь лагерь или город в осаде — как поддерживать с ним сообщение? Гонцы перехватываются, проволочный телеграф перерезан. Ученые люди много думали над этим: какое бы изобрести новое средство? Один англичанин предложил даже снарядить особые ядра с прочной камерой внутри, начинять их корреспонденцией и палить ими из пушек по месту назначения. — Офицер снисходительно улыбнулся, подчеркивая всю абсурдность такого проекта. — Но теперь найдено верное средство с помощью победоносной техники! — воскликнул он патетически, делая жест в сторону воздушного шара. — Новейший способ связи. Представьте. На воздушном шаре поднимают большую люстру из восемнадцати эдисоновских ламп в красных колпачках. Шар соединен проводами с динамо-машиной на земле. Отправитель сигналов находится в корзине шара и то зажигает, то тушит лампочки. По особой азбуке Морзе. Короткое свечение — точка, продолжительное свечение — тире. Так идет телеграфный разговор на расстоянии. По воздуху. Без проводов. Опыт таких переговоров производился уже у нас. Между Петербургом и Пулковом. Пятнадцать верст. — Телеграф нового времени! Наука приносит нам свои благодеяния! — восклицал рассказчик. Попов резко повернулся и быстро зашагал прочь по дорожке. Казалось, он бежал от этих пышных, пустых слов, от этих зазывных обещаний. И зто в век, когда наука открыла действительно новую страницу! Когда у него там, в Минном классе… Он бежал от нахлынувших мыслей. Возле павильона сельского хозяйства пришлось приостановиться. Раскрылись двери павильона, где только что закончилась лекция «О физиологии растений» профессора Московского университета Тимирязева, и толпа восторженных слушателей, все больше молодежи, почти вынесла на руках долговязого, с козлиной бородкой лектора. Тот беспомощно отмахивался, улыбаясь, и глаза его улыбались так же молодо, задорно, как и у тех, кто его обступал. Попова толкали, теснили, но он не досадовал. И пошел потом медленнее, спокойнее. ЖЕСТКОЕ КОЛЬЦО В большом театральном зале происходила церемония выдачи наград победителям выставки. На сцене за длинным столом разместились члены главного совета экспертов. Награжденные занимали места для зрителей и поднимались на сцену по вызову. Покончив с главными наградами, золотыми и серебряными медалями — за особую рысистую породу лошадей, за самое вкусное пиво, за наиболее добротную ткань, — перешли к раздаче дипломов. Кресла уже поредели, когда секретарь выкликнул: — Попов Александр Степанович! Попов неловко пробирался вдоль ряда, стараясь не тревожить сидящих. Уловил, как один наклонился к соседу и громким шепотом спросил: — Какой Попов? Чаеторговец? На сцене, щурясь от яркого освещения, разглядел за столом только пепельную гриву Менделеева — председателя. Тот встал и, протянув через стол руку, крепко пожал, произнося слова поздравления. Вручил папку с вкладным листом. Это было все, на чем заканчивалась церемония. В дипломе, увенчанном пышными гербами и фигурами аллегорий, было сказано: «Присуждается диплом второго разряда А. С. Попову за изобретение нового и оригинального инструмента для исследования гроз». На даче в Растяпине состоялось экспромтом маленькое торжество. Нагрянули Георгиевский и Любославский. Раиса Алексеевна поставила домашний пирог. Прибыл и лейтенант Колбасьев, извлек из саквояжа бутылочку искристого. «По такому случаю!» — оправдывался он. И предложил тост за изобретателя. За его грозоотметчик, «который на самом деле…» — Колбасьев многозначительно оборвал фразу, оглядев понимающе всех присутствующих. Александр Степанович в ответ ничего не сказал ни о дипломе, ни о приборе, а только произнес: — Очень рад видеть вас, друзья. Мы давненько не были вместе, — и повернулся к Любославскому и Георгиевскому. Газеты писали о выставке, упомянули о награждениях. Один столичный репортер дал подробный отчет о разделе метеорологии. И все удивлялся, что это, оказывается, тоже наука, со своими методами и своей техникой. Но прибор Попова он как-то проглядел и в своей пространнейшей корреспонденции не уделил ему ни строчки. Зато немало постаралась пресса, чтобы оповестить всех россиян о выдающемся достижении кулинарного искусства: ресторан «Эрмитаж-Оливье» на выставке произвел на свет салат необычайного букета. Так и пошло с тех пор — «салат оливье». Исторический факт! Попов сидел у себя в кабинетике на электростанции, когда неожиданно вторгся к нему лейтенант Колбасьев. — Вот, полюбуйтесь! Дождались! — начал он прямо с порога, даже не здороваясь, размахивая газетным листом. Попов предложил ему стул. Но Колбасьев, не обращая внимания, подлетел к столу, шлепнул газетой, яростно тыча в нее пальцем: — Вы только почитайте. Почитайте! Попов чуть наклонился. Рябь газетных строчек. Слова, втиснутые в узкую колонку. «Нам сообщают: открыт новый способ телеграфии без проводов. Успешные опыты господина Маркони… Лондон принимает юного изобретателя».