А пока что он заключает свой приемник в «клетку Фарадея», в этакую частую металлическую сетку, словно от мух. Укрывает от помех. Лишь одна игла антенны торчит наружу. И приемник вознаграждает Попова еще более примерным поведением. Более четко отвечает на сигналы и не смазывает их картины столь резкими отклонениями. — А вы разобрали, Александр Степанович, что я вам сейчас послал? Какую последовательность? — спрашивает Рыбкин не без лукавства, прибежав в сад к приемнику после очередной серии сигналов. — Да, вы уж тут разыгрались. Он едва поспевал, — отвечает Попов и показывает стуками, что набарабанил ему звоночек. Та-а-та-та, та-а-та-а… Так горнисты на кораблях поют победу. — Победа! — ликует Рыбкин. «Победа!» — показывают последние испытания. Ну, во всяком случае — удовлетворительная передача. На открытом воздухе. На шестьдесят с лишним метров. Без особых срывов и перебоев. Более или менее удовлетворительная. Приемник отнесли обратно в здание, в физический кабинет. Поставили в тот дальний угол, где письменный стол Александра Степановича, — рядом, чтобы можно было легко его видеть или потрогать. И он здесь покоился на особом столике, накрытый металлическим чехлом, высунув только иглу антенны, потрудившийся уже немало, прошедший все круги испытания и теперь молчаливый, как бы на отдыхе, но готовый к тому, к чему он был, собственно, создан. Рыбкин считал: вполне готовый. Лишь Александр Степанович иногда подходил, снимал чехол, пристально разглядывал прибор — долго, нежно, придирчиво. Слегка касался какой-нибудь детали, трубочки с порошком, звонкового якоря с молоточком или реле. Проверял крепление, пробовал пружинные подвески… И всегда находил нужным что-то еще подправить, подтянуть, подчистить. Словно на смотрины. Приемник электромагнитных волн. Приемник сигналов. То, чего еще не было. Чего еще никто не знал. Все было в нем как будто известно, в этом приемнике. По деталям, по частям. И реле, и звонок, и провод заземления — обыкновеннейшие предметы электротехники. И даже трубочка когерера не представляла уже диковинки для тех, кто касался области электрических колебаний. Все по отдельности достаточно знакомо. А вот вместе! В том сочетании, в которое поставил их Попов. В том взаимодействии, которое он им придал. Вот в чем вся соль. Это действительно была очень удачная схема. Оригинальная, удивительно простая и до сих пор совсем еще неизвестная. То, чего не было. И то, что открывало новые, неведомые пути. — Можно, пожалуй, демонстрировать, — признал наконец Попов и положил руку на чехол. — Покажем публике! — обрадовался Рыбкин. — Сигналы на расстояние. Без проводов. — Ну, вы уж слишком, Петр Николаевич! — поморщился Попов. — Пусть, по существу, и так, но объявлять… — Он покачал головой. — Еще рано. Надо, чтобы еще оправдало себя, при любой проверке. Задумался: как назвать? — Пожалуй, так. Прибор для обнаружения и регистрирования электрических колебаний. — Помедлил. — Или еще, может быть, не столь широковещательно. В аудитории ученых этого не требуется. Рыбкин посмотрел на Александра Степановича. Всегда он так. Стесняется лишнего слова. КАК ОНО ЕСТЬ Этот приемник и привез он вместе с герцевым вибратором сегодня, во вторник, седьмого мая девяносто пятого года на заседание Физического отделения Русского физико-химического общества. И демонстрировал его действие в обширной аудитории университетского «Же-де-пом» перед взорами ученого собрания. В этот теплый весенний день, когда в Петербурге гремела музыка, гремело «ура», но, увы, вовсе не в его честь и не в честь того, что он создал. …Прозвучали последние слова Попова. Умолк говор аудитории. Попов сказал все, что хотел сказать. Приемник ответил на все, на что был способен. Публика чинно расходилась. В опустевшем обширном зале с антресолями гасили огни, оставляя лишь свет вокруг демострационного стола и группки сгрудившихся около него людей. Попов ждал, пока служители под наблюдением Рыбкина соберут и упакуют аппаратуру. Близкие друзья, Георгиевский и Любославский, пожимали руку, уверяя по-дружески, что все сошло великолепно. Помощник заведующего Минным классом Тверитинов в капитанской форме молча, с улыбкой, насколько позволял его суровый вид, смотрел на Попова. Он был скуп на похвалы, но эксперименты Попова с электромагнитными колебаниями встречал с интересом. В Минном классе Евгений Павлович Тверитинов преподавал электротехнику и сам к тому же занимался вопросами электрического освещения и судовых электроприборов. Глаз на новое у него был довольно меткий. — В таких случаях полагается… — сказал Любославский, — поднять за будущее. — За будущее? — отозвался Попов. — Не рано ли? Он вдруг почувствовал, что очень устал. Подошел секретарь Физического отделения общества, сухощавый, аккуратный, с бумажкой в руках. — Вы позволите, Александр Степанович, записать в протокол примерно так… — И прочитал по бумажке: — «Докладчиком показаны… основные опыты изменения сопротивления порошков под влиянием электрических колебаний… И прибор соответственно… Его описание…» Вот как он понял. А может, так же и другие? Попов оглянулся растерянно, но тут же поспешил от смущения согласиться: — Да, да, пожалуйста. Как вы считаете. Он удивительно легко смущался и даже краснел иногда, как юноша, особенно когда ему приходилось сталкиваться с полным непониманием, глухим, как стена. Капитан Тверитинов вдруг неожиданно проявил свое присутствие. — Извините, Александр Степанович, — резко проговорил он, обращаясь к Попову и не глядя на секретаря отделения. — Не могу вмешиваться… Вероятно, у вас так полагается здесь, в ученом обществе… Но я у себя намерен осветить иначе. «У себя» — это означало в газете «Кронштадтский вестник», редактором которого был Тверитинов. — Не знаю, Евгений Павлович… — слегка покраснел Попов. — Не могу подсказывать. — Вот именно! — подхватил капитан. — Поэтому я считаю долгом написать, как оно есть. Что мы только что здесь видели? — спросил он тоном учителя. — Возможность сигнализации. Да, да, господа, сигнализация на расстояния! Без проводников, — отчеканил он, словно перед строем. — Для того, я понимаю, и вся ваша демонстрация. Так, как оно есть. — Но берегитесь, Евгений Павлович, — слегка улыбнулся Попов. — Надо еще подтвердить как следует, развить… Требуется более мощный источник… — Это все технические подробности. А суть остается. Возможность сигнализации. Так я полагаю. Тверитинов замолчал, показывая всем видом, что не признает никакого спора по этому поводу. …Попов медленно шагал вдоль набережной. Отпустив повозку, в которой Рыбкин охранял багаж с приборами, он решил пройтись до квартиры брата, где обычно останавливался. Пройтись после всего… Устав за депь, Петербург опустел, затворился по домам. И, как часто бывает в слишком теплый день слишком ранней весны, после яркого солнца к ночи затянуло тучами, подул сырой, холодный ветер оттуда, с Выборгской стороны, и заморосило. На той стороне реки, за неясным силуэтом Всадника, поблескивал вдали, словно меч, шпиль Адмиралтейства. Невольно подумалось: как антенна! А что же все-таки будет с тем, что удалось ему создать, с его приемником волн?.. Сегодня Любославский предложил: за будущее. А в чем оно, будущее? Куда все это ведет? Темная, взбухшая Нева, покрытая белыми клочьями ледохода, катила туда, в море. В темную глубь. Неприятно шуршали льдины. Попов поднял воротник пальто, плотнее застегнулся и поспешил свернуть на проспект. ВОЛЬНЫЙ СЛУШАТЕЛЬ В то время как Попов в Кронштадте склонился над своим первым в мире приемником сигналов, на другом конце Европы происходили события, пока что малозаметные, но которые сыграют еще потом свою роль. Италия. Старый университет в Болонье. На длинных окнах спущены шторы. В физической аудитории профессор Риги демонстрирует студентам опыты Герца. Все та же маленькая искра в полутьме должна еще раз подтвердить великое открытие науки. И пусть никто уже не сомневается в том, что электромагнитные волны действительно существуют и обладают определенными свойствами — мысль уже не новая, — но ее приходится заново внушать каждой смене на этих студенческих скамьях. Шторы поднимаются, и профессор Риги повторяет демонстрацию при полном свете, улавливая волны на известную трубочку когерера. Иллюстрация следующей ступеньки науки. Риги был не только опытным педагогом, но и талантливым экспериментатором. Ему удалось значительно усовершенствовать вибратор, этот единственный пока что излучатель волн. Сделать его гораздо меньших размеров, а излучение — более сильным. И сейчас он с удовольствием показывал собственную аппаратуру в действии. Все это, может, и не стоило бы описывать, если бы не одно обстоятельство, что случайно сопровождало лекции профессора Риги. На них часто появлялся молодой человек независимого вида, тонкий, складный, в узких модных панталонах, и усаживался на переднюю скамью. Внимательно следил он за объяснениями профессора и еще более внимательно рассматривал приборы на демонстрационном столе. Вибратор, когерер… Он весь подавался вперед, словно нацеливаясь, и взгляд его говорил, как живо и остро воспринимает он все подробности этих любопытных опытов. А потом уезжал к себе за город, сделав нужные покупки и пренебрегая расписанием других занятий. Вольный слушатель. О нем знали только: из богатой семьи, владеющий собственным поместьем в окрестностях Болоньи. Гульельмо Маркони — так звали его. Познаниями он особенно не блистал, но, видно, был сообразительный. И находчивый на ответ. Умел, что называется, поставить себя среди многих сверстников. Студенческих компаний он все же избегал с их праздной болтовней, предпочитая беседы один на один. Этакая юная индивидуальность. Так вот, этот молодой посетитель университета в Болонье окажется вдруг причастным к тому, что осуществлялось в кронштадтской лаборатории Попова. Тысячи молодых людей в разных концах света заглядывают с любопытством в таинственную и влекущую область электричества. Восхищаются новинками. Это вовсе еще не значит, что они действительно могут сыграть в ней какую-то роль. Но этот молодой человек из поместья близ итальянского города Болонья не захочет оставаться в сторонке. И он по-своему откликнется на то, что ему удалось увидеть и услышать. ГРОЗОВОЙ РОСЧЕРК Всякий, кто забрел бы случайно в сад Минного класса в середине мая 1895 года, оказался бы перед таким удивительным зрелищем. Почтенный, серьезный преподаватель Александр Степанович Попов и его ассистент Рыбкин топчутся на плоской крыше садовой беседки и забавляются тем, что запускают вверх детские воздушные шары. На самом же деле все это было далеко от пустой забавы. Мысль Попова уже не раз обращалась туда, к облачным высям. Туда, где колышется океан атмосферного электричества, где происходят непрерывно разные пертурбации и бьют сильнейшие разряды. Молния! Она все равно стоит у колыбели электромагнитных колебаний — то ли в виде искусственной маленькой искры между шарами вибратора, то ли в виде огромных стрел мощных грозовых ударов. Он понимал: всякая передача электромагнитных волн в пространстве не минует этого атмосферного океана, его влияния, а может быть, и его помех. Помехи! Они всегда сопутствуют, преследуют всякую электрическую связь. Уж ему-то этого не знать! Одно воспоминание особенно всплывало с настойчивостью. Было это летом, на Урале, во время научной экспедиции, в которой однажды участвовал Попов. Ему пришлось пользоваться довольно часто телефоном на линии, тянувшейся до полутора десятков верст. И когда бы он ни приложил трубку к уху, слышал он в ней таинственные ритмические звуки, шипение, легкий свист и потрескивание — это властное электрическое дыхание атмосферы, беспокойный шепот самой природы. Туда, навстречу атмосферным сигналам, и решил он поднять теперь на детских шарах свою антенну. Туда, повыше. Туда, поближе к самой кухне разрядов и помех. Ветер колебал шары, меняя их высоту, и тогда на разных уровнях по-разному изменялся электрический потенциал, и приемник отмечал колебания. Попов испытывал это еще ранней весной, перед своим докладом в Петербурге, и говорил об этом на заседании общества. А теперь, с наступлением летней поры, решил опыты с шарами продолжить. Лето — пора сильных возмущений в атмосфере. — Глядите, глядите, Александр Степанович! — с увлечением вскрикивал Рыбкин всякий раз, как на подскок шаров приемник отвечал слабым треньканьем. Действительно, увлекательная игра с самой атмосферой. Попов пристально вглядывался в ее прихотливый ход, пытаясь угадать, что же ожидает свободную волновую передачу сигналов в пространстве. Помехи, искажения? Или, может быть, что-то еще, совсем неожиданное? На дорожке от калитки сада показалась чья-то фигура, будто знакомая. Ну да, лейтенант Колбасьев. Быстрой походкой приближался он к беседке и стал, задрав голову. Что они там затеяли на крыше? И не жарко им там под солнцем? Фу, какая теплынь сегодня! Колбасьев в последние дни подчеркивает свой интерес к его опытам, относится очень сочувственно. «Как изобретатель к изобретателю». — А вы знаете, Александр Степанович, про вас сегодня в газете! — сказал он громко, помахивая свежим выпуском. И вот они уже втроем на крыше. Колбасьев разворачивает газету и показывает с таким видом, будто тут дело не без него. «Кронштадтский вестник». Морская и городская газета. Выходит три раза в неделю. Заметка на видном месте. Мелькают строчки: «Уважаемый преподаватель А. С. Попов… Комбинировал особый переносный прибор, отвечающий на электрические колебания обыкновенным электрическим звонком… На открытом воздухе, на расстоянии до 30 сажен… Было доложено в прошлый вторник в Физическом отделении Русского физико-химического общества…» — Вот, обратите внимание! — показал пальцем Колбасьев. И сам прочитал, смакуя: — «Поводом ко всем этим опытам служит теоретическая возможность сигнализации на расстоянии без проводников, наподобие оптического телеграфа, но при помощи электрических лучей». Вот как! — торжествующе хмыкнул Колбасьев. — Ваша мысль, Александр Степанович, которую вы преподнесли нам под конец, на докладе в университете. Не забыл ее наш капитан. Зафиксировал. Черным по белому.