— А я Ивона Штейнгауз. — О, математическая фамилия! — Вы знаете о Гуго Штейнгаузе? Я когда-то нашла информацию о нем, просто копаясь в результатах поиска по моей фамилии. Я занимаюсь теоретической физикой. Ярослав отпил из своего бокала. Я взяла свой и сделала пару глотков. Наверное, еще около часа мы трепались о том о сем. Обменялись контактами. Вскоре мы начали встречаться. Я не знала, чего именно ждать от всего этого. За довольно короткое время мы очень сблизились. Однажды я спросила у Ярослава — мы сидели на моей кухне и пили кофе: — Как бы ты отнесся к тому, чтобы мы сделали сканы для нейроклонирования? Он ответил, подпирая левой рукой подбородок: — Хм… Что ж, можно попробовать. — Мне показалось, что ответил он без особого энтузиазма, скорее просто потому, что многие пары так делают. Но, так или иначе, согласился. Для меня это было очень важно. В августе 2129 года субботним утром мы пошли в одну из подпольных клиник, с которой связались за некоторое время до этого. Выйти на нее было несложно. Cамо мозговое сканирование заняло около получаса. Перед финальной его стадией мы были погружены с помощью магнитной стимуляции в сон. После нас разбудили. Далее довольно скрупулезно собирали данные с наших тел для создания виртуальных (которые потом при желании можно было изменить). По завершении нам дали накопители с образами для заготовок и с дополнительными данными. Перенос личности — о нем уже давно мечтало множество людей. На этом пути обнаруживались различные сложности. Например, проявляющаяся порой непредсказуемость мышления оказалась сильно связана, во-первых, с детерминированным хаосом и, во-вторых, с квантовыми эффектами, могущими иметь благодаря этому хаосу значительные последствия. Отсюда следовала необходимость воспроизведения аналогичных процессов. Впрочем, находились даже готовые пренебречь этим для своих копий, те, кто выбрали бы «предсказуемые» версии, если бы была такая возможность. Прорыв в точности и удобстве переноса мозговых паттернов произошел только в начале девяностых годов двадцать первого века. Дело было не только в значительном усовершенствовании технологий наномашин, сканирования или быстрого нейро- и глиогенеза. Научились выращивать более пластичные мозги-заготовки. В этом помогли генетические исследования уникальных случаев микроцефалии, когда даже с очень маленьким по человеческим меркам мозгом люди обладали нормальным или почти нормальным уровнем интеллекта. Причина, как оказалось, была в необычно высокой пластичности, продиктованной генетически. Начались работы с выращиванием экстрапластичных нейронно-глиальных структур. Эксперименты с другими носителями для переноса сознания стали непопулярны. До создания нейроклона оставалось еще несколько лет. 21 мая 2097 года состоялось первое пробуждение сознания заготовки с записанными параметрами оригинального мозга. К ней были подключены многочисленные системы, включая несколько живых, спроектированных биоинженерами, органов. Биологические компоненты до того, как пришла пора записи, выращивались в течение трех с половиной лет, в течение которых в заготовке поддерживали довольно простую химическую и электрическую активность — ничего, что походило бы на известные корреляты сознания и мышления. Ида Макьюэн, исследовательница из Великобритании, во главе группы ученых совершила историческую запись данных своего мозга на заготовку. До этого было немало споров по поводу этичности эксперимента. Что, если полученная личность будет иметь дефекты? Наделять ли копию гражданскими правами? Членами соответствующей этической комиссии Соединенного Королевства был достигнут консенсус: «Да, если копия действительно будет обладать комплексом человеческих личностных черт и самосознанием; оценка будет проводиться на основе разнообразных тестов, в том числе анализа нейронных паттернов». Вторая Макьюэн, будучи пробуждена, оказалась личностно очень не похожа на Иду — взять хотя бы то, что, несмотря на ту же фамилию, называла себя Мией. Обе утверждали, что были руководительницами исследовательской группы и пытались перенести личность на мозг-заготовку. Но не совпадало множество деталей биографии; и этим дело не ограничивалось — отличия были и в знаниях Мии по новейшей истории. Психологические, психиатрические и неврологические тесты обнаружили отклонения — в разных видах памяти, в мышлении, речи, внимании. За лечение Мии взялись лучшие психиатры и нейроученые мира. Как я узнала, изучая эту историю, Ида в связи с инцидентом впала в тяжелую депрессию, для преодоления которой ученой пришлось проходить терапию. Я задумывалась — а каково было бы мне на ее месте? Со случаем Иды-Мии в Соединенном Королевстве закончилась история легального нейрокопирования с целью переноса личности: вскоре после эксперимента оно на территории государства было законодательно запрещено. Но не все последовали этому примеру. Например, в штате Калифорния эксперименты продолжаются до сих пор и почти без каких-либо легальных ограничений, несмотря на протесты. В части случаев копирование давало личность если не идентичную, то очень близкую к оригиналу. Другие были похожи на случай Иды и Мии, с зачастую куда более плачевными последствиями. Объяснение, которого придерживались большинство ученых и философов и которое до сих пор остается наиболее широко принятым, завязано на возможности получать одну и ту же конфигурацию определенных систем разными путями. Примеры необратимых систем, для которых невозможно определить начальное состояние, давно известны — такой является, например, классический клеточный автомат «Жизнь», даже будучи детерминированным. Теория говорит, что то же справедливо и для мозга, это было доказано учеными Калифорнийского технологического института в ходе исследований упрощенных моделей: разные истории могут приводить к одному мозговому состоянию. Однако никто из людей не помнит больше одной. Хотя и существует ряд коррелятов, сознание, память и другие функции оказываются не сводимы полностью к мозгу или его паттернам. Когда совершается перенос мозговых паттернов на заготовку, всегда есть какие-то шансы получить идентичную оригинальной личность. Но есть и риск случая наподобие «Иды-Мии», а то и чего похуже. «Выбор» того, какой вариант получится, и даже то, проснется ли нейроклон вообще, как предполагается, невозможно с точностью предугадать. «Немозговая» и «мозговая» компоненты взаимосвязаны, и если одна получается патологической, то способна распространить патологию на другую, как в случае Иды-Мии. Жаль, что я, подобно многим, долгое время меньше, чем стоило бы, задумывалась об этической стороне таких рисков. Почему же, помимо идентичных оригиналам, порой получаются другие связные личности, и ведь часть из них, пусть и меньшая, без дефицитов в функционировании? Похоже, хоть личность и оказалась бо́льшим, чем мозговые паттерны, мозг все же является начальной причиной ее запуска — и может с какой-то вероятностью либо инициировать продолжение старого потока, либо изобрести на основе записанных данных новую личность с новой «немозговой» частью, иногда даже не одну. Новая личность — или личности, может (могут) быть как очень схожа (-и) с оригинальной, так и сильно отличаться. Еще существует распространенная среди копи-скептиков гипотеза, согласно которой причиной неудач, в дополнение к необратимости мозга как системы, является то, что личностная идентичность связана со всем телом вообще, а то и коренится во взаимодействии тела и среды. Другие копи-скептики вообще считают копии, даже удачные, не продолжениями оригиналов, а новыми людьми, построенными на основе оригинальных данных, крайне схожими, но «не теми самыми» людьми с точки зрения «индивидуальных потоков субъективного опыта». Я никогда не относилась серьезно к точкам зрения первых; некоторое время признавала, что могут быть правы вторые, но потом окончательно пришла к выводу, что они ошибаются. А кто-то утверждает, что мы упускаем в самом мозге нечто — что-то, что не было учтено при построении моделей и с непринятием чего во внимание связаны частые проблемы при копировании. Но до сих пор не было высказано стоящих предположений о том, чем это что-то может быть, по мнению подавляющего большинства специалистов. И я склонна доверять этому мнению. В странах и субъектах, где действовал запрет на нейрокопирование, все равно находились люди, готовые нарушить закон, — ведь всегда оставалась хотя бы мизерная вероятность успешной эмуляции исходной личности. Выросла огромная подпольная индустрия нейроклонирования, дающая многим надежды за немаленькие суммы. Нередко после первой неудачной попытки переноса клиенты платили за перезапись, надеясь, что уж в этот раз все получится и шанс действительно есть. Порой повторяли несколько раз. Тем, у кого нет редкой возможности делать записи самим, для этого нужны очень большие деньги. Цены сейчас ниже, чем в 2100-х, но все еще остаются высокими. Полноценное человекоподобное тело, даже тело человека-клона, может, учитывая то, что умные системы городов в режиме слежения ежедневно собирают огромное количество данных, довольно быстро привлечь ненужное внимание. Так что лучше настроить виртуальную среду, обеспечив возможность использования многих устройств, включая дронов. Внутри этой системы реально создать комфорт. Правда, пробуждение нейроклоном и дальнейшее существование в таком качестве все равно часто оказываются психологически тяжелыми для копий — и в связи с этим даже разработаны специальные адаптационные курсы. Постепенно, хоть и будучи нелегальной, практика нейроклонирования стала чем-то обыденным в ряде стран, в том числе у нас, в Польше. Все знают, что немало людей так делает, несложно найти тех, кто готов оказать услуги. Поразительно, как легко в глазах многих рискованное копирование стало чем-то нормальным! Органы правопорядка обычно смотрят на этот бизнес сквозь пальцы, получая щедрые «денежные пожертвования»; также полицейские зачастую боятся связываться — ниточки нейрокопировальных дел нередко ведут к людям могущественным. В случаях, когда нейроклонирование оказывается успешным, с помощью геномного редактирования мозг «отучают от излишней пластичности»: как выяснилось, если этого не сделать, есть шанс определенных неприятных последствий в дальнейшем, хоть и не очень высокий. В Калифорнии еще с конца семидесятых, помимо экспериментов с записью нейронных образов на заготовки, открыто работали, и работают до сих пор, над «техникой постепенного переноса». Пока, по состоянию на 2141-й год, заявлено об отработке лишь части компонентов процесса — за все прошедшее время! Но, может быть, скоро они достигнут желаемого результата. А еще, возможно, — вряд ли, но вдруг? — на некоем критическом пороге замены у них возникнут те же проблемы, что и при копировании. Также давно ходят слухи и о секретных исследованиях по усовершенствованию переноса, курируемых правительствами разных стран. Что ж — я не удивлюсь, если в ближайшем будущем случится масштабный «Нейрогейт». Шло время, в 2132-м мы с Ярославом поженились. К тому времени мы успели сделать еще три пары сканов. Предыдущие версии мы удаляли. У Ярослава был носитель с моими данными, а у меня — с его, так у нас повелось. Мы, конечно, предприняли меры, чтобы каждый из нас, наши родственники или близкие друзья могли найти данные. Просто символизм — «у тебя есть я, а у меня есть ты». Мы, как и прежде, не стеснялись разговоров в том числе и о смерти, но при упоминании нейрокопирования Ярослав всегда казался мне каким-то чрезмерно задумчивым. Я еще раньше заметила также, что именно от меня всегда исходила инициатива «пойти просканироваться». И как-то, когда я попыталась предложить в очередной раз отсканироваться, он сказал мне: — Нейрокопирование — плохая идея, Ива. Ты же знаешь, нейрокопия может оказаться с большой долей вероятности не мной, и в этом случае, скорее всего, с теми или иными когнитивными дефектами. А перезапись в случае «неудачи» — фактически убийство личности, если она там будет. А это очень вероятно. — Ярослав… — Пожалуйста, удали мою копию и прикрепленные данные. Твою я удалил еще вчера. Я была, мягко говоря, неприятно удивлена. — Если я когда-нибудь сделаю нейроклона и он не окажется тобой или почти тобой, я, если хочешь, готова признаться во всем полиции, попросить, чтобы заботились о нем, если надо… — Стоит ли дело этих возможных сложностей? Просто удали. Прошу. Не ты ли однажды говорила, что некоторые потери стоит просто принимать?.. И ты ведь знаешь — о дефектном нейроклоне все равно вряд ли как следует позаботятся. Могут все провернуть так, будто он сам пожелал умереть, и убьют под видом эвтаназии. Помолчав, я сказала: — Ладно. Потом я говорила мужу, что удалила скан. Я лгала. Он, вероятно, поверил, по крайней мере, даже если брал и просматривал без моего ведома носитель, ничего не стер. Впоследствии Ярослав неоднократно негативно отзывался о людях, создающих нейроклонов. Я делала вид, что была согласна. Вроде бы у меня это выходило убедительно. При этом меня мучило чувство вины; я старалась не обращать на него внимания, но это плохо получалось. Ярослав умер весной 2136-го года. В наспех и кое-как слепленном новом кафе в южной части Люблина, куда он решил заглянуть после работы, на него и нескольких других посетителей обрушилась часть потолка. Кроме Ярослава погибли еще два человека. Тело Ярослава было отправлено на биоутилизацию, как он и просил в завещании. Когда я немного оправилась от произошедшего, начала откладывать деньги на нейрокопию. Попробовать шанс с записью — хотя бы один. Мне очень не хватало Ярослава, но сомнения и самообвинения росли с каждым днем. Стоит ли? Правильно ли я поступаю? Именно тогда я стала больше интересоваться историей нейроклонирования, его научными, техническими, философскими аспектами. Через пять лет, собрав почти четыреста тысяч злотых, я все-таки заплатила за покупку заготовки и запись со скана в той самой копи-клинике, которую мы с Ярославом впервые посетили около двенадцати лет назад. После этого неприятные мысли начали грызть меня особенно сильно. Ждать пришлось около недели.