Оказалось, что монастырь был одновременно и приютом для многих-многих бельгийцев, и больницей. Я медленно ходила по длинным белым коридорам, гулко разносившим мои шаги. Череда белых сводов у меня над головой казалась бесконечной. Я представляла себе, что в конце этой череды находятся ворота, пройдя через которые оказываешься на небесах. За ними и была теперь мама, а с ней ещё много других людей. Наверное, на небеса сейчас попадает ужас сколько народу, из-за войны. Я ходила по коридорам медленно, большими шагами. Только так и надо ступать по дороге, ведущей на небеса. Разумеется, я знала, что небеса не здесь, а высоко-высоко. Ну и хорошо. Я совсем туда не спешила. Время от времени в монастырь привозили новых раненых – солдат и гражданских. Иногда я решалась на них посмотреть и сразу зажмуривалась. Но при этом понимала, что здесь им будет лучше, чем там, откуда их привезли. Здесь жило не меньше тысячи людей. Тут были школа, церковь, хлебопекарня, обувная мастерская, почта и всё такое прочее. И все беженцы становились почти теми же, кем были раньше. Мы ходили в школу, и я училась с удвоенным усердием. Я внимательно следила за всем, что говорила и делала сестра Катарина, наша учительница. Её белая накидка шуршала при каждом шаге, при каждом движении. Я поднимала руку всякий раз, когда сестра задавала вопрос. Как хорошо, что жизнь стала немного похожа на прежнюю! – Тебе уже скоро предстоит принять первое причастие, – сказала мне сестра Катарина через несколько недель. А я-то совсем забыла! Да и вообще, сейчас мне не очень хотелось об этом думать. Первое причастие должно стать настоящим праздником. Но мамы на нём не будет, и от этой мысли мне становилось больно. Впрочем, эта боль была постоянной и привычной. Ещё хуже то, что папы, Розы и Оскара не будет в церкви. А ведь они живы, и от их отсутствия мне тоже больно. И эта боль всё время двигалась. Иногда я её почти не чувствовала, иногда чувствовала чуть-чуть, но порой ощущала её очень остро. Несмотря ни на что, я буду держаться молодцом в день первого причастия. Ведь Жюль с Кларой здесь, со мной. Ради них я постараюсь улыбаться. Вот и наступил торжественный день. Светило солнце. Нам разрешили вымыться в ванне и даже дали мыло, чтобы помыть голову. Теперь я вся пахла свежим постельным бельём! Волосы у меня стали такими шелковистыми, что захотелось оставить их распущенными. Мне это разрешили. Девочки оделись в белоснежные платья, а на головах у нас была такая же белая фата. Большого зеркала здесь не было, но я видела, что все другие девочки выглядели красивыми, словно невесты. И когда Клара сказала с восхищением, что я очень красивая, я невольно заулыбалась. В церкви священник помазал нам голову святым елеем. Монахини заранее предупредили, что от елея у нас в голове станет светло и ясно. Я почувствовала непривычный, но приятный запах. При выходе из церкви нас попросили ненадолго остановиться на ступенях. Нас собирались всех вместе сфотографировать. Жюль с Кларой смотрели издали. Жюль показал рукой на Клару, повернулся ко мне задом и ртом издал звук «пр-р-р-р». Я рассмеялась. Фотограф вздохнул. Священник посмотрел на меня строго, но терпеливо. Я сделала книксен, и фотограф наконец-то смог нажать на спуск. Когда мы шли вниз по ступеням, одна из девочек слегка подтолкнула меня локтем. Сначала я заметила только белое платье и белую фату. Уже потом её серые глаза, а в них вопрос: ты меня не узнаёшь? И тут я увидела её лицо и расплакалась. Мы бросились друг другу в объятия, а стоявшие рядом смотрели на нас с недоумением. – Йоханна, Йоханна! – шептала я. – Не плачь, Алиса, – говорила Йоханна, – ты что, мы же должны радоваться! – Так я и радуюсь, – всхлипывала я. – Я ещё никогда в жизни так не радовалась! – Я тоже, – сказала она и хлюпнула носом. Потом я ещё много плакала здесь, в монастыре. Иногда от радости, как при встрече с Йоханной. Иногда от невыразимого горя. Тот день, когда к нам приехали папа с Оскаром, был полон того и другого. У нас шёл урок гимнастики в саду. Небо было ярко-синее, и по нему, постоянно меняя форму, неслись облака. Наклонились – выпрямились, руки подняли – руки опустили. А потом играли в мяч через сетку. Мы бегали и смеялись, и вот мяч полетел прямо в мою сторону. Я подпрыгнула и поймала его на лету. Прижала к груди и огляделась. Взгляд скользил по лужайке, по деревьям, по невысокой каменной стеночке, отделявшей нашу площадку от сада. У этой стеночки стояли двое мужчин. Они смотрели на меня. Один из них помахал рукой. – Алиса! – крикнул другой. Я выронила мяч и побежала прочь с площадки – к двум мужчинам. Я смеялась, кричала и плакала. В следующий миг две сильные руки подняли меня в воздух. Только теперь я заметила Жюля с Кларой, стоявших тут же. Мы обнялись все впятером, мы и смеялись, и плакали. Лишь спустя некоторое время, немного успокоившись, я поняла, что одного человека не хватает. – А Роза, – спросила я, – где же Роза? Папа посмотрел на меня усталым и грустным взглядом. Прижал к себе и погладил по голове. Я скосила глаза, взглянула на Оскара. – Она приедет позднее? – спросила я. Во мне что-то зашевелилось и обожгло меня. Я одновременно хотела и не хотела услышать ответ. Но Оскар положил руку папе на плечо, и тот наклонил голову. И рассказал, что Роза не приедет позднее. Что она никогда не приедет. Что вскоре после того, как мы расстались, она умерла. Тихо и спокойно, без боли, во сне. Я расплакалась, и до самого вечера у меня перед глазами стояли её руки. Я вспоминала, как она растирала мои замёрзшие пальцы, а мне не очень хотелось, чтобы она это делала. Как же я теперь радовалась, что не стала тогда возражать! И как хорошо, что мама на небе теперь не одна. До чего маленькая у меня голова – она не может вместить разом все радости и горести. Однако в ней умещается намного больше, чем я думала раньше. Кто смог к нам приехать, тот приехал. Мы были вместе настолько, насколько это было возможно. 22. Жизнь почти вошла в своё обычное русло, здесь, в монастыре. А ведь об обычной жизни мы и мечтали больше всего на свете. Мы ходили в школу, как раньше. Только уроки теперь вела монахиня, а не учитель. Интересно, сколько всего монахинь на свете? С тех пор как началась война, монахинь стало повсюду очень много. С кругленькими щёчками, с жёсткими или мягкими руками. Папа называл их «матушками», особенно тех, что были помягче. Как будто они похожи на маму. Я с ним не соглашалась. Как я могла согласиться! Но при этом слове мне всё равно вспоминалась наша мама, которая навсегда, навсегда от нас ушла. Чтобы не расплакаться, я принималась насвистывать. Ведь это так трудно, что ни для чего другого места в голове уже не оставалось. Так что я даже забывала, отчего это я, собственно говоря, начала свистеть. Папа с Оскаром опять работали, как до войны. Столярничали. Делали столы, стулья и кровати. Иногда требовались новая дверь, скамейка, сушилка для белья. Иногда гроб. К этому они тоже давно привыкли. Только вот наша семья была уже не такая, как раньше. Её разрезали на кусочки. Разрезали, как листок бумаги, и разные кусочки поместили в разные здания. Мальчики здесь, девочки там. Нас всегда окружали чужие люди. А два кусочка и вовсе унесло далеко-далеко. Унесло ветром, прямо на небо. Как-то раз воскресным утром мы с Йоханной гуляли во фруктовом саду рядом с монастырём. Ходили колесом, играли в чехарду, соревновались, кто дольше простоит на руках. У Йоханны замечательно получалось колесо, а я лучше стояла на руках. Но потом всё равно падала на траву. Упав в очередной раз, я осталась лежать на спине. И увидела над собой, вверх ногами, светловолосую голову. – Я тоже хочу с вами играть, – сказала Клара. Я села и провела ладонями по локтям, чтобы отлипли приставшие травинки. – А ты умеешь стоять на руках? – спросила Йоханна. – Да, – ответила Клара. Клара наклонилась вперёд, присела и засунула ладошки под пятки. – Ха-ха-ха, ну тебя! – рассмеялась я. Йоханна тоже фыркнула от смеха. Клара показала нам язык и села на траву. – Я хочу играть в другую игру, – сказала она и вытянула губки, как будто обиделась на нас. – А мы не хотим, – сказала я, поддразнивая её. – А я хочу! – упрямо повторила она. – А мы нет! Так мы и спорили, пока она не закрыла мне рот своей ручонкой. Потной ручонкой, одновременно сладкой и солоноватой. – Я хочу играть в небо, – сказала она. Я осторожно отвела её ладонь от моего рта. – А я не знаю, как там и что, – сказала я. Я собиралась встать и пройтись колесом, но Клара схватила меня за руку. – Но ты же рассказывала мне о небе! Я посмотрела ей в глаза. Их выражение было строгим и серьёзным. Просто так не отмахнёшься. – О небе, куда попали мама и Роза. Я вырвала свою руку более резко, чем хотелось бы. – Такой игры не существует, – сказала я. Я помчалась прочь с луга, подальше от Йоханны с Кларой, влетела вихрем в наш спальный корпус. Побежала по коридорам, в дортуар. Но везде, везде были люди. Поэтому я засела в туалете и принялась насвистывать.