Затем садится на краешек кровати и касается ладонью моего лба, хотя температуры у меня нет. Она столько лет ухаживает за больными детьми, что всегда первым делом трогает лоб. – Как себя чувствуешь, Чав? Это прозвище… Родители утверждают, что с тех самых пор, как я перестала есть из бутылочки, я все время что-нибудь жевала и громко чавкала. Чавкать я перестала, и зверский аппетит у меня пропал, но прозвище осталось. – Я устала, – говорю я хрипло. – Хочу просто валяться. – Знаю, малыш, но тебе не стоит оставаться одной. А мне только это и нужно – побыть наедине с собой. Мама смотрит на меня, но, кажется, видит ту, кем я была раньше: девочку с хвостиками и кривыми молочными зубами, которая клянется, что она одна из Суперкрошек[12]. Это странно, но ее взгляд как теплое одеяло – в него хочется укутаться с головой. – Я тебя люблю, – говорит мама. – И я тебя люблю. Она поднимается и протягивает мне руку. – Пойдем, придумаем, чего покушать. Мы медленно спускаемся на кухню. На стене в прихожей висит картина с Чернокожим Иисусом на кресте, а возле нее – фотография Малкольма Икс[13] с ружьем в руках. Бабуля до сих пор ругается, что эти изображения находятся рядом. Мы живем в ее старом доме. Она отдала его родителям, когда дядя Карлос перевез ее в свой огромный дом в пригороде. Дядя Карлос всегда беспокоился, что бабуля живет одна в Садовом Перевале, особенно с тех пор, как участились взломы и ограбления пожилых людей. Впрочем, бабуля себя пожилой не считает. Она отказывалась переезжать, говорила, что это ее дом и ни один бандюган ее отсюда не выживет, причем даже после того, как кто-то вломился к ней и вынес телевизор. Через месяц дядя Карлос сказал, что они с тетей Пэм не справляются с детьми и им нужна бабулина помощь. А поскольку, по бабулиному мнению, тетя Пэм «не в состоянии приготовить для бедных детишек даже нормального обеда», бабуля в конце концов согласилась на переезд. Впрочем, следов ее присутствия наш дом так и не утратил: здесь всегда пахнет поппури[14], на стенах по-прежнему обои в цветочек, и в каждой комнате есть хотя бы один предмет розового цвета. Из кухни доносятся папин с Сэвеном голоса. Когда появляемся мы, они умолкают. – Доброе утро, малышка. – Папа встает из-за стола и целует меня в лоб. – Удалось поспать? – Ага, – вру я, и он подводит меня к столу. Сэвен молча на меня смотрит. Мама открывает дверь холодильника, завешанную магнитиками в виде фруктов и меню каких-то ресторанов. – Ну что, Чав, – говорит она, – тебе бекон из индейки или обычный? – Обычный? – Я удивляюсь, что у меня есть выбор. Свинины у нас дома никогда не бывает. Мы не мусульмане – скорее, «христульмане». Мама стала прихожанкой церкви Вознесения Господня еще у бабули в утробе, а папа, хоть и верит в Чернокожего Иисуса, больше следует «Программе десяти пунктов» партии «Черных пантер»[15], нежели десяти заповедям. По каким-то вопросам он согласен и с «Нацией ислама»[16], однако он никак не может простить ее за убийство Малкольма Икс. – Свинина в моем доме, – ворчит папа и опускается рядом со мной. Сэвен, сидящий напротив, ухмыляется. Они с папой – живое воплощение объявления о розыске давно пропавшего человека, где показывают, как он выглядел раньше и может выглядеть теперь. Добавьте сюда моего младшего брата Секани – и получите одного и того же человека в восемь, семнадцать и тридцать шесть лет. Все трое стройные, с темно-коричневой кожей, густыми бровями и почти по-женски длинными ресницами. Только у Сэвена еще и дреды, которые могли бы обеспечить пышными шевелюрами и лысого папу, и аккуратно стриженного Секани. Ну а при взгляде на меня кажется, будто Бог перемешал цвета кожи моих родителей в ведре, точно краску, и получил мой весьма умеренный оттенок. Я унаследовала папины ресницы вместе с проклятием его кустистых бровей, однако в остальном похожа на маму: у меня такие же большие карие глаза и такой же высокий лоб. Мама с беконом в руках проходит мимо Сэвена и сжимает его плечо. – Спасибо, что вчера остался с братом, пока мы… – Она осекается, и напоминание о вчерашнем вечере повисает в воздухе. Мама прочищает горло. – Мы очень это ценим. – Да без проблем. Мне нужно было выбраться из дома. – Кинг приехал на ночь? – спрашивает папа. – Скорее переехал насовсем. Аиша говорит, они снова станут семьей, будут жить вместе и… – Эй, – перебивает его папа. – Это твоя мама, друг мой. Не надо строить из себя взрослого и называть ее по имени. – Хоть кому-нибудь в том доме не помешает повзрослеть, – замечает мама и, достав сковороду, кричит в коридор: – Секани, повторять я не буду. Если хочешь к Карлосу на выходные, тогда вставай! На работу я из-за тебя опаздывать не собираюсь. Наверное, сегодня она должна отработать дневную смену за вчерашнюю ночь. – Па, ты же знаешь, что будет, – продолжает Сэвен. – Он ее побьет, она его выгонит. Потом он снова вернется и снова скажет, что изменился. Только в следующий раз я не позволю ему поднять на меня руку. – Ты можешь в любой момент переехать к нам, – говорит папа. – Знаю, но не могу же я бросить Кению и Лирику. Этот придурок такой долбанутый, что может и их побить. И плевать он хотел, что это его дочери. – Ладно, – отвечает папа. – Только ничего ему не говори. Если он к тебе полезет, скажи, и я разберусь. Сэвен кивает и переводит взгляд на меня. Потом открывает рот и, зависнув так на несколько секунд, произносит: – Мне очень жаль, что это случилось, Старр. Наконец хоть кто-то озвучил то, из-за чего над всеми нами нависла туча. И по какой-то причине сейчас это так для меня важно, будто признал он сам факт моего существования. – Спасибо, – говорю я, хотя сочувствия не заслуживаю. Его заслуживает семья Халиля. Какое-то время слышно лишь, как потрескивает на сковороде бекон. Такое ощущение, что на лбу у меня наклейка «Осторожно: хрупкое!» и все решили, что лучше не испытывать судьбу и молчать, чем сболтнуть что-то, что меня сломает. Но хуже тишины нет ничего. – Сэвен, я твою худи одолжила, – бормочу я. Случайная фраза, но и она лучше, чем ничего. – Синюю. Правда, маме пришлось ее выбросить… Кровь Халиля… – Я сглатываю. – На худи его кровь. – О… Всю следующую минуту мы снова молчим. Потом мама поворачивается к сковородке и хрипло произносит: – Бред какой-то. Совсем ребенок… Он был совсем еще ребенком. Папа качает головой. – Парень и мухи бы не обидел. Он такого не заслужил. – Так почему его застрелили? – спрашивает Сэвен. – Он агрессивно себя вел? – Нет, – отвечаю я тихо. Я пялюсь в стол и вновь чувствую на себе пристальные взгляды. – Он ничего такого не делал, – говорю я. – Мы ничего не делали. У Халиля даже пистолета не было. Папа медленно выдыхает. – Народ здесь с ума сойдет, когда узнает. – Весь район уже обсуждает это в твиттере, – замечает Сэвен. – Я еще вчера видел. – Твою сестру упоминают? – спрашивает мама. – Нет. Пишут: «Покойся с миром, Халиль», «Нахер полицию» и все такое. Не думаю, что им известны какие-то подробности. – А что будет, если они всплывут? – спрашиваю я. – Ты о чем, малыш? – хмурится мама. – Там были только мы и коп. Ты же знаешь, как бывает. Такие вещи показывают по телику по всей стране, а потом свидетелям угрожают, на них охотятся копы и все такое. – Я не позволю ничему подобному случиться, – говорит папа. – Никто из нас не позволит. – Он переводит взгляд на маму и Сэвена. – Нельзя никому говорить, что Старр была там. – Даже Секани? – спрашивает Сэвен. – Даже ему, – отвечает мама. – Пусть лучше остается в неведении. Пока мы будем просто молчать. Я видела, как это происходит раз за разом: чернокожего парня убивают только за то, что он чернокожий, и начинается ад. Я всегда постила в твиттере посмертные хештеги, репостила фотографии на тамблере, подписывала петиции и твердила, что, если нечто подобное случится на моих глазах, я буду кричать громче всех и сообщу всему миру о происшедшем. И вот оно случилось, а я так боюсь, что даже не могу открыть рта. Я хочу остаться дома и смотреть «Принца из Беверли-Хиллз», мой самый любимый сериал. Кажется, я все серии знаю наизусть. Сериал ужасно смешной, а еще местами похож на мою жизнь. Даже песня из заставки как будто обо мне[17]: гангстеры задумали недоброе, устроили переполох в нашем районе и убили Наташу, а мои родители испугались, но отправили меня не к тете с дядей в богатый район, а в дорогую частную школу. Хотелось бы и мне оставаться собой в Уильямсоне, как это делал Уилл в Беверли-Хиллз. А еще если я останусь дома, то смогу поговорить с Крисом. После вчерашнего злиться на него глупо. Кроме того, можно позвонить Хейли и Майе – девчонкам, которые, по словам Кении, моими подругами не считаются. Отчасти я понимаю, почему она так говорит. Я никогда не приглашаю их к себе. С чего бы? Они живут в небольших особняках, а мой дом – просто небольшой. В седьмом классе я совершила ошибку и пригласила их к себе с ночевкой. Мама разрешила нам красить ногти, не спать всю ночь и есть столько пиццы, сколько влезет. Всё должно было быть так же весело, как у Хейли. (Мы до сих пор иногда остаемся у нее на выходные.) Тогда я пригласила и Кению, чтобы наконец-то потусоваться всем вместе. Но Хейли не пришла: папа не отпустил ее на ночь в «гетто», о чем я случайно узнала из разговора родителей. Зато пришла Майя, но вскоре попросила предков ее забрать, потому что за углом началась какая-то разборка и выстрелы очень ее напугали.