Отъехал барин, Семён и говорит: – Ну уж кремняст. Этого долбнёй не убьёшь. Косяк головой высадил, а ему горя мало. А Матрёна говорит: – С житья такого как им гладким не быть. Этакого заклепа и смерть не возьмёт. VII И говорит Семён Михайле: – Взять-то взяли работу, да как бы нам беды не нажить. Товар дорогой, а барин сердитый. Как бы не сшибиться. Ну-ка ты, у тебя и глаза повострее, да и в руках-то больше моего сноровки стало, на-ка мерку. Крои товар, а я головки дошивать буду. Не ослушался Михайла, взял товар барский, разостлал на столе, сложил вдвое, взял нож и начал кроить. Подошла Матрёна, глядит, как Михайла кроит, и дивится, что такое Михайла делает. Привыкла уж и Матрёна к сапожному делу, глядит и видит, что Михайла не по-сапожному товар кроит, а на круглые вырезает. Хотела сказать Матрёна, да думает себе: «Должно, не поняла я, как сапоги барину шить; должно, Михайла лучше знает, не стану мешаться». Скроил Михайла пару, взял конец и стал сшивать не по-сапожному, в два конца, а одним концом, как босовики шьют. Подивилась и на это Матрёна, да тоже мешаться не стала. А Михайла всё шьёт. Стали полудновать, поднялся Семён, смотрит – у Михайлы из барского товару босовики сшиты. Ахнул Семён. «Как это, думает, Михайла год целый жил, не ошибался ни в чём, а теперь беду такую наделал? Барин сапоги вытяжные на ранту заказывал, а он босовики сшил без подошвы, товар испортил. Как я теперь разделаюсь с барином? Товару такого не найдёшь». И говорит он Михайле: – Ты что же это, – говорит, – милая голова, наделал? Зарезал ты меня! Ведь барин сапоги заказывал, а ты что сшил? Только начал он выговаривать Михайле – грох в кольцо у двери, стучится кто-то. Глянули в окно: верхом кто-то приехал, лошадь привязывает. Отперли: входит тот самый малый от барина. – Здоро`во! – Здорово. Чего надо? – Да вот барыня прислала об сапогах. – Что об сапогах? – Да что об сапогах! сапог не нужно барину. Приказал долго жить барин. – Что ты! – От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мёртвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: «Скажи ты сапожнику, что был, мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мёртвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези». Вот и приехал. Взял Михайла со стола обрезки товара, свернул трубкой, взял и босовики готовые, щёлкнул друг об друга, обтёр фартуком и подал малому. Взял малый босовики. – Прощайте, хозяева! Час добрый! VIII Прошёл и ещё год, и два, и живёт Михайла уже шестой год у Семёна. Живёт по-прежнему. Никуда не ходит, лишнего не говорит и во всё время только два раза улыбнулся: один раз, когда баба ему ужинать собрала, другой раз на барина. Не нарадуется Семён на своего работника. И не спрашивает его больше, откуда он; только одного боится, чтоб не ушёл от него Михайла. Сидят раз дома. Хозяйка в печь чугуны ставит, а ребята по лавкам бегают, в окна глядят. Семён тачает у одного окна, а Михайла у другого каблук набивает. Подбежал мальчик по лавке к Михайле, опёрся ему на плечо и глядит в окно. – Дядя Михайла, глянь-ка, купчиха с девочками, никак, к нам идёт. А девочка одна хромая. Только сказал это мальчик, Михайла бросил работу, повернулся к окну, глядит на улицу. И удивился Семён. То никогда не глядит на улицу Михайла, а теперь припал к окну, глядит на что-то. Поглядел и Семён в окно; видит – вправду идёт женщина к его двору, одета чисто, ведёт за ручки двух девочек в шубках, в платочках в ковровых. Девочки одна в одну, разузнать нельзя. Только у одной левая ножка попорчена – идёт, припадает. Взошла женщина на крыльцо, в сени, ощупала дверь, потянула за скобу – отворила. Пропустила вперёд себя двух девочек и вошла в избу. – Здоро`во, хозяева! – Просим милости. Что надо? Села женщина к столу. Прижались ей девочки в колени, людей чудятся. – Да вот девочкам на весну кожаные башмачки сшить. – Что же, можно. Не шивали мы маленьких таких, да всё можно. Можно рантовые, можно выворотные на холсте. Вот Михайла у меня мастер. Оглянулся Семён на Михайлу и видит: Михайла работу бросил, сидит, глаз не сводит с девочек. И подивился Семён на Михайлу. Правда, хороши, думает, девочки: черноглазенькие, пухленькие, румяненькие, и шубки и платочки на них хорошие, а всё не поймёт Семён, что он так приглядывается на них, точно знакомые они ему. Подивился Семён и стал с женщиной толковать – рядиться. Порядился, сложил мерку. Подняла себе женщина на колени хроменькую и говорит: – Вот с этой две мерки сними; на кривенькую ножку один башмачок сшей, а на пряменькую три. У них ножки одинакие, одна в одну. Двойни они. Снял Семён мерку и говорит на хроменькую: – С чего же это с ней сталось? Девочка такая хорошая. Сроду, что ли? – Нет, мать задавила. Вступилась Матрёна, хочется ей узнать, чья такая женщина и чьи дети, и говорит: – А ты разве им не мать будешь? – Я не мать им и не родня, хозяюшка, чужие вовсе – приёмыши. – Не свои дети, а как жалеешь их! – Как мне их не жалеть, я их обеих своею грудью выкормила. Своё было детище, да бог прибрал, его так не жалела, как их жалею. – Да чьи же они? IX Разговорилась женщина и стала рассказывать. – Годов шесть, – говорит, – тому дело было, в одну неделю обмерли сиротки эти: отца во вторник похоронили, а мать в пятницу померла. Остались обмо`рушки эти от отца трёх деньков, а мать и дня не прожила. Я в эту пору с мужем в крестьянстве жила. Соседи были, двор об двор жили. Отец их мужик одинокий был, в роще работал. Да уронили дерево как-то на него, его поперёк прихватило, всё нутро выдавило. Только довезли, он и отдал богу душу, а баба его в ту же неделю и роди двойню, вот этих девочек. Бедность, одиночество, одна баба была, – ни старухи, ни девчонки. Одна родила, одна и померла. Пошла я наутро проведать соседку, прихожу в избу, а она, сердечная, уж и застыла. Да как помирала, завалилась на девочку. Вот эту задавила – ножку вывернула. Собрался народ – обмыли, опрятали, гроб сделали, похоронили. Всё добрые люди. Остались девчонки одни. Куда их деть? А я из баб одна с ребёнком была. Первенького мальчика восьмую неделю кормила. Взяла я их до времени к себе. Собрались мужики, думали, думали, куда их деть, и говорят мне: «Ты, Марья, подержи покамест девчонок у себя, а мы, дай срок, их обдумаем». А я разок покормила грудью пряменькую, а эту раздавленную и кормить не стала: не чаяла ей живой быть. Да думаю себе, за что ангельская душка млеет? Жалко стало и ту. Стала кормить, да так-то одного своего да этих двух – троих грудью и выкормила! Молода была, сила была, да и пища хорошая. И молока столько бог дал в грудях было, что зальются, бывало. Двоих кормлю, бывало, а третья ждёт. Отвалится одна, третью возьму. Да так-то бог привёл, что этих выкормила, а своего по второму годочку схоронила. И больше бог и детей не дал. А достаток прибавляться стал. Вот теперь живём здесь на мельнице у купца. Жалованье большое, жизнь хорошая. А детей нет. И как бы мне жить одной, кабы не девчонки эти! Как же мне их не любить! Только у меня и воску в свечке, что они! Прижала к себе женщина одною рукой девочку хроменькую, а другою рукой стала со щёк слёзы стирать. И вздохнула Матрёна и говорит: – Видно, пословица не мимо молвится: без отца, матери проживут, а без бога не проживут. Поговорили они так промеж себя, поднялась женщина идти; проводили её хозяева, оглянулись на Михайлу. А он сидит, сложивши руки на коленках, глядит вверх, улыбается. X Подошёл к нему Семён: что, говорит, ты, Михайла!