III Убралась Семёна жена рано. Дров нарубила, воды принесла, ребят накормила, сама закусила и задумалась; задумалась, когда хлебы ставить: нынче или завтра? Краюшка большая осталась. «Если, думает, Семён там пообедает да много за ужином не съест, на завтра хватит хлеба». Повертела, повертела Матрёна краюху, думает: «Не стану нынче хлебов ставить. Муки и то всего на одни хлебы осталось. Ещё до пятницы протянем». Убрала Матрёна хлеб и села у стола заплату на мужнину рубаху нашить. Шьёт и думает Матрёна про мужа, как он будет овчины на шубу покупать. «Не обманул бы его овчинник. А то прост уж очень мой-то. Сам никого не обманет, а его малое дитя проведёт. Восемь рублей деньги не малые. Можно хорошую шубу собрать. Хоть не дублёная, а всё шуба. Прошлую зиму как бились без шубы! Ни на речку выйти, ни куда. А то вот пошёл со двора, всё на себя надел, мне и одеть нечего. Не рано пошёл. Пора бы ему. Уж не загулял ли соколик-то мой?» Только подумала Матрёна, заскрипели ступеньки на крыльце, кто-то вошёл. Воткнула Матрёна иголку, вышла в сени. Видит – вошли двое: Семён и с ним мужик какой-то без шапки и в валенках. Сразу почуяла Матрёна дух винный от мужа. «Ну, думает, так и есть загулял». Да как увидела, что он без кафтана, в куртушке в одной и не несёт ничего, а молчит, ужимается, оборвалось у Матрёны сердце. «Пропил, думает, деньги, загулял с каким-нибудь непутёвым, да и его ещё с собой привёл». Пропустила их Матрёна в избу, сама вошла, видит – человек чужой, молодой, худощавый, кафтан на нём ихний. Рубахи не видать под кафтаном, шапки нет. Как вошёл, так стал, не шевелится и глаз не поднимает. И думает Матрёна: недобрый человек – боится. Насупилась Матрёна, отошла к печи, глядит, что от них будет. Снял Семён шапку, сел на лавку, как добрый. – Что ж, – говорит, – Матрёна, собери ужинать, что ли! Пробурчала что-то себе под нос Матрёна. Как стала у печи, не шевельнётся: то на одного, то на другого посмотрит и только головой покачивает. Видит Семён, что баба не в себе, да делать нечего: как будто не примечает, берёт за руку странника. – Садись, – говорит, – брат, ужинать станем. Сел странник на лавку. – Что же, али не варила? Взяло зло Матрёну. – Варила, да не про тебя. Ты и ум, я вижу, пропил. Пошёл за шубой, а без кафтана пришёл, да ещё какого-то бродягу голого с собой привёл. Нет у меня про вас, пьяниц, ужина. – Будет, Матрёна, что без толку-то языком стрекотать! Ты спроси прежде, какой человек… – Ты сказывай, куда деньги девал? Полез Семён в кафтан, вынул бумажку, развернул. – Деньги – вот они, а Трифонов не отдал, завтра посулился. Ещё пуще взяло зло Матрёну: шубы не купил, а последний кафтан на какого-то голого надел да к себе привёл. Схватила со стола бумажку, понесла прятать, сама говорит: – Нет у меня ужина. Всех пьяниц голых не накормишь. – Эх, Матрёна, подержи язык-то. Прежде послушай, что говорят… – Наслушаешься ума от пьяного дурака. Недаром не хотела за тебя, пьяницу, замуж идти. Матушка мне холсты отдала – ты пропил; пошёл шубу купить – пропил. Хочет Семён растолковать жене, что пропил он только двадцать копеек, хочет сказать, где он человека нашёл, – не даёт ему Матрёна слова вставить: откуда что берётся, по два слова вдруг говорит. Что десять лет тому назад было, и то всё помянула. Говорила, говорила Матрёна, подскочила к Семёну, схватила его за рукав. – Давай поддёвку-то мою. А то одна осталась, и ту с меня снял да на себя напёр. Давай сюда, конопатый пёс, пострел тебя расшиби! Стал снимать с себя Семён куцавейку, рукав вывернул, дёрнула баба – затрещала в швах куцавейка. Схватила Матрёна поддёвку, на голову накинула и взялась за дверь. Хотела уйти, да остановилась: и сердце в ней расходилось – хочется ей зло сорвать и узнать хочется, какой-такой человек. IV Остановилась Матрёна и говорит: – Кабы добрый человек, так голый бы не был, а то на нём и рубахи-то нет. Кабы за добрыми делами пошёл, ты бы сказал, откуда привёл щёголя такого. – Да я сказываю тебе: иду, у часовни сидит этот раздемши, застыл совсем. Не лето ведь, нагишом-то. Нанёс меня на него бог, а то бы пропасть. Ну, как быть? Мало ли какие дела бывают! Взял, одел и привёл сюда. Утиши ты своё сердце. Грех, Матрёна. Помирать будем. Хотела Матрёна изругаться, да поглядела на странника и замолчала. Сидит странник – не шевельнётся, как сел на краю лавки. Руки сложены на коленях, голова на грудь опущена, глаз не раскрывает и всё морщится, как будто душит его что. Замолчала Матрёна. Семён и говорит: – Матрёна, али в тебе бога нет?! Услыхала это слово Матрёна, взглянула ещё на странника, и вдруг сошло в ней сердце. Отошла она от двери, подошла к печному углу, достала ужинать. Поставила чашку на стол, налила квасу, выложила краюшку последнюю. Подала нож и ложки. – Хлебайте, что ль, – говорит. Подвинул Семён странника. – Пролезай, – говорит, – молодец. Нарезал Семён хлеба, накрошил, и стали ужинать. А Матрёна села об угол стола, подпёрлась рукой и глядит на странника. И жалко стало Матрёне странника, и полюбила она его. И вдруг повеселел странник, перестал морщиться, поднял глаза на Матрёну и улыбнулся. Поужинали; убрала баба и стала спрашивать странника: – Да ты чей будешь? – Не здешний я. – Да как же ты на дорогу-то попал? – Нельзя мне сказать. – Кто ж тебя обобрал? – Меня бог наказал. – Так голый и лежал? – Так и лежал нагой, замерзал. Увидал меня Семён, пожалел, снял с себя кафтан, на меня надел и велел сюда прийти. А здесь ты меня накормила, напоила, пожалела. Спасёт вас господь! Встала Матрёна, взяла с окна рубаху старую Семёнову, ту самую, что платила, подала страннику; нашла ещё портки, подала. – На вот, я вижу, у тебя и рубахи-то нет. Оденься да ложись где полюбится – на хоры али на печь. Снял странник кафтан, одел рубаху и портки и лёг на хоры. Потушила Матрёна свет, взяла кафтан и полезла к мужу. Прикрылась Матрёна концом кафтана, лежит и не спит, всё странник ей с мыслей не идёт. Как вспомнит, что он последнюю краюшку доел и на завтра нет хлеба, как вспомнит, что рубаху и портки отдала, так скучно ей станет; а вспомнит, как он улыбнулся, и взыграет в ней сердце. Долго не спала Матрёна и слышит – Семён тоже не спит, кафтан на себя тащит. – Семён! – А! – Хлеб-то последний поели, а я не ставила. На завтра, не знаю, как быть. Нечто у кумы Маланьи попрошу. – Живы будем, сыты будем. Полежала баба, помолчала. – А человек, видно, хороший, только что ж он не сказывает про себя. – Должно, нельзя.