— Вы — агент Корпорации. Я сразу понял, когда заметил, что на вас нет напульсника. Эти люди никогда не делают ничего просто так. Так зачем вы завели разговор про опреснители? Ренат привычным жестом пожал плечами. — Чтобы вы занялись, наконец, делом. Сенатор, вы отчего-то решили, что свободны от своих обязательств, но это не так. Каждый ваш шаг контролируется и будет контролироваться, слишком высокую позицию вы занимаете в Мегаполисе. Сенатор в ответ всплеснул руками. — Так скажите прямо, что вам от меня надо! — Ничего специального. Мирная конференция должна завершиться успехом. Сделайте всё, от вас зависящее, чтобы это случилось. — И всё? Ни сенатских расследований о накоплении «Релайансом» левого тригелия, ни обвинений в отмывании международной помощи на водородном рынке? Ни, в конце концов, покаянных признаний в том, что Ромул предупреждал нас об опасности просадки щита после подрыва фугасов? Ренат смотрел в ответ, не мигая. — Запретить вам проделать всё это я не могу. Это будет политическое самоубийство, пусть и для общей пользы, вы станете в итоге бесполезны, хотя да, Корпорация от вас тогда отстанет. Если в этом ваша цель, дерзайте! О голос сенатора в тот момент можно было точить кухонные ножи, так он скрежетал: — Но? Всегда есть какое-то «но». Ренат в ответ осклабился. — Никаких «но». Но я вижу, как вы любите свою дочь, и как скучаете по ней, так что вам хватит ума держать себя в руках. Но сенатор не сдавался: — Так вот как, вы решили надавить на меня вот этим. Ренат убрал улыбку и устало вздохнул, оглядываясь. Ему было тесно в этом железно гробу. — Поймите меня правильно, сенатор, Ромулу необходимы действующие добровольно, работающие во благо будущего, а не марионетки. Мы так не делаем. Никакого блэкмейла. Только убеждение. Корпорация состоит из тех, кому с ней по пути. Вашей дочери хватило наших аргументов. Вам, я вижу, по-прежнему нет. Вы только и ищете повода увильнуть. Лилия Мажинэ не заложник, если вы об этом, она ключевая часть Корпорации. — Но почему я её не вижу? — А вы попробуйте стать одним из нас, может, и свидитесь. Она занятой человек. Столько всего нужно сделать. И я занятой человек. Так что мой вам совет, сенатор, прекратите искать подвох и просто займитесь своим делом. — И всё? — И всё. — И больше вам мне нечего сказать? — Сегодня — нет. А что будет позже — кто знает? — Тогда я вам кое-что скажу. Ренат с холодным лицом ждал, пока сенатор соберётся с мыслями. — Я знаю, что вы люди, скажем, убеждённые. Со своей, часто чёрно-белой, логикой. И пусть ваши цели мне не близки и часто непонятны, но я готов поверить в вашу честность перед самими собой. Ренат слегка поклонился, но оставил сенатору возможность продолжать, не встревая в его монолог. Хочет выговориться, пусть его выговорится. — Однако я знаю, что там, внизу, из-за чужих ошибок уже погибло много людей, и не отрицайте, в том была и вина Ромула, что бы он вам ни говорил. Погодите, не перебивайте, а то я так никогда не закончу. Ренат послушно сделал приглашающий жест ладонью. — Так что я хочу вам сказать, и передайте, пожалуйста, это моей дочери, что её время для сомнений ещё придёт, и пускай это случится как можно раньше. Коротко кивнув, Ренат вернулся обратно в дальний угол кабины, и там так и просидел до конца полёта, уставившись в иллюминатор, где вовсю сияло пронзительное африканское солнце. Сенатор не стал активировать «Лили», продолжая то и дело озираться через плечо на проклятого безбилетника. Мерный рокот лопастей наполнял кабину далёким гулом, только этот звук напоминал, что далеко внизу продолжали разматываться сотни километров солончаков. В каком-то из докладов говорилось, что из-за увеличения альбедо средняя температура Северной Африки ежегодно снижается на одну десятую градуса, на склонах Килиманджаро выше пяти тысяч метров вновь легли полосы многолетних снегов, а на дне кальдеры Кибо вновь образовался небольшой ледник, чего не наблюдалось с середины двадцатых. Даже здесь, в стране безжизненных солончаков, шли свои потаённые процессы, какие-то из них уже убили миллионы, какие-то из них ещё убьют миллионы. А какие-то, быть может, как в давние времена, станут заделом для чего-то нового. Новой жизни, новой тайны, новых времён, новых открытий. Знать бы о том заранее. Винтолёт, трепеща роторами в серых небесах, уносился всё дальше на юго-запад, где двух людей, молчащих на его борту, ждали дела. XXI. 52. Мекк Восхождение было волшебством. Будто какая-то сила уносила его под самые небеса, растворяя в их неземном сиянии, растворяя настолько, что он переставал ощущать себя собой, разделять собственные мысли с дыханием окружающей его вселенной. Даже самые эти мысли постепенно гасли, исчезая в далёкой дали, оставляя после себя лишь жалкий отголосок былой сущности, тихое эхо населявшей его некогда личности, которую он для простоты именовал собой. Но нет, только тут, на самом верху к нему приходило запоздалое понимание, насколько иллюзорно и тщетно человеческое автовосприятие. Сколько ни вглядывайся в зеркало бытия, ты увидишь там не себя, но лишь собственное отражение, тусклое, искажённое, далёкое от правды. Затяжной монолог в голове — тоже не ты, а лишь бессмысленное эхо мигрирующих сквозь зону Брока внешних сигналов, лишь по недосмотру воспринимаемых тобой за собственные мысли, настойчиво звучащие у тебя промеж ушей. Сны о снах и мыслях в глубине этих снов. Они были ничуть не реальнее той яркой многоцветной вселенной, что окружала его сейчас, напротив, они были донельзя тусклы и тоскливы, и уж тем более они не были тем, что можно было называть «собственным я». Истинного себя он бы не смог так легко заглушить, отодвинув на самый край бытия и замерев там в безумном восторге. Что может быть реальнее, вещественнее, зримее и правдивее тех чувств, что порождал процесс восхождения? В конце концов, любой зрительный, звуковой, тактильный или иной сигнал из так называемой объективно существующей реальности, прежде чем попасть в высшие нервные центры и быть там интерпретированными сотней триллионов нейронных связей, до того миновали десяток ретрансляторов в примитивных участках мозга, которые донельзя искажали и без того небогатую человеческую способность видеть, слышать и ощущать окружающее. Не стало исключением и обоняние. Миндалина кормила височные доли ерундой, большинство генов обонятельных рецепторов у предков человека были сломаны ещё до последнего разделения генеалогического древа приматов, но добила обоняние не промышленная революция и не засилие бытовой химии, а страшные пандемии две тысячи двадцатых. Ковид, марбург, зика. Если не считать горстки «нюхачей», большая часть населения Земли не почувствовали бы теперь даже вони гангренозного разложения собственных конечностей, покуда их собственная плоть, пропитанная инъекциями автоматически подаваемых через помпу антибиотиков и противовоспалительных, не начала бы распадаться у них на глазах. Так впервые за две сотни миллионов лет существования млекопитающих целое поколение хомо сапиенс утеряло всякую способность к восприятию запахов. Человек, чьи гипертрофированные лобные доли когда-то выросли из обонятельных центров амфибий, человек, почитавший собственную личность базирующейся именно в этих центрах принятия решений, разом остался без главного стимулирующего сигнала извне. В темноте папоротниковой подстилки мезозойских хвойных лесов наши предки теряли цветное зрение и ориентацию в трёхмерном пространстве, но при этом развили обоняние настолько, что оно почти заменило им и слух, и зрение, и пока высшие авиалы принимали решения гипертрофированными участками зрительного четверохолмия среднего мозга, прото-млекопитающие из клады синапсид превратили свои обонятельные луковицы переднего мозга в то, что у человека стало лобными долями неокортекса. Высшие центры речи, восприятия, моторики и осознанного мышления, идеальный инструмент познания и завоевания мира у миллиардов людей разом остался без своей самой базовой функции. Пандемии породили всеобщую аносмию, и дивный новый мир людей без обоняния вызывал у специалистов тихую панику. Выросшее с аносмией поколение не просто обрушило рынок парфюмерии, но могло в итоге запросто выродиться в интеллектуально сниженных гоминид уровня парантропов — годных много и вкусно жрать белково-углеводную массу, но вряд ли способных самостоятельно её производить. К началу Войны за воду на фоне общепланетарного кризиса стали поступать первые неутешительные данные о тотальном снижении когнитивных способностей детей с аносмией. Человек без обоняния неминуемо тупел. Но решение нашлось неожиданно легко и быстро. Те нервные связи, что простаивали из-за отсутствия внешних сигналов, можно было стимулировать транскраниально, стоило активировать у человека в мозгу пару лишних генов. Ещё пара лет форсированных исследований в области магнито- и фотогенетики, и первый пациент с врождённой деградацией лобных долей послушно (а как иначе, с таким-то анамнезом) лёг в аппарат. Так началось первое в этом мире восхождение. Аиста гнездо на ветру. А под ним — за пределами бури — Вишен спокойный цвет. (Здесь и далее: Басё, перевод: В. Маркова) В темноте и тишине депривационной камеры разом вспыхивали мириады образов, не столько визуальных, сколько именно обонятельных, он будто разом вспоминал сотни незнакомых ароматов из тысячи разных мест, в которых он никогда не бывал, и эти ароматы пробуждали в его мозгу нечто, похожее на сон, только никакой это был не сон, потому что и он не спал, и то, что он видел, никогда не существовало, а значит не могло появиться ни в каком, даже самом сказочном сне. Обыкновенно пациент в камере ощущал нечто вроде гигантской горы выше звёзд, по склонам которой приходилось карабкаться, но с каждым шагом, с каждым метром подъёма и гора исчезала под ногами, и шаги превращались во взмахи невидимых крыл, и мир вокруг оборачивался безбрежным морем из мыслеобразов, восторженных чувств и кристально чистых идей, что вспыхивали и исчезали в бесконечном танце трипа. Восхождение было волшебством, доступным каждому. Идеальным стимулятором без вредных последствий. К тому же совершенно легальным. Восхождение будто раз за разом разбирало твой мозг на отдельные нейроны и тут же собирало вновь, выстраивая новые связи и приводя в порядок старые. Быстрее. Выше. Сильнее. Средний айкью после каждого сеанса в среднем по популяции повышался на три пункта. Уровень счастья в контрольных группах зашкаливал. Одна проблема. Аппарат был дорог, и пусть его пытались разрабатывать буквально все, от «Аннапурны» по «Янгуан» через весь алфавит, большинство прототипов до сих пор оставались так плохи, что через раз вызывали у пациентов судороги и шквальные приступы эпилепсии. В народе особо лихой славой пользовалась модель «Тойоты» под кодовым именем TCIM-16,которая угробила полторы тысячи человек, прежде чем её запретили к эксплуатации. По сути, полностью безопасной из массовых аппаратов считалась только машинка консорциума из пяти корпораций, прозванная в народе «Белая вдова» за характерный внешний вид. Их производили мало, ничтожно мало. Семьдесят тысяч штук в год на всю планету. Среди детей поначалу разыгрывали каждый новый сеанс в лотерею, и очередь на плановое посещение медцентра, где стоял такой аппарат, растянулась на годы. Процветал рынок нелегальной стиму-техники с жуткими побочками и сомнительной эффективностью. Если бы всё шло дальше, комунидадес Росинья с гарантией погрузились бы во мрак мезолита в течение следующего поколения, поскольку своевременной вакцинацией от нейропатогенов тут и не пахло, а деньгами — тем более. Неудивительно, что эта территория с тех пор считалась землёй Корпорации. Корпорация разработала свой аппарат (не менее легендарную «Шаперон руж»), дешёвый, надёжный, компактный, неприхотливый в эксплуатации, хоть и считавшийся среди знатоков восхождения слишком грубым, после него неудержимо хотелось вдрабадан обдолбаться чем попало, лишь бы не ощущать так остро неустроенность этого мира. Аппарат не проходил никакую сертификацию и, кажется, вообще официально не производился. Но только в коммунидадес Росинья таких стояло триста штук, и хотя сеанс тут стоил столько, что за эти деньги даже в самом злачном притоне Рио можно было сторчаться досмерти, местные амигос дель амигос предпочитали накопить и смиренно дождаться очереди, даже не думая лезть со своей «крышей». Оно стоило того.