— У вас тоже это… с дровами худо. Мы с Алексеем Ивановичем переглянулись и засмеялись. — Нет, Егор. Мне куда легче, чем Песталоцци, — сказал наш учитель. — Мы с вами живем в другое время. Новая жизнь надвигается. Новое государство строится. За него-то я и воевал под Перекопом. За такое, которое думает и о тебе с Андреем… — Где ж думает?.. — Опять ты про дрова?.. Будут дрова, Егор. Посмотришь. Так вот, Песталоцци… Мы слушали Алексея Ивановича, смотрели на лицо учителя учителей в рамке, и нам казалось, что мы давно знаем этого человека. — На могиле Песталоцци есть такие слова, ребята: «Все для других, ничего для себя». Вот какая это была душа, — закончил наконец Алексей Иванович. Он опустился на стул. Лицо его, обычно бледное, сейчас раскраснелось. Левая щека слегка подергивалась. Он долго молчал, пальцем потирая переносицу, словно что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. — Так! За чем дело стало? — спохватился он вдруг. — Раскладывайте на столе тетрадки, пишите сегодняшнее число. Помните, какое сегодня число? В это время за стеной раздался шум, словно рухнула стена. Егор было вскочил. — Оба сидите! — строго сказал Алексей Иванович и вышел. Вернулся он вскоре. — Дрова привезли, — сказал спокойно. — Ур-ра! — Тихо! Какое вы там число написали, дайте-ка я гляну. Восьмое октября? Правильно. Снегири От страха и волнения лицо у меня полыхало огнем. Волосы на голове взъерошены, дыбятся щетиной швабры. Я боялся толком вздохнуть: вдруг старый отцовский пиджак свалится с плеч Боялся переступить с ноги на ногу: вдруг распустятся подвернутые отцовские штаны. Босоногий, нелепо застыв, стоял я впервые посреди пятого класса Корбенической семилетки. Стоял, вцепившись обеими руками в большую сумку из точивного полотна, крашенную луком. — Будешь сидеть вот здесь, — подведя меня к четырехместному столу, спокойно, совсем по-домашнему сказала учительница голосом, похожим на мамин. Я немного успокоился. Но не успел сесть, как девчонка слева толкнула меня локтем. — Ты, Еж! Откуда такой взялся?! — так и прилепила мне прозвище. В ее больших серых глазах расходились круги недовольного изумления. Маленькая ямочка на подбородке, порозовев, дрогнула, вздернутый носишко покрылся мелкими морщинками — она беззвучно смеялась. — Ну ты!.. — прошипел я. — Тебе не все одно?! — Не все одно. Тут Поля сидит. — А теперь я сидеть буду. Я сюда учительницей посажен. — Еж несчастный. — Белое личико негодующе скривилось. Казалось, она вот-вот заплачет. Но нет, показала мне язык и отвернулась. Ее звали Маша. Машка — букашка — таракашка — промокашка — все эти прозвища так и остались лишь в моей голове. Они мне казались куда менее обидными, чем Еж, и я только злился на себя. Несколько дней мы не столько бранились, сколько показывали друг другу язык. Кончилось это так: — Федоров, Антонова, встаньте! От неожиданного окрика я втянул голову в плечи. И вдруг, поймав ее презрительно-насмешливый взгляд, вскочил с шумом. Не отрывая глаз от исцарапанных досок парты, стояли мы с ней довольно долго. В конце октября разом навалилась зима. Ядреная, снежная, с крутыми морозами. Как-то Клавдия Валентиновна оставила нас обоих после уроков. Попались мы с невыполненным домашним заданием. А была суббота. В такой день каждый старался прибежать домой в свою деревню пораньше. Родители на лесозаготовках, надо было убрать в доме, истопить к их приходу баню. Строгость Клавдии Валентиновны обернулась для нас громом среди ясного неба. Оставила учительница только нас и потому, уходя, заперла школу на ключ. Сидели мы молча, в разных углах. Очень скоро нам было уже не до задач. Становилось все холоднее. Изо рта выбивался не слабый парок, а целые клубы. Ноги невольно постукивали друг о друга. В тот день корбенская молодежь собиралась в Нюрговичи на посиделки. Собиралась туда и наша учительница. Может быть, она забыла про нас? — Что делать? В который раз оборачиваюсь к Маше и вдруг вижу: мой «враг» тихо ревет, уткнувшись в тетрадку. Наконец-то я был отмщен. Но странно, утешение мое оказалось коротким и безрадостным. Видно, не в ту минуту пришло. — Нечего реветь, — сказал я. — Надо бежать. — Как? — ответила она не сразу. — Дверь-то на замке. — Шут с ней, с дверью. Через окно вылезем. — Боюсь я. — Замерзай тогда… — Ругать потом будут. — Пускай. Поругают-то один раз. Стерпим. Она ничего не ответила, только зябко повела плечами. Я вышел из класса. Кладовка оказалась незапертой. Вернулся я с топором. Ковырнул фрамугу. Толкнул окно, поддалось с треском. Бросил сумку с учебниками в снег. — Чего сидишь?! Пошли. — А что скажем, когда спросят, почему ушли? — Скажем, что не дождались. А уроки дома вызубрим. Завтра-то воскресенье. Маша дрожала. Я поддерживал ее за посиневшие ледяные руки и невольно торопил: — Чего ты там, копуша. Держу же!.. Об этом случае мы скоро забыли. Она по-прежнему называла меня Ежом, вкладывая в прозвище всю свою неприязнь. Все так же презрительно фыркала, морщилась, когда я обращался к ней. Правда, языки мы уже не показывали. Подросли, что ли?.. К тому же я как-то перестал ее замечать: хватало ребят-приятелей. Есть в классе Антонова, ну и есть. И так до самого конца учебного года. Но вот пошли мы в шестой. Я стал жить в общежитии школы. Оно размещалось в доме бывшего купца. Просторном и гулком, с густо скрипевшими половицами. К себе в деревню ходил только по воскресеньям. Помочь по дому да запастись продуктами на неделю. Где-то в середине сентября случилось нам с ребятами переезжать озеро на осиновой долбленке. Была с нами и Антонова. До берега оставались какие-то метры. Кто-то из ребят поднялся, прыгнул, чтобы принять лодку, но оступился, упал в воду. Лодка дернулась назад и опрокинулась. Теперь и мы пятеро барахтались в ледяной воде. Маша оказалась рядом. Захлебывалась, неумело молотя руками по воде, она даже не пикнула. «Ну, вредная!..» — мелькнуло у меня в голове, когда я схватил ее за косички, потянул к берегу. — Беги домой, — сказал, помогая ей дотянуться до кустов, за которые уже можно было держаться. — А сумка с кни-игами… — зубы ее стучали, я едва понял. — Тьфу! Тут чуть не утонули, а она про книги!.. Чертыхаясь, я снова полез в воду. Только взглянул с завистью вслед ребятам, побежавшим отжиматься в кусты. Зато как же я обрадовался, когда углядел наконец ее красный портфель. Забыл и про холодную купель, и про то, что где-то на дне осталась лежать моя торба с недельными запасами продуктов. Выбираюсь на берег, смотрю: Машка. Мокрая, с липнущей к телу одеждой, согнувшаяся в три погибели, вся трясущаяся от озноба. — Да ты что?! Оглохла, что ли?!.. — закричал я. — Дуй домой! Она испуганно посмотрела на меня. Я бы, наверное, крикнул еще раз, только бы увидеть в ее глазах этот испуг снова. Но она повернулась вдруг, а потом побежала. Я вспомнил, что портфель ее остался у меня в руках, и припустил следом. Как мы добежали до Озровичей, до ее дома — не помню.