Тюрем и смертной казни тогда еще не придумали. «Ни права, ни крива не убивайте, — наставлял наследников Мономах, — и не повелевайте убити его. Не губите душ христианских». Государство брало 80 гривен за убийство «княже-го мужа», 40 гривен — за убийство простого свободного человека и 20 гривен — за убийство женщины. Гривна равнялась фунту серебра — слитку продолговатой формы. Надо ли говорить, что в древности серебро было дороже, чем теперь. Штрафы были важным источником государственного дохода. И власть, естественно, была заинтересована, чтобы казна пополнялась. Вот и выходило так, что любой и каждый мог стать «головником», водились бы денежки. Ну, а если их не было… Не знаю, как раньше, а в конце XI века за тяжкие преступления осуждали на повешение, если преступник не мог заплатить назначенную пеню. Не будем осуждать предков. Лучше постараемся понять. Кто знает, может, именно штраф, удар по карману, больше сдерживал душегубство, чем наказание по принципу «жизнь за жизнь». Летописи пестрят словом «месть». Действительно, считалось верхом неприличия не мстить. Но если, скажем, ловили князя, повинного в смерти другого князя, его могли крепко побить, даже покалечить, но убить… никогда! Убить знатного убийцу можно было только в бою. Случались, правда, исключения. Но самосуд вершили руками наемников-половцев, свои не пачкали. Свершилось однажды неслыханное злодейство. Подручные одних князей вырезали зеницы у другого князя, Василька. (Это наказание — ослепление — пришло к нам из более просвещенной Византии. У нас оно хорошо привилось и просуществовало до XV века). Древняя общественность негодовала. Родилась поговорка: «Зол бо человек противу бесу, и бес того не замыслит, еже человек замыслит». Так сами вожди подали народу пример жестокости и беспредела. Но вернемся к штрафам. И обратимся к самому распространенному, кажется, во все времена греху — срамословию. Закон XII века предписывал: «Аще кто назовет на имя чюжу жену блядию», тот платит ей за «сором» штраф по определенной шкале, а заодно и церкви в лице митрополита — за нарушение христианского благочестия. За оскорбление боярских жен и дочерей и женщин-простолюдинок полагались разные штрафы. Но ничто не останавливало древнее хулиганье: крыли почем зря, невзирая на лица. Сейчас говорят: только свободное ношение оружия заставит хулиганов придерживать руки и языки. Тысячелетие назад ходили с топорами и мечами. Но если возникала потасовка, то дрались не только батогом, жердью, кулаком, но и тем же мечом, то ли плашмя, то ли рукоятью калечили друг друга. Кто не мог постоять за себя, тому виновный платил 12 гривен. Если не платил, шел с молотка весь его скарб вплоть до носильного белья, лишь бы обиженный был удовлетворен. Потерпевшему дозволялись действия, опасные для жизни нападавших, совершенные «в раздражении оскорбленной чести». Личная обида, то есть вред физический, рассматривалась законом преимущественно с точки зрения ущерба материального. Чем менее способным к труду оказывался потерпевший, тем больше была сумма штрафа. На преступления смотрели преимущественно как на хозяйственный вред. Еще распространенней, чем хулиганство, были семейные драки. Из-за «живота», то есть из-за имущества. Или из-за «задницы», то есть из-за наследства. Ну и, конечно, из-за обыкновенной неуживчивости. Но ни «Русская правда», ни церковный устав не предусматривали кару за побои, наносимые мужской стороной. Исключением были драчливые сыновья. Но и с ними пытались справиться своеобразно. Митрополиты всячески пропагандировали ранние браки. В расчете: чем раньше женятся, тем быстрее перебесятся. Женихи бывали младше пятнадцати лет, а невесты — младше одиннадцати. Это было также противоблуд-ным средством. Княжеская власть чаще всего признавала виновной в семейных конфликтах женщину. Муж не нес за избиение жены никакого наказания, но расплачивался перед церковной властью, назначавшей до шести лет принудительного поста. Голодом исправляли драчливых мужей. Ну, а жена, побившая мужа, платила митрополиту 3 гривны. Как за кражу княжеского коня! Церковь всячески оберегала семью от развала. Если же семья все же распадалась, муж и жена платили митрополиту 12 гривен. Церковь умудрялась обирать даже невенчанных, неподконтрольных ее уставу. Те платили 6 гривен. Это было что-то вроде мести за «тайнопоимание» — свадьбу без участия попа. «Женитьба» без венчания считалась «нечиста». Самое суровое наказание назначалось тем, кто «умчит» (похитит) или «понасилит девку». «За боярскую дочь взыскивали целых 5 гривен золота, да епископу 5 гривен. За девку из меньших бояр брали одну гривну (и епископу гривна). А если из «добрых людей» — свободных простолюдинов, то 5 гривен серебра. Такая шкала объяснялась просто. Церковь боролась с открытым двоеженством и даже четвероженством, распространенным главным образом среди князей и бояр. Им и без того хватало для утех женского тела. Однако мы забыли о воровстве. «Кто сядет на чужого коня без спросу, три гривны за это», — написал в «Русской правде» Ярослав. Щадили только конокрадов. И то не без дальнего прицела. Конокрадов выдавали потерпевшим за щедрую премию. Конь в те времена был примерно таким же предметом роскоши, как сегодня «мерседес». «Кого застанут ночью у клети или на каком воровстве, могут убить, как собаку», — разрешал Ярослав. Тут даже церковники не выступали против. Штраф за воровство в случае несостоятельности вора заменился впоследствии повешением. Только разбойник наказывался не штрафом, а «потоком и разграблением», конфискацией всего имущества преступника и продажей его самого в рабство за границу со всей семьей. Вспомним и самое распространенное в древности преступление, напоминающее сегодняшний рэкет. Слез и жертв от него было — море. И на нравы народа оно наложило, без сомнения, самый большой отпечаток. Я имею в виду выколачивание дани одним славянским племенем из другого. Точнее, народ тут был ни при чем, занималась этим дружина. Несколько десятков (сотен) добрых молодцев, воспитанных в том духе, будто добывание средств к существованию собственным трудом — удел раба и смерда. Едва ли они не понимали, что вытворяют. Иначе не назвалось бы обложение данью примучиванием. Отбирали меха, мед, воск, зимние запасы еды. (Не потому ли славяне не держали в доме ничего ценного: данники могли нагрянуть в любое время). Отбирали жен и детей, братьев и сестер. Разве это не примучи-вание? Дань не имела установленного размера. И бралась на глаз — сколько хватит у дружины рук и сил увезти с собой. Одно племя или род мог платить дань сразу нескольким дружинам других племен и родов. Даже чужеземные мучители татаро-монголы знали меру и меньше примучивали, чем свои. Алчность властной верхушки и в те времена не знала границ. Но не знало границ и терпение народа. В летописях приводится только один случай отпора обобранных до нитки данников, когда древляне разорвали деревьями на две части князя Игоря. Примучивание было неподсудным занятием. Не осуждается и народной памятью. Историки считают, что в IX–X веках судебного поединка между обвинением и защитой наши предки еще не знали. Стороны препирались, князь слушал. И выносил в качестве судьи свой приговор. Если стороны были равно недовольны его решением, князь не настаивал. Не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать поединок. Чей меч был острее, чья рука сильнее, тот и оказывался правым. К X веку судебный поединок уже сложился. И его участницей могла быть даже женщина. В те времена женщина, воспитывавшая детей в частое отсутствие отца, державшая на себе все хозяйство, изобретательница земледелия, участница военных походов, стояла на общественной лестнице ненамного ниже мужчины. Это подтверждает и судебная практика. Если муж пропивал женино добро, суд давал ей право на разлучение. Жена распоряжалась своим имуществом без согласия мужа, тогда как муж не имел на то права без согласия жены. Было немало злых жен, но народное правило гласило: «аще кому угодится добра жена, то за чюжей не ходи». Закон защищал женщину от языческой тяги мужчин к многоженству, в особенности от параллельного брака или прелюбодеяния с рабой. «Аще кто с рабою своею блуд сотворит — освободит рабу свою и постится лето едино». Допускалось даже убийство прелюбодея на месте преступления. До «Русской правды» судили не по законам, а по юридическим обычаям. Та или иная мера наказания за то или иное преступление вырабатывалась, во-первых, с учетом того, чтобы потерпевшая сторона была полностью удовлетворена и, во-вторых, чтобы человек, прежде чем совершить преступление, вспомнил, какой будет расплата, и спросил себя: а сможет ли он рассчитаться? Последующие законы чаще всего не отменяли юридические обычаи, а подтверждали их. В те времена не рассуждали о профилактике правонарушений. Закон как бы говорил преступнику: бей, воруй сколько хочешь, только плати исправно по таксе. Предки наши если и понимали ответственность за преступление, то только материальную, перед потерпевшим и перед церковной властью или князем, олицетворяющим общество, без участия нравственного мотива. Кто знает, может, именно такой подход больше соответствовал психологии народа. Ярослав не решился отменить обычай кровной мести за убийство и установить вместо этого денежный штраф. Думал, вероятно, что новый закон не будет работать. Это сделали его сыновья. И не ошиблись. Но — самое главное. Юридический обычай не знал смертной казни. И законодатели правильно поступили, что не стали вводить убийство от имени государства. После принятия христианства широкую юрисдикцию (над всеми, кто принял православие) взяла на себя церковь. Ей было предоставлено право блюсти в обществе порядок семейный и нравственный, разбирать дела об умычке девиц, оскорблении женской чести словом и делом, пробуждать в недавнем язычнике нравственное отношение к человеческой личности. Но и церковь, как мы уже знаем, не разрушала то, на чем держалось раньше наказание согласно юридическому обычаю, — систему штрафов. Но церковь не только карала, она воспитывала. Эту ее роль великолепно обрисовал В. Ключевский: «Всякое преступление церковь считает грехом, но не всякий грех государство считает преступлением… Преступление есть деяние, которым одно лицо причиняет материальный вред или наносит нравственную обиду другому. Грех — не только деяние, но и мысль о деянии, которым грешник причиняет или может причинить материальный или нравственный вред не только своему ближнему, но и самому себе. Поэтому всякое преступление — грех, насколько оно портит волю преступника; но грех — преступление, насколько оно вредит другому или обижает его и расстраивает общежитие». При Ярославе государство взялось карать преступника морально. Только на свой лад. Ничего нового, правда, не изобрели. Первой тюрьмой стала глубокая яма, заделанная сверху деревом. А первым узником стал брат князя Судислав, просидевший в яме 16 лет до смерти Ярослава да 5 лет после. Но, между прочим, то был не уголовный, а первый на Руси политический заключенный. «Я ВСАЖУ В ТЕБЯ ВСЮ ОБОЙМУ» Днем подполковник носит пистолет за поясом брюк. Ночью кладет его под подушку. Прежде чем открыть дверь квартиры, спрашивает, кто звонит. Разъезжая по городу, посматривает в боковое зеркальце. Раньше подполковник не очень разбирался в импортных автомобилях. Но жизнь заставила. Стал после работы рассматривать коллекцию внука — обертки жевательной резинки. И теперь хорошо знает, на каких моделях его «пасут». Иномарки сменяют одна другую прямо под его окнами на втором этаже тюрьмы. Письменный стол подполковника стоит так, что слежка постоянно у него перед глазами. Он видит «смену караула», не видит только самих караульных. Все окна у автомашин — дымчатые. Подполковник начинал с рядового надзирателя. Получил от тюремной братии кличку «Еврей». За то, что помнил каждую копейку, изъятую при водворении в камеру, а потом возвращал в виде коробки спичек или пачки махорки. Коллеги-надзиратели прозвали его за это «коммунистом». Надзиратель закончил Высшую школу МВД. Но в партию его не пускали. И по служебной лестнице поднимали осторожно. Слишком щепетилен. Слишком самостоятелен в принятии решений. Слишком привык поступать так, как велят совесть и служебный долг. Но не все начальство смотрело на него такими глазами. Иначе не стал бы бывший надзиратель полгода назад начальником следственного изолятора. Спустя месяц пришел он к своему (тоже недавно назначенному) шефу. «Дело терпит? Может, сначала пообедаем?» — спросил шеф. «Пожалуй, можно, — сказал подполковник. — Только боюсь, потом нам будет уже не до еды». «Ну, тогда выкладывай, с чем пришел», — сказал шеф. «Мой зам по режиму — пидор, вступал в гомосвязи с молодыми зэками в качестве бабы. Только что признался мне в этом». Теперь я могу объяснить, почему не называю ни имени, ни фамилии подполковника. Тогда гомика вычислят в городе, морально пострадают родственники. Отказаться от этого эпизода? Тогда характер подполковника был бы неполным. Ведь на гомика в погонах, пристроившегося к «голодной» клиентуре, сигналы были и раньше. Но никто не захотел проверить. Боялись обидеть коллегу, бросить тень на учреждение, замарать честь мундира. Эпизод интересен и тем, что у подполковника не было ни одного надежного свидетеля. Были только сильные, подсказанные интуицией подозрения. Непросто расколоть бывалого зэка. Куда труднее расколоть шкодливого мента. И все же ему удалось подвести зама к признанию. А еще через месяц привезли в изолятор самого главного местного «авторитета». Был задержан во время крутой разборки с группировкой другого города. При захвате были ранены два сотрудника угрозыска, один скончался от ран. «Я тоже ранен», — сказал «авторитет» и показал следы дробинок. Подполковник смерил его взглядом с головы до ног, бывшего «качка»: «Подранок — и тот летает. А тебе — сидеть!» «Авторитет» стал налаживать нелегальные связи с волей. Подполковник рвал эти связи. Тогда-то и появились под окном иномарки. «Напрасно я не уделял внимания тюрьме», — сказал «авторитет». И стал уделять, не дожидаясь, когда его оттуда вытащат несколько адвокатов. Стал сулить надзирателям, получающим 40-тысячный оклад, свое жалованье — в два-три раза больше. А в случае, если надежная связь с волей приведет к его освобождению, — автомобиль. Подполковник знает, кто из сотрудников изолятора работает на «авторитета», но не может пока прижать к ногтю. Результат будет только один. Прикончат того, кто его информирует. Но надо же что-то делать. Единственное, что пока придумал подполковник, — объявил сотрудникам, что будет вручать предателям на утреннем построении эмблемы связистов. Во время прошлогодних командировок совсем по другим, некриминальным темам я интересовался, сидят ли в местных изоляторах самые большие «авторитеты». Мне в ответ только плечами пожимали. И я не удивлялся. Это не только наше явление. На Западе самые крупные мафиози тоже не знают вкуса тюремной похлебки. Но что-то сдвинулось в последний год. Кажется, научились находить такие зацепки, которые не позволяют выкручиваться, Научились не только сажать, но и удерживать в тюрьме, несмотря на все попытки адвокатов освободить своих клиентов под залог. Но при этом стали выясняться попазительные вещи. Свидания с «авторитетами» вдруг стали добиваться некоторые борцы с преступностью (и даже сотрудники Министерства безопасности), не имеющие никакого отношения к аресту. И потащились на свидания, будто сердобольные матери, с передачами. Ну что ж, и это неудивительно. На Западе мало какого крестного отца полиция не заприметила и не посадила на крючок, когда он был не самым влиятельным функционером мафии, а потом всячески способствовала его росту и возвышению, чтобы получать самую ценную информацию. Так, может, и у нас началось выращивание монстров? Ничего подобного в том городе, где живет и работает подполковник, надеюсь, пока нет. Но я обязан предупредить: сегодня — нет, завтра — может быть. Точнее, обязательно, неизбежно будет. И не только в этом городе, а везде и всюду. Потому что раньше быть преступником было стыдно. Знаться с ними — еще стыдней. А уж деньги от него брать — и подавно мерзко. Да и сколько дать он мог? Потому, быть может, и не очень знались. И почти совсем не брали. Но пришли иные времена: другие преступники, с другими деньгами, другое отношение к ним. Не такое брезгливое. Не такое бескомпромиссное. Раньше любой работник правоохраны ощущал моральное превосходство над жуликом. Сегодня крупный преступник оценивающе смотрит на опера (сыщика): за сколько же тебя можно купить? Если так не смотрит, считай, что он для него — мелкая сошка. Значит нашел подходы к вышестоящему начальству. Или надеется найти. Чаще всего дело не только в деньгах, а в том, на чьей стороне ощущение своей силы. Один из замов подполковника, такой же крепкий для местной мафии орешек, уходя в отпуск, сдал на склад свою «пушку» и остался с баллончиком «черемухи». Представляете, у тех, кто ведет за ним охоту, кто держит его на мушке, целый арсенал, а у него — какая-то прыскалка. Но он и до отпуска, с пистолетом, не чувствовал себя уверенно. Не дай бог применить, не дай бог грохнуть ненароком, если вдруг надумают напасть, — прокуратура заклюет. Спасибо фильму «Криминальные истории». Теперь мы знаем, как надо управляться с мафией. Редко где капитан Торелла появляется в одиночку, только кучей, только вчетвером-впятером, Только до зубов вооруженные. Не считают зазорным как следует встряхнуть бандюгу, за личико его взять, чтобы в глаза смотрел. Скольких группа Тореллы отправила на тот свет — не счесть, но — ни единого служебного расследования. Потому что там, в Америке, полицейский всегда прав. Иной, быть может, и не совсем прав, но правосудие считает необходимым поддержать его. В противном случае полицейский, без этой защиты, будет работать не только на общество, но и на себя, подавлять преступников не без разбору, а избирательно. Только тех, кто его не может подавить. И еще один урок преподносит нам Торелла. Не всегда он может (при его-то свободе действий!) засадить гангстера в тюрьму. И тогда действует в полном соответствии с известным принципом знаменитого Шерлока Холмса: «Если закон бессилен, мы должны пойти на риск». А кинематографисты не стесняются показать людям, каким образом это делается. Работа, что называется, на грани фола. Но — не для того ли существует повязка на глазах Фемиды: главное, чтобы не перевесило заключенное в преступнике неизмеримо большее зло. Но вернемся к подполковнику. Человек не нервный, выдержанный, он не стал бы таскать повсюду пистолет, будь на хвосте хоть десять иномарок. Но, по оперативной информации, «авторитет» приказал добыть домашние адреса и подполковника, и всех его сотрудников. Стали известны и другие распоряжения мафиози. Сомнений не оставалось: это не просто попытка взять на испуг. В опасности — жизнь близких, и прежде всего детей. Тут уж и десять пистолетов не помогут, хоть обвешайся ими с ног до головы. Тогда-то и понял подполковник, насколько он не защищен, и что никто ему не сможет помочь, кроме него самого. Велел привести «авторитета» в свой кабинет и сказал примерно следующее: «Ты вел на воле свою игру, и я тебе не мешал. Я бы тебе с большим удовольствием мешал, если бы это было мое дело. Но мое дело в том, чтобы держать таких, как ты, за решеткой и оставить тебе как можно меньше шансов выскочить отсюда благодаря нелегальной связи с волей. Тебе это не нравится, ты пытаешься меня запугать. Не буду скрывать, мне страшно. Но не за себя, а за детей и внука. Но запугать меня тебе не удастся. На твоих глазах кладу пистолет в сейф и больше не ношу его при себе. Но запомни: если с головы моих близких или близких моих сотрудников упадет хоть волос, я возьму этот пистолет, зайду к тебе в камеру и всажу в тебя всю обойму». «Авторитет» посмотрел в глаза подполковнику и понял, что это не очередная примочка мента. Ему действительно не жить, А жить хочется. И у него свои дети. В тот же день иномарки исчезли и больше не появлялись у стен тюрьмы. Ну и что же, хэппи энд? Нет, не уверен, что на этом сшибка закончилась. Не такие люди мафиози, чтобы не пытаться одержать верх. Это во-первых. А во-вторых, не один этот подполковник (по моим сведениям) пришел к мысли о допустимости самосуда. Не только он испытывает почти физиологическое отвращение к новым «хозяевам жизни». Зудят руки и у тех, кому до смерти надоело ловить мелкую уголовную рыбешку и видеть, как самая крупная уходит из сетей. Не поручусь, что и они, отчаявшись, не начнут воевать с преступностью без следователей и судей. 1993 г. ЛОВЦЫ И БЕГЛЕЦЫ Правосудию положено сажать преступника. Преступнику, естественно, бежать. Но бегут немногие. Самые крутые «авторитеты» почему-то вообще не бегут. Наверное, им и под замком живется неплохо. А может, есть надежда купить досрочное освобождение.