– Ну… – Я посмотрел на землю, на здание, на толпу спаклов, изо всех сил старавшихся держаться в дальнем конце территории, как можно дальше от нас троих… насколько это было возможно для тысячи ста пятидесяти спаклов в таком ограниченном пространстве. – Может пойти снег. Не уверен, переживут ли они такое. – Они куда крепче, чем кажутся, Тодд. – Голос мэра был тих и полон чего-то такого… никак не поддававшегося определению. – Куда крепче. – Да. – Я опустил глаза. – Хорошо. – Я пришлю рядового Фарроу с несколькими небольшими делегенераторами, если так тебе будет спокойнее. – Што, правда? – заморгал я. – Что, правда? – не поверил Дэйви. – Они проделали превосходную работу под твоим руководством, – сказал мэр. – А ты показал себя по-настоящему ответственным и преданным делу, Тодд. Настоящим лидером. Он улыбался почти тепло. – Я знаю, ты из тех душ, которым невыносимо видеть чужие страдания. – Он держал меня взглядом, почти бросая вызов: попробуй, разорви эту связь. – Эта нежность делает тебе честь. – Нежность! – фыркнул Дэйви. – Я горжусь тобой. – Мэр собрал поводья. – Вами обоими. И вы будете вознаграждены за свои усилия. Он выехал в ворота. Шум Дэйви так и просиял. – Слыхал? – воскликнул он, шевеля бровями. – Нас наградят, моя нежная ссанина. – Заткни пасть. Я двинулся вдоль стены на зады участка, туда, где еще оставалось свободное место и где теперь сгрудилась вся тысяча с лишним спаклов. Они расступались, отодвигались с дороги. – Скоро принесут радиаторы, – крикнул я, показывая это еще и в Шуме. – Вам станет лучше. Но они все расступались, растекались в стороны – только бы не коснуться меня. – Я сказал, вам станет лучше! Тупые, неблагодарные тва… Я остановился. Сделал глубокий вдох. И пошел от них прочь. В задней части площадки, за домом, к стене прислонили несколько лишних рамок с брезентом – получилась типа нора. – Можешь выходить, – сказал я. С минуту там было тихо, потом послышался шорох и наружу явился 1017 с рукой в слинге, сделанном из моей рубашки (которых у меня, прямо скажем, и без того немного). Еще костлявее прежнего, краснота ползет по руке от места перелома… но, кажется, она, наконец, начала бледнеть. – Мне удалось спереть немного обезболивающих. – Я выудил таблетки из кармана. Он сцапал их с моей ладони, поцарапав кожу. – Осторожнее, – прошипел я. – Хочешь, штобы тебя забрали, куда и всех прочих увечных спаклов? Рявкнул Шум – какой я и думал, ничего нового: он стоит надо мной с ружьем, он бьет и бьет и бьет меня, а я умоляю прекратить, он ломает мне руку… – Ага, – сказал я. – Ну-ну. – Играешь со зверушкой? – К нам подвалил Дэйви, прислонился к стене, скрестив на груди руки. – Знаешь, когда лошадь ломает ногу, ее стреляют. – Он не лошадь. – Не-а, – кинул Дэйви. – Он овца. – Спасибо, што отцу не сказал. – Да плевать мне, ссанина, – Дэйви пожал плечами, – пока это не мешает нашей награде. 1017 снова грубо щелкнул – на нас обоих, но в основном на меня. – Какой-то он у тебя недостаточно благодарный, – заметил Дэйви. – Ну, я его уже дважды спас. – Я посмотрел 1017 прямо в глаза… в глаза, которые никогда не отпускали моих. – И больше этого делать не буду. – Это ты так говоришь, – покачал головой Дэйви, – всем понятно, что будешь. Даже ему. – Он кивнул на 1017. Потому что ты у нас нежный. Он в насмешку сделал очень большие глаза. – Заткнись. Но он расхохотался и ушел, а 1017 все пялился и пялился на меня. А я – на него. Я его спас. (я спас его ради нее) (если бы она только была здесь и видела, как я его спас) (если бы она была здесь) (но ее здесь нет) Я сжал кулаки… и заставил себя их разжать. Новый Прентисстаун сильно изменился за последний месяц, я видел это каждый день по дороге домой. Во-первых, надвигалась зима. Листва на деревьях стала красной и лиловой и сыпалась с веток, оставляя стоять высокие голые скелеты. Всякое вечнозеленое сохранило иголки, но посбрасывало шишки, а недотроги втянули ветки в стволы и приготовились эдакими жердинами пережидать холода. Все вот это, да еще постоянно темнеющее небо… – город в итоге выглядел… голодным. Так оно, впрочем, и было. Армия пришла под самый конец урожая, так што запасы провианта в округе имелись, да вот только из внешних поселений больше никто не приезжал торговать, а Ответ исправно продолжал бомбежки и продуктовые налеты. Как-то ночью они увели цельный склад зерна – настолько ловко и подчистую, што стало ясно: и в армии, и в городе есть сочувствующие. Им явно кто-то помогал. Для армии и города это была плохая новость. Комендантский час две недели назад продлили, а на прошлой – еще раз, и теперь с наступлением темноты все сидели по домам; исключение сделали только для нескольких патрулей. На центральной площади перед собором жгли костры – из книг, из имущества тех, кто помогал Ответу, из униформы целительниц, когда мэр закрыл последний дом исцеления. И уже практически никто не принимал лекарства – кроме самых ближайших мэрских приспешников: мистера Моргана, мистера О’Хеа, мистера Тейта, мистера Моллота. Команды из старого Прентисстауна, которая была с ним годами. Это, надо понимать, называлось лояльностью. Нам с Дэйви лекарства с самого начала не давали, так што отобрать их у нас шанса не было. – Может, это и будет наша награда, – поделился Дэйви по дороге домой. – Возьмет да и вынет чутка из закромов. Наконец-то узнаем, што это такое, лекарство. Наша награда, подумал я. Мы узнаем. Я погладил бок Ангаррад, почувствовал зябкость в шкуре. – Уже почти дома, девочка, – прошептал я ей в затылок. – В славной теплой конюшне. Тепло, подумала она. Мальчик-жеребенок. – Ангаррад, – шепнул я. Лошади – не вполне домашняя скотина, они наполовину малахольные у себя в голове все время, но ежели с ними хорошо обращаться, они начинают тебя понимать. Мальчик-жеребенок, снова подумала она, и это было так, словно я из ее табуна. – А может, награда – это баба! – вдруг выдал Дэйви. – Может, он даст нам настоящих женщин. Сделает тебя, наконец, реальным мужиком. – Заткнись, – сказал я, но драки за этим против обыкновения не последовало. Если так рассудить, мы с ним вообще давненько уже не дрались. Привыкли друг к другу, наверное. Женщин мы, кстати, в последнее время вообще не видели. Когда рухнула коммуникационная башня, их всех снова посадили под замок, только выпускали иногда группами работать на поля – готовить землю к севу на следующий год – под охраной вооруженных солдат. Посещения мужьям, сыновьям, отцам еще разрешали – но раз в неделю, не больше. А еще мы слышали рассказы о женщинах и солдатах, о том, как солдаты по ночам врываются в общежития и о творящихся там жутких вещах, за которые никто никого не наказывал.