– Какие, к дьяволу, герои! — просипел Артем. – Ну как же, сэр! Мистер Хэнсон и вы. Мы даже с земли видели, как вы пытались спасти аэроплан. Да, тут к вам целая депутация из штаба армии. Она как раз подоспела с инспекцией. Есть даже журналисты из Вашингтона и Нью-Йорка. – Я не хочу никакой депутации… – Мы уже здесь, мистер Зденкс. — У койки Артема образовалась группа военных. — Мы просто хотим пожать вашу руку. Полковник, два майора, капитан называли себя, пожимали вялую руку пострадавшего и тут же отходили в сторону, разговаривая там о чем-то своем. Артем никак не реагировал на эти пожатия, не вглядываясь в расплывчатые лица, воспринимая их присутствие как обязательную медицинскую процедуру, вроде глотания горьких таблеток или микстуры. И вдруг его зрение мгновенно обострилось — к нему наклонилась яркая брюнетка в военном кепи. Миловидное и в то же время хищное лицо, яркие синие глаза; тонкие пальцы крепко сжали его неожиданно одеревеневшую ладонь. – Джейн Казно, военный корреспондент от журнала «Democratic Review» и газеты «New York Weekly Sun», — представилась она. Первую половину фразы журналистка произнесла певуче, почти нежно, глядя в глаза Артема, но внезапно рука ее отдернулась, взгляд обострился, последние слова затвердели, и поручик понял: узнала, стерва, теперь — все! …И вот он сидит, привязанный к стулу, полуобнаженный и перебинтованный. Его допрашивали битый час — полковник Кобб и молодой подтянутый капитан — о разных военных секретах Русама и Орегона. Артем даже не вникал в суть вопросов — просто молчал, думая о том, что выражение «битый час» может быть буквальным. Весь этот час его била Джейн Казно, видимо, мстила за то давнее унижение. Хлестала гибким ивовым прутом. Наотмашь, с остервенением таким, что полковник Кобб морщился, морщился и в конце концов приказал: – Прекратите, мисс! Это вам не раб на сахарной плантации, а русский офицер-разведчик. – Он — шпион, а не разведчик! Грязный шпион! Они тут давно разгуливают, как у себя дома, в дикой России! А к этому — у меня личные счеты! — кричала журналистка, сопровождая каждую фразу свистом прута. Кровь брызгала на нее после каждого удара, но она словно сошла с ума — ничего не замечала. – Я сказал: прекратить! — рявкнул полковник, вырывая у нее окровавленную розгу. — Он молчит, а мужество надо уважать! Пойдемте лучше обедать… а он пусть отдохнет, расстрелять всегда успеем. Капитан, усильте внешнюю охрану. Русский наверняка не один, сообщники могут прийти на выручку. Капитан вышел из палатки. Кобб и Казно направились следом, продолжая разговор. – Сколько же надо сообщников, чтобы напасть на целый полк? — удивилась Джейн. — Они же не самоубийцы! – У русских есть поговорка: «Сам умирай, а товарища выручай». У них так принято. – Откуда вы это знаете, полковник? – Я двадцать лет в армии США, мисс Джейн, и все годы — в стычках с русскими волонтерами… Это они себя называют волонтерами, а на самом деле — это специально обученные русские рейнджеры… — Полковник вдруг остановился. — О-о, простите, мисс, но вам следует переодеться: вы вся в крови. Журналистка глянула на платье, заляпанное бурыми и красными пятнами, и побледнела: – Боже, как я неосторожна! Этот русский мальчишка и тут мне напакостил! – А что вас с ним связывает? – Давняя история… Прошу меня извинить, полковник, я, и верно, схожу переоденусь. Встретимся за обедом. Журналистка спешным шагом, почти бегом, направилась в конец лагеря, где были поставлены гостевые палатки. Полковник потянулся, расправляя плечи, осмотрелся. Солнечный полдень, лето еще только на подходе, а жара уже начала общее наступление — захватила цветущую прерию, накрыла ее колеблющимися волнами перегретого воздуха — вон даже контуры строгого ряда серых палаток расплываются и кажутся деталями миража. Лагерь был занят обычной жизнью: звонко стучал молот о наковальню в походной кузнице, ржали лошади в загоне, сновали солдаты, кучка офицеров неподалеку от полковника вдруг дружно засмеялась — наверное, над анекдотом: недаром в центре группы возвышался записной остряк Билли Кеннеди… Кобб оглянулся на свою палатку — у входа стояли на часах два кавалериста в полном снаряжении с карабинами, положенными на сгиб левой руки. Лица их блестели от пота, на кончиках носа и подбородках висели капли. Бедняги, подумал полковник, махнул им рукой: – Вольно, парни, расслабьтесь, — и пошел вдоль строя палаток, направляясь в офицерское «стойло», diningstall, на обед. Артем очнулся от забытья, в которое впал сразу после истязаний, ощутив, как резко ослабли и опали путы, притягивавшие его израненное тело к спинке походного стула. Открыв, скорее разлепив, глаза, он обнаружил склонившегося над его связанными ногами Быстроногого Карибу. Блеснул нож, и Артем непроизвольно вытянул освобожденные ноги: Господи, как невыразимо приятно! – Ты один? — шепотом спросил он индейца. Тот показал два пальца и добавил, тоже шепотом: – Одинокий Волк. Ждет за палаткой. Нас послал Хитрый Следопыт. Артем не стал спрашивать, почему боевые товарищи явились среди бела дня, когда, казалось бы, все на виду. Ночью охрана обычно усиливается, а днем часовые невольно расслабляются, их бдительность ослабевает. Тем более в такую жару. Быстроногий Карибу передал Артему свой шестизарядный черепановский пистолет и поманил командира в глубину палатки, где за пологом стояла кровать полковника. Друг за другом они нырнули под кровать. Там, чуть выше уровня земли, оказалась длинная горизонтальная щель, аккуратно прорезанная во внешнем полотне. Снаружи, в «ущелье», образованном задними стенками многоместных палаток, лежал Одинокий Волк, сжимая в руках винтовку-«черепановку». Увидев выползшего первым Артема, он радостно улыбнулся и пожал ему руку. «Ущелье» протянулось до внешнего периметра лагеря, так что где короткими пробежками, где ползком разведчики быстро добрались до его конца, а дальше было самое сложное. По периметру, на расстоянии десятка саженей друг от друга ходили часовые, от палаток до них и от них до прерии было рукой подать, в сумме саженей пятнадцать, но как их преодолеть, не подняв тревогу? От кавалеристов по прерии не уйти, даже скрываясь в высокой траве. Ждать ночи? Но вернется с обеда полковник, обнаружит побег, бросит на поиски всех своих солдат и поймать беглецов — дело не столь уж долгого времени. Лежа в «ущелье», Артем ломал голову так и этак, но, оказывается, зря: Хитрый Следопыт все предусмотрел. Поручик заметил, как Быстроногий Карибу вытащил часы, висевшие у него на шейной цепочке, открыл крышку, глянул и тут же захлопнул, сунув их обратно за пазуху. – Будьте готовы, — только и шепнул, как в отдалении, похоже, на другой стороне лагеря, послышался взрыв, а затем — скорые выстрелы. По лагерю пронеслась волна криков: сержанты и офицеры созывали солдат, и беглецы увидели, как несколько часовых пробежали мимо «ущелья». Одинокий Волк змеей прополз к периметру, выглянул и призывно махнул рукой. Быстроногий Карибу подхватил под руку Артема с одной стороны, Одинокий Волк — с другой, они чуть ли не на весу протащили командира через открытое место и уже почти нырнули в высокую траву, как раздался крик: – Стой! Стрелять буду! Они оглянулись и остановились, подняв руки за голову. К ним подбегал солдат с карабином наизготовку. Когда до него оставалось с десяток шагов, правая рука Одинокого Волка взметнулась из-за головы, и злосчастный часовой рухнул, роняя оружие: нож индейца вошел ему в шею по самую рукоять. Короткие очереди «черепановок» Хитрого Следопыта и четвертого индейца, по имени Кваху (Орел), прекратились, когда Артем и его товарищи были от лагеря далеко и присели передохнуть. – Ну, спасибо, братья, — сказал Артем. — Я уже в мыслях попрощался со всеми. – Если нет надежды на победу, воевать бессмысленно, — сказал Быстроногий Карибу. – А у нас говорят: надежда умирает последней, — улыбнулся Артем. — Как там наши, не пострадали? – Хитрый Следопыт подумал обо всем. Он ждет нас. Ты можешь бежать ниже травы? – Могу и ниже травы, и тише воды. Нас ждет не только Хитрый Следопыт — нас ждут Орегон и Русам. Глава 32 1847 год Николай Николаевич Муравьев смотрел в окно вагона на проносящиеся мимо картины Сибири. Вот уже который день они с женой, юной француженкой Катрин, после православного крещения ставшей Екатериной Николаевной, не отрывали глаз от захватывающего зрелища российской осени. Казалось бы, что от Петербурга до Москвы, что от Москвы до Екатеринбурга, что теперь — от Урала до Енисея, куда с невероятной скоростью, пятьдесят верст в час, мчался пассажирский поезд, — всюду одно и то же: березово-осиново-хвойные леса и перелески, разноразмерные поля с копнами убранных хлебов, редкие сады и множество огородов, почему-то разбитых вдоль железной дороги. Однако какая же талантливейшая художница русская осень, думал Муравьев, — как неустанно и изобретательно раскрашивает она бесконечно повторяющиеся картины своими яркими красками — порою дух захватывает и восторженные слезы выступают на глазах при виде буйного смешения веселого золота, тревожного багрянца, пугающей пламенности листвы и хмурой зелени хвои. Это вам не европейская размеренность и расписанность — тут липа, тут клен, там тополь, там вяз. В России все вперемешку и всего много, оттого и душа русского человека бунтарская и щедрая, не в пример западным прописям… Что это я расфилософствовался, смутился Николай Николаевич и оглянулся на жену, которая сейчас спала, утомившись от длительного бдения у окна. Боже, как она вначале испугалась его внезапного назначения генерал-губернатором Восточной Сибири — этого почти самостоятельного автономного государства со своей столицей — двухсоттысячным городом Иркутском! Он тогда не обиделся и не расстроился — понимал, что ей, уроженке крохотной Гаскони, вся-то Франция казалась огромной, и Европу она вряд ли могла представить целиком, а тут Сибирь, больше всей Европы, и она, маленькая Катрин, жена полновластного хозяина этой страны! Как тут не испугаться! Но постепенно привыкла к этой мысли и теперь, глядя на сибирские просторы, ничего уже не чувствовала, кроме восхищения и гордости за мужа, которому государь доверил управление столь великой провинцией. Доверил управление!.. Николай Николаевич пока не посвятил жену в детали этой высочайшей милости, а дьявол, как известно, прячется в деталях. Во-первых, вот эта самая железная дорога. Пока новоиспеченный генерал-губернатор в течение месяца знакомился в Санкт-Петербурге с состоянием дел в своей «епархии» (так он с некоторой долей иронии называл автономную Восточную Сибирь), он вникал и в историю этих дел. Узнал, что его предшественник генерал Руперт был снят со своего поста, в частности, за то, что полностью «завалил» программу строительства железных дорог, разработанную под личным руководством его императорского величества. (Николай Павлович, имея военно-инженерное образование, по свидетельству министра внутренних дел графа Перовского, с увлечением занимался сим весьма перспективным как в экономическом, так и в военном отношении прожектом.) За десять лет построили всего-то отрезок от Томска до Канска, полторы тысячи верст, а должны были — до Иркутска. – Теперь это ляжет на твои плечи, Муравьев, — говорил император, глядя на генерала сверху вниз (он был выше на голову). — Договаривайся с Тебеньковым, это главный правитель Русской Америки, чтобы прислал тебе своих специалистов по железным дорогам, наши отчего-то плохо справляются. Им, конечно, платить надобно больше, но работа их того стоит. Да, и не надейся на Вронченко: этот скряга денег на них не даст, так что изыскивай на месте. — Муравьев хотел спросить, кто же денег даст на месте, но не решился, однако государь словно проник в его мысли: — Учись у наших американцев: они свои дороги, а их там сотни верст, строили, не прося ни у Канкрина, ни у Вронченко ни копейки. Как говорится — за счет внутренних резервов. Николай Николаевич знал, что Русская Америка стала пионером строительства железных дорог — и не только в России, но и в Европе. Паровозы англичанина Стефенсона не выдержали конкурса с паровозами Черепановых, и европейские страны, наперегонки бросившиеся покрывать свои территории железнодорожными сетями, вынуждены были покупать у России паровозы, а заодно и вагоны — грузовые и пассажирские. Паровозные заводы построили на юге Малороссии, где обнаружились большие запасы железной руды и угля, пригодного для выплавки чугуна и стали, и конечно же на Урале, в исконной демидовской промышленной вотчине. Вагоностроительные заводы возвели там, где было много делового леса — в Воронеже, Нижнем Новгороде, а потом и в Перми, Екатеринбурге. В 1820 году начали прокладывать дорогу между столицами, в ее проектировании участвовал юный Николай Павлович; по его настоянию тогда же начались работы по выбору и изучению трассы Трансроссийской магистрали, от Москвы до Иркутска через важнейшие губернские города. Теперь, как сказал император, последний участок этой магистрали ложился на плечи молодого генерал-губернатора. Молодого, вздохнул Муравьев, конечно, молодого: только-только стукнуло тридцать восемь и женат чуть более полугода. Он снова оглянулся на раскинувшуюся во сне Катрин, залюбовался ее обнажившейся грудью… Хорошая это придумка — спальный вагон: тут тебе и гостиная, и спальня с широкой постелью, и удобный туалет со стульчаком, для слуг — отдельное купе. А как же иначе? Вон только от Петербурга до Москвы ехать двенадцать часов, а от Москвы — сутки за сутками, разве столько высидишь?! Муравьев вспомнил, как еще совсем недавно, какой-то десяток лет назад, ездили на перекладных, да в кибитках или колясках, и, улыбнувшись, покрутил головой: вот уж верно, к хорошему быстро привыкаешь. Итак, во-первых, «железка» до Иркутска. «За счет внутренних резервов»! Где их только искать? Ну, ладно, посмотрим, а что во-вторых, в-третьих и так далее? Во-вторых, понятно, нужна хорошая дорога к океану. Пусть пока не железная. Тут два варианта: водой до Якутска, а дальше — тракт до Охотска, либо по Амуру до моря. Но — Амур-то ничейный: маньчжуры полтораста лет как прогнали с него русских казаков, однако сами его так и не заняли. И что из этого следует? А из этого следует, что занятие Амура ложится тоже на твои плечи, ваше превосходительство. Впрочем, на Амур России надо возвращаться в любом случае. Петропавловский порт на Камчатке зимой замерзает, через Русскую Америку и Гавайи не больно-то наторгуешься, а торговать просто жизненно необходимо, чтобы закрепиться на Тихом океане. То есть нужны незамерзающие или, по крайней мере, мало замерзающие порты. А к ним, опять же, — дороги, желательно железные! Отсюда — в-третьих: требуется развивать промышленность. Не тащить же паровозы и вагоны через половину России. Да и рельсы тоже. И здесь без помощи Русской Америки не обойтись. У них хорошие геологи, сталевары, опытные горные инженеры и, как это ни удивительно, рабочие руки. Если раньше Русская Америка страдала от нехватки людей, потому что опиралась только на прибывающих из России, то сейчас выяснилось, что индейцы и эскимосы не только охотники и воины, но и прекрасные рабочие. Да, совсем забыл, усмехнулся генерал-губернатор, позарез нужен электрический телеграф. Придумали его не в Русской Америке, но она моментально подхватила новинку, профинансировала научные исследования в Императорской академии наук, и вот вам, пожалуйста, некий Якоби сделал буквопечатающий аппарат, который тут же пошел в работу. За три или четыре года этот телеграф охватил не только Аляску и Калифорнию — российские американцы протянули провод (они его называют кабель) по дну океана от Росса до Гавайев и от Шелихова до Петропавловска. Да еще и империю Орегон прихватили. А в России только и сподобились — от столицы до столицы. Воздух там, что ли, другой, в этой Америке, что у них все спорится, а у нас тормозится? Если и дальше так дело пойдет, плюнут они на метрополию и отделятся от нее, как отделились английские колонии от своей империи. И поделом будет размазне России! Эк, куда меня занесло, покачал головой Муравьев. С такими мыслями надо быть поосторожней: глядишь, и в революционеры-сепаратисты запишут… За вагонным окном замелькали дома и домишки, улицы с людьми, лошадьми, повозками… закрытый полосатым шлагбаумом переезд, перед которым стояли два паромобиля, оранжевый и зеленый… двухэтажный кирпичный особняк, с портиком и колоннадой, над ним развевался на ветру государственный триколор — очевидно, городская управа…