* * * — А ты ему, собственно, кто? — старуха-регистраторша, похожая на облезлую болонку, приняла стойку сторожевой овчарки. — Сестра. — Лиза умела врать убедительно, как-то даже отрешенно, для этого всего лишь нужно было не мигая смотреть собеседнику в переносицу. — Много вас тут таких ходит, сестер, — пролаяла бабка, мелко тряся поредевшими кудельками. — Многодетные, что ли? — Семеро нас у мамы, — кивнула Лиза. — Трое белых, трое негритят и один китайчонок. Только мы его обратно в Китай отправили, а то он всех летучих мышей в округе переловил, теперь самим есть нечего. Овчарка, которая болонка, тяжело задышала. Не дав ей опомниться, Лиза обогнула стойку информации и решительно направилась к лифту — отделение кардиологии находилось на пятом этаже. Длинный больничный коридор был пуст. Только в самом конце его маячили два силуэта. Шерга и Абрикосова. Эта-то что здесь потеряла?! Первое побуждение — развернуться на пятках и нырнуть в пасть застывшего в ожидании лифта — пришлось подавить. Лиза набрала полную грудь воздуха и стала подниматься на свой Аркольский мост. — Здравствуй, Анна! Здравствуй, Элен! — ледяная вежливость «уровня Бог» была сейчас необходима как никогда. Лиза еле сдержалась, чтобы не опуститься в глубоком реверансе. Но вовремя вспомнила, что театральные жесты — оружие Шерги, сама же она владела им неважно. — А, Бобер, и ты тут. — Шерга мазнула по ней взглядом и брезгливо поморщилась. Лиза тяжело сглотнула. В висках запульсировало. И не в том дело, что ей, как грязную скомканную салфетку, метнули в лицо обидную детскую кличку. Точнее, не только в этом. Шергина уже сто лет ее так не называла. С чего бы Ане, незримо повзрослевшей за последние недели словно бы на целую жизнь, вдруг снова вспоминать это старое дурацкое прозвище? Лиза перед ней ни в чем не провинилась. В конце концов, кто тут у кого парня увел… Нет, все не то. Здесь что-то еще не сходится. Не сходится, а расходится. В носу отвратительно закололо, словно от напряжения вот-вот хлынет кровь. Брови! Ну конечно же! Брови! Шерга же совсем недавно при невыясненных обстоятельствах сбрила их начисто. И из своего загадочного вояжа, про который так никому ничего толком и не успела рассказать, вернулась эдакой готической девой с портрета Рогира ван дер Вейдена — не хватало только остроконечного колпака. Теперь же брови, светлые и пушистые, как ни в чем не бывало изгибались на прежнем месте. — Аня, — Лиза постаралась, чтобы голос не дрожал. — А как ты смогла так стремительно… эм-м-м… реанимировать свои брови? — Дейнен, с тобой все в порядке? Ты о чем вообще? — Шергина удивилась, и вполне искренне. — Ты же их сбрила совсем недавно! Они не могли… так быстро… — Are you crazy, my poor girl?![39] — Аня с недоумением обернулась к Абрикосовой, ища у нее поддержки. — Ты что, рехнулась, бедняжка? — перевела на всякий случай. — Какое сбрила, что ты городишь? Абрикосова закатила глаза и выразительно пожала плечами. Перед глазами у Лизы заметалась черная мошкара. Кончики пальцев онемели. Что-то невидимое, необъяснимо огромное наступало на нее из ниоткуда, окружало, со свистом высасывая кислород из легких. — Леля, а где Петя? — чувствуя, что слабеет, Дейнен попыталась зайти с другой стороны и все же нащупать в этой Гримпенской трясине хоть какую-то точку опоры. — Безно-о-с? — Леля зачем-то вытянула уточкой и без того пухлые губы, точно собиралась сделать селфи с хештегом #я_в_шоке. — А откуда я знаю! — Тебе ведь он, кажется, нравился. — Мне-е-е? — хештег #я_в_шоке стремительно превратился в #возмущение365. — Этот нищеброд с кнопочной «нокией»? Нравился? Мне? Дейнен, в больничку сходи, головку проверь. — Да она уже и так в больничке, — захихикала Шерга. — Ой, то-о-чно, девчуля, так ты по адресу, — хештег #я_у_мамы_остроумная переливчато засиял на белоснежном абрикосовском лбу. * * * Лиза бежала не разбирая дороги. Вдогонку за ней припустился ледяной дождь. Стремительно намокшие волосы лезли в глаза, набивались в рот. Со всех сторон возмущенно сигналили автомобили: уйди из-под колес, идиотка, жить надоело? Внутренний навигатор неожиданно вывел к Патриаршим. Вода в пруду почернела, в аллеях под зонтами прогуливались влюбленные парочки и неутомимые собачники. Иностранные консультанты попрятались от непогоды. Вместо них вдоль несуществующих трамвайных путей катили на велосипедах желтые и зеленые коробейники. Выйдя с Ермолаевского на Бронную, Лиза медленно побрела в сторону Триумфальной площади. Сердце замедлило ход, дыхание выровнялось. Самое время включить голову и попытаться понять, что имелось в сухом остатке. Шерга с Абрикосовой развели ее — это факт. Вопрос — зачем? Что значит — зачем? Затем! Это же очевидно, дурында, к гадалке не ходи! Чичиков надумал выставить ее сумасшедшей, одним щелчком сбросить с шахматной доски, не дать увидеться с Андреем. А Абрикосова, так та известная подпевала — всегда чует, куда ветер дует, с кем выгоднее. И просто подыграла Шерге. И все у них прошло как по нотам. Она повелась, как девочка, сбежала — несчастная слабонервная трусиха. Да, но брови… С ними-то как быть? А что брови? Современная косметология и не на такое способна. Бронзовый Маяковский свысока наблюдал за суетой большого города, тонущего в аляповатых огнях неистребимой праздничной иллюминации. Подойдя к гранитному постаменту, Лиза разглядела с детства знакомое: И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою! Вспомнились слова Лубоцкого, что к настоящему Маяку эти строчки не имеют ни малейшего отношения. Совсем другое надо было гравировать. Что именно — не уточнял. Но Лиза и без того догадывалась. Она прогнала эти воспоминания. С неумолимой действительностью они были никак не связаны. В отличие от «весны человечества»… — Лизон, ты, что ли? — Осенний воздух сгустился, и из вечернего сумрака откуда ни возьмись соткался Дорохов — собственной персоной. Дейнен никогда не испытывала к нему особых чувств, в глубине души подозревая, что Дорохов вряд ли отличал Воланда от Волан-де-Морта. Для нее он был всего лишь не в меру эксцентричным другом Андрея, и на этом все. Но сейчас она обрадовалась ему как родному. — Дядя Федор! — излишне порывисто обвила его шею рукой и чмокнула в щеку. Но тут же отстранилась и аккуратно, как бы между прочим, поинтересовалась: — Чем все закончилось-то? — Так ты в больнице не была еще? — удивился Дядя Федор. — А я вот только оттуда. Оставил безутешную Джульетту рыдать над бездыханным телом новоприобретенного Ромео. — Дорохов коротко взлаял собственной шутке, но тут же осекся и смущенно зажевал губами. — Ну чем-чем… У Лубка эта, как его, вегетососудистая что-то там… Желе́за перетягал, короче. — А вам с Безносом и Селезневым ничего? — Лиза сделала вид, что пропустила «новоприобретенного Ромео» мимо ушей. — Не понял, — оторопел Дорохов. — А мы-то тут при чем?! Мы вообще не при делах. Лубок на физре кросс бежал. И вдруг упал. Будто этот, ну как его, стойкий оловянный. Бежал-бежал, и вот уже лежит. Говорю же — железа перетягал, ну и того — сердечко не выдержало. — А школа от чего посыпалась, известно уже? — Лизон? Куда посыпалась? Как стояла себе, так и стоит. Что ей сделается? — Дорохов прищурился. — А ты сама чего сегодня прогуляла-то? — Федя, последний вопрос. — Лиза зачем-то перешла на свистящий шепот. — Ты когда переезжаешь? — Да что с тобой, Дейнен?! Ты чё рофлишь? Куда и зачем я должен переезжать?! * * * Свет в подъезде вспыхнул внезапно, полоснув Лизу по глазам. Пора было подниматься и идти. Семь шагов до первого лестничного пролета. Вот они — пять ступенек вверх. На третьей снизу — глубокая выбоина слева, у перил. Затем еще пять шагов вперед. Лифт. Кнопка справа. Но Лиза медлила. Никто ее не разыгрывал. Это время совершило цирковой кульбит, схлопнулось, обнулилось — называйте как хотите. Волна улеглась, вернув все к начальной точке, или затаилась, чтобы окончательно накрыть их с головой? А может, это проделки древних юных богов, примчавшихся в человеческий мир на ее Коньке-горбунке? Был еще вариант, самый очевидный и вместе с тем — самый невыносимый: а вдруг все происходит только в ее, Лизиной, голове? Шизофрения как она есть. Но самое невероятное, что даже сейчас, наблюдая эти осколки рассыпающегося в пыль мироздания, Лиза волновалась не столько за будущее человечества, сколько о том, а был ли он, тот последний разговор с Андреем? А внезапная поездка к деду-генералу? Пена «Адам и Ева»? Случились они на самом деле или всего лишь приснились ей? Черт побери, они с Лубоцким по-прежнему вместе или Шерга отняла его навсегда? И да, который сейчас вообще час? О том, какой теперь год, Лиза решила не думать… …Дверной звонок привычно пропел «Боже, царя храни». Несколько мгновений стояла тишина. Потом раздались грузные шаги и скрип поворачивающегося в замке ключа — Марья Алексевна, сколько ни пытались образумить ее бдительные соседи, никогда не интересовалась, кто стоит за дверью. Едва увидев Лизу — в перепачканной куртке, промокшую с головы до ног, — Марья Алексевна, ни слова не говоря, отступила в сторону и махнула рукой, мол, заходи. Закутавшись в шерстяной клетчатый плед (было бы преступлением уехать из Эдинбурга без этой дивной вещицы, правда, дорогая?), Лиза маленькими глотками пила обжигающий крепкий чай, щедро сдобренный лимоном. В изящной конфетнице, по бокам которой резвились розовощекие пастушки Ватто, томились шоколадные трюфели. Тут же призывно клубилось нежной пенкой вишневое варенье. Марья Алексевна расположилась напротив, плеснула в бокал красного вина и принялась сосредоточенно омывать им тонкие хрустальные стенки. Тишину нарушал лишь далекий гул машины, где стирались Лизины вещи, да мерный стук маятника старинных напольных часов. В этой квартире Лиза когда-то провела даже не дни — годы. Уходя на работу, мама частенько подкидывала дочь соседке, а став постарше, Лиза уходила сюда уже сама. Марья Алексевна Хованская была лучшим, что только могло случиться в жизни маленькой любознательной девочки. Да что уж там: почти всем, что Лиза знала и умела, она была обязана этой одинокой пожилой даме. Одинокой и пожилой, впрочем, Марья Алексевна была не всегда. Когда-то давным-давно, еще совсем юной барышней, она была просватана за старого генерала. Тот оказался человеком порядочным и не стал долго обременять молодую супругу, довольно быстро отправившись к праотцам. От мужа Марье Алексевне осталась недурная пенсия, огромная квартира в Замоскворечье, обставленная вывезенной из Германии роскошной трофейной мебелью красного дерева, и бесценная библиотека. Другая бы на месте Марьи Алексевны решила, что вытащила счастливый билет, и опочила на лаврах в компании домработницы. Но Марья Алексевна решила иначе. Устроившись в музей Пушкина, она сделала стремительную научную карьеру и к моменту появления в ее жизни Лизы уже объехала полмира, выясняя, как собирают и пестуют свои коллекции коллеги из музеев сестер Бронте, Бальзака и Данте. Часто она брала Лизу с собой на Пречистенку и, велев не дышать, показывала, как спят в полутьме хранилищ старинные картины и скульптуры. Надменные господа в пудреных париках, треуголках и цилиндрах и дамы с глубокими декольте и в чепцах быстро становились добрыми Лизиными приятелями. Разбуди ее ночью, и она бы без запинки ответила, кого как зовут, кто кого любил и ненавидел и какое отношение имел к «солнцу нашей поэзии». И часто видела их во сне. Дом Марьи Алексевны мало чем отличался от музея. Столовое серебро (вилка слева, нож справа; грызть яблоки — mauvais ton, их надо обязательно чистить и резать на кусочки специальным фруктовым ножом). Невесомый фарфор без возраста (из мейсенских чашек я пью кофе, когда хочу сосредоточиться, а из кузнецовских — когда хочется праздника). Хрустящие крахмальные салфетки с затейливыми монограммами. Потемневшая масляная живопись и жизнерадостные акварели по стенам. И конечно, книги. Сотни, нет, тысячи книг, безмолвствующих в гигантских шкафах ровно до того момента, пока не возьмешь их в руки. По ним, с «ерами» и «ерями», Лиза училась читать. Марья Алексевна охотно объясняла значение непонятных слов, попутно и как бы между прочим рассказывая, как расшифровывать таящееся между строк. Самыми блаженными были те мгновения, когда хозяйка садилась за письменный стол и с головой уходила в очередную рукопись, а Лиза, забравшись с ногами в необъятное плюшевое кресло, читала, время от времени поднимая голову и украдкой любуясь причудливыми тенями, блуждающими по сосредоточенному, а потому кажущемуся суровым лицу Марьи Алексевны, по ее высокой белоснежной прическе, по крупным рукам с длинными пальцами в массивных кольцах. Тени дрожали, словно были рождены не светом настольной лампы, а отблеском свечей, и лицо Марьи Алексевны становилось незнакомым, чуточку колдовским. Однажды Лиза не выдержала и сказала, что та похожа на пушкинскую старую графиню. — Когда она была молодая, конечно же, — добавила поспешно, чтобы хоть как-то исправить вопиющую бестактность. Но Марья Алексевна не обиделась. И через пару дней позвала Лизу в Большой театр на «Пиковую даму». Лиза после этого долго напевала под нос про «Venice московит», проигравшуюся дотла… В последнее время Лиза редко заглядывала к Марье Алексевне: столько дел, столько дел. И сейчас, глядя на рубиновые сполохи в ее бокале, понимала, что все могло бы пойти иначе, приди она сюда чуть раньше. Бесстрастный немец Hermle отбил уже третий полный час, а Лиза все говорила и говорила. Про Волну и внезапное Петино наследство, про взрыв водокачки и Шергу, про снос квартала и про… Андрея. Дойдя до эпизода своего постыдного бегства из больницы, не выдержала и шмыгнула носом. Марья Алексевна, молчавшая все это время, протянула ей белоснежный носовой платок: — Дорогая, можно потерять голову, но манеры должны всегда оставаться при тебе! — Марья Алексевна, миленькая, до манер ли тут? — прогнусавила Лиза. — Запомни, ma cherie[40], манеры — это единственный капитал, которому не грозит инфляция. — Марья Алексевна назидательно подняла палец, на котором матово переливался оправленный в белое золото изумруд. — Манеры и еще, пожалуй, талант! — Талант свой я утратила. Может, манеры мне теперь тоже уже ни к чему? — Ne me fais pas rire![41] — поджала губы Марья Алексевна. — Что значит утратила?! — Утратила или пожертвовала… Во имя… Во имя сама не знаю чего! И еще я зачем-то выбросила свой волшебный блокнот… — И этого ребенка я воспитала! — Марья Алексевна уже не сердилась, но смеялась заливисто, молодо. — Да я тебе другой подарю. С Пушкиным, хочешь? — вскочила с порывистостью, несвойственной ее комплекции и ученому званию, и исчезла в темноте коридора. Вскоре вернулась и водрузила перед Лизой новенькую, запаянную в целлофан записную книжку. — Вот, держи. Портрет Пушкина кисти Петрова-Водкина, малоизвестный широкой публике. Сочиняй на здоровье. — Что сочинять?