— Можно и так сказать. Только к мертвым — вход немного в другом месте, потом узнаете. Здесь вообще много чего интересного. А то, что вы сейчас видите, проще назвать изнанкой. Ничего настоящего — ни леса, ни реки, ни неба… И вместе с тем это самое что ни на есть настоящее, это образы вещей, о которых догадывался мой древнегреческий тезка… Изнанка не так красива, как вещь, но она правдива, она показывает, как что сделано. А самая главная особенность здешних мест — они рассказывают о людях важные вещи. Очень, я бы сказал, интимные. Главное, знать, где спросить. Вот здесь притормозите, Анечка. Анна опустила весло, плот замер, и старик показал рукой в сторону ложбины, устланной серым туманом. — Смотрите туда, — сказал он Шергину. — Не отвлекаться. Не оборачиваться. Шергин подчинился и стоял неподвижно несколько минут. Он увидел: в серой кисее проступают очертания фигуры, они становятся все яснее, наконец на берег вышел человек — немецкий солдат, фашист — засученные рукава, каска, шмайссер… Немец шел по берегу, потом по воде. Шергин узнал его и едва не закричал. Первый и единственный раз в жизни он видел этого немца лет в пять-шесть: ему снился бой, такой, как в недавнем кино, в пучеглазом телевизоре «Радуга»… Ему снился бой, враги убили всех наших, бой стих, по изрытой рыжей земле стелился дым, враги уходили, но этот немец вдруг заметил его, Шергина Пашу, и пошел к нему — вот так, как шел сейчас, — приблизился настолько, что он увидел огромную пуговицу, а на ней страшную птицу со свастикой в когтях. Немец снял автомат, приставил к его, Пашкиному, горлу… Пашка заорал и проснулся. С тех пор немец не возвращался, но Шергин помнил его, помнил иногда яснее, чем многих живых. Не боялся немца, посмеивался, иногда рассказывал о нем друзьям, но — помнил. — Ну как? Если здесь открываются кошмары вашего розового периода, то и все остальное не такая уж тайна. — Старик пристально глядел на Шергина, видимо, удовлетворенный его оторопью, потом обернулся в сторону солдата и крикнул: — Свободен! Немец тут же развернулся и исчез в туманной ложбине. — Поехали. — Старик повернулся к Анне. — А мне так — можно? — спросила она, опуская весло в неподвижную воду. — Зачем? В твоем прошлом пока ничего особенного нет. — Почему это нет? — Потому что ты еще ребенок, и оставайся им подольше. — Давайте я сама буду решать, кем мне оставаться… Шергин оборвал их: — Вы живой или нет? Старик будто ждал этого вопроса — встрепенулся весь. — А тебе самому как больше нравится? Nabelküsser ist tod, oder nicht?[28] Отвечай! — Мне нужен факт, а не… — Факт! — восторженно закричал старик. — Факт — это то, во что ты веришь! А тебе верить уже нечем: верилка сломалась. Давно, еще в комсомольской юности. Когда предлагал всем классом написать письмо Рейгану, чтобы убрал ракеты из Германии, и потом сам отнес его на помойку… Один ветер подул — ты в оппозицию записался, другой — в патриоты. Ты, Павлик, ни во что не веришь, кроме ситуации. А она — девушка кокетливая. И за кого тебе теперь быть, ты не знаешь, потому что не веришь ни в людей, ни в Бога, ни в страну… Во-он… — Платон лукаво прищурился. — Вижу, как в черепке твоем циферки забегали, будто тараканы на пожаре. Павлик ты и есть… павлик. — Замолчи, — прошипел Шергин, — замолчи, гадина. Ты сам такой, я знаю… — Там, — Платон показал пальцем вверх, — ты решился бы мне так сказать? В лицо? И, не дожидаясь ответа, старик начал тихонечко смеяться — мелкими плевками смех летел в лицо Шергина. Платон, задыхаясь, силился еще что-то сказать, но не смог: беззвучно описав дугу, на его голову обрушилось дюралевое весло. Сложившись, как брошенная марионетка, старик скатился в воду, не оставив ни волны, ни кругов. — Не переношу, когда над тобой издеваются, — гордо сказала Аня. И прежде чем Шергин успел раскрыть рот, продолжила: — Надоело — tod, oder nicht… А так — у нас есть хоть какая-то уверенность. Они глядели на гладкую пленку воды, на которой не было ничего, кроме отражений и того непонятного предмета цилиндрической формы, плывшего в десятке метров от плота. Из реки показалась маленькая рука, не спеша взяла предмет и увлекла под воду. Тут же река начала мелеть, как ванна, из которой вынули пробку, и пространство накренилось, уходя горизонтом в бездну, и река превратилась в горный поток, узкий и злой, и понесла плот с такой скоростью, что оголенное русло и заросли на берегах слились в одну серую ленту. * * * У всех загадочных явлений — снежного человека, лохнесского чудовища, летающих тарелок, левитирующих аскетов и прочего — есть одно общее свойство. Видят их регулярно, однако у очевидцев: а) как назло, нет под рукой никакой фиксирующей аппаратуры; б) аппаратура есть, но в тот самый момент она срабатывает настолько гадко, что выдает какие-то размытые силуэты и пятна. В обоих случаях очевидцы просят поверить им на слово. И так продолжается без малого лет сто. Цепь досадных недоразумений прервалась на свадебном фотографе Эдуарде Коридорове. В тот день, ясный, не по-осеннему теплый, он снимал бракосочетание потомственного газоэлектросварщика Александра Фердинандовича Гергенрейдера и юной Анжелики, дочери владельца малого предприятия по производству мясных полуфабрикатов «Бабушкин-steak» Николая Федоровича, соответственно, Бабушкина. Свадьба была многолюдной, уже хорошо подгулявшей, отчего Коридорову стоило трудов собрать всех для общего снимка на фоне целебного источника, слывшего достопримечательностью не только Денисьевского сельсовета, но и всего района. Источник вытекал из большой, увенчанной крышей с кудрявыми наличниками трубы, которая торчала из обрыва на высоте более полутора метров. Эдуард не надеялся, что гости будут ждать «птичку», поэтому выставил на камере высшую скорость съемки — пять кадров в секунду. Снимая, увидел… Из трубы, будто из пушки, только без звука, вылетели два тела, большое и поменьше, и исчезли в зарослях тальника. (Позднее, отсматривая снятое, Коридоров убедился: феномен запечатлен от начала до конца и в идеальном качестве.) Свадьба, стоявшая к феномену тылом, ничего не видела, она торопилась, начала шумно рассаживаться по машинам, и только в последний момент кто-то под общий хохот крикнул вслед фотографу, рысью устремившемуся к тальниковым зарослям: «Калидор! Давай здесь, все свои». То, что Эдуард увидел в кустах, поразило его не меньше, чем сам полет: мужчина и девушка спали. Светлая головка девушки лежала на откинутой руке мужчины. Инстинктивно фотограф сделал несколько кадров и шагнул вглубь зарослей… Но свадьба не хотела ждать, бешено сигналила, выкрикивая его имя… Бабушкин платил щедро, у Коридорова три месяца не было заказов… Сложив дрожащие персты, он перекрестил спящих и зарысил обратно, не обращая внимания на камеру, которая больно била по пузу, а оно у Коридорова было большое, как и все прочее. Весь остаток дня Эдуард был сосредоточенно молчалив. * * * Когда у папы появлялось несколько свободных дней, он усаживал Анечку рядом с собой на диван и, загадочно улыбаясь, спрашивал: «Ну что, поедем куда-нибудь?» Анечка догадывалась, что это «куда-нибудь» находится в Сен-Тропе, Париже, в Дублине или Чефалу, где у Шергиных была вилла, небольшая, но собственная. Впрочем, и многие другие города мира были ей хорошо знакомы; некоторые — настолько, что она могла узнать их с завязанными глазами: по воздуху, звукам и запахам. Но здесь воздух, звуки и запахи были такие, какие она не встречала никогда и нигде, и Анечке вдруг показалось, что она на другой планете, куда более далекой, чем то подземное царство, память о котором была стерта внезапным сном и восстанавливалась медленно, как очень далекое воспоминание. Они шли по пустынному шоссе, сердце ее колотилось при виде горизонта, испещренного странными строениями, а когда перед ней возник белый дорожный знак с чудовищной надписью «Денисьево», ноги обмякли, Анечка вцепилась в рукав отцовского плаща и заплакала: — Папочка, где мы… папочка, забери меня… Шергин гладил ее волосы и повторял осипшим голосом: — Тихо, деточка… тихо… все решим. Содержимое горизонта ему, в отличие от дочери, было знакомо — хотя бы по студенческой юности — вот ферма, должно быть, заброшенная, вот дом рядом с ней… Однако все остальное оставалось тягостной загадкой. Но пропавшее табло появилось вновь и засветилось одним зеленым словом «вперед», и это немного успокоило его. На горизонте мерцало несколько огоньков, возник еще один — он приближался… Свет излучала треснувшая фара скутера «Ямаха», все изработанное, избитое тело которого стонало под тяжестью туши фотографа Коридорова. Дождавшись, пока свадьба разделится на старую и молодую половины — молодая уйдет веселиться дальше, старая останется пить чай, обсуждать виды на урожай и ругать начальство — и снимать станет нечего, Эдуард оседлал скутер и рванул домой. Жил он совсем рядом, в райцентре, то есть в тридцати пяти километрах от Денисьева, поэтому часа через два снимки феномена должны появиться в Сети, и у сельского свадебного фотографа начнется совсем другая жизнь… Но в дороге мысли Коридорова смешались: он понимал, что феномен весь в его власти, никто не может опередить его, и мир не перевернется, если удивится чуть позже… К тому же феномен потребует объяснений… И еще… там, в тальнике, живые люди — так спокойно и глубоко дышат только живые и спящие… Может, они переломались? Может, их нашел кто-то другой? А может… Коридоров развернулся на полпути, угодив колесом в глубокую лужу, и вот теперь он стоял перед ними. Вид человека незнакомого, но несомненно живого и совсем нестрашного, его первые слова — «вот они, красавцы» — не только успокоили Аню: она обрадовалась, как радуется заблудившийся в лесу, услышав далекий человеческий голос. Разговор ее отца с Эдуардом — он сразу представился — походил на беседу здорового с душевнобольным. Здоровым, разумеется, был бородатый толстяк. Шергин долго объяснял ему, кто он, перечисляя все свои должности, рассказывал о зданиях, которые строил, а толстяк слушал его с сострадательным вниманием и терпением — так вежливый человек выслушивает тихого идиота. Документов у них не было, телефонов тоже, одежда успела просохнуть, но выгладиться не успела… — Где мы? — спросил Шергин. Толстяк с тем же скорбным выражением на лице продиктовал регион, район — местность находилась в двух тысячах километров от МКАД. Потом он достал из кофра камеру и показал Шергину то, что снял, и долго, взыскующе глядел на него. Шергин замолк и будто оцепенел, сказал только: — Ничего не помню. Ничего. — М-да, — вздохнул фотограф, спрятал камеру в кофр, шумно принюхался — вроде того… тверёзые. Внутри у Шергина загорелось табло: «Ты телефон-то у него попроси, эх…» — и Шергин даже подпрыгнул, спросил телефон, сказал — один звонок, и все прояснится, все уладится. — Долматов! — Он крикнул так, что и Аня, и толстяк вздрогнули. — Стоп, а где Долматов? Лиза, это вы… — наступила пауза, и Аня увидела: лицо отца превращается в некое подобие японской страшной маски. — Кто генеральный? Долматов гене… Вы там свихнулись все? Какой совет директоров? Как он мог что-то решить без меня?! Вы там свихнулись все?! Долматова мне! Пулей! Он что-то еще кричал, но телефон отвечал короткими гудками. Силы оставили Шергина, телефон выскользнул из его ладони и разбился бы — Аня подхватила. Заплетающимися ногами Шергин переместился на обочину, он стоял, схватившись за голову, и повторял монотонно: — Твари… твари продажные… что же за день такой, господи… такой длинный день. — Можно мне? — спросила Аня фотографа. — Попробуй. Она набрала номер Пети Безносова — единственный, который знала наизусть, — не по большой дружбе, а из-за самих цифр — 999 888 77 66. — Привет… — Тебя ищут! Ты где? — промямлила трубка. — No time to explain, buddy[29]. — Аня старалась говорить небрежно, даже развязно, но голос заметно подрагивал. — Скажи лучше, ты еще не все свое наследство промотал на вечеринках? — Не все. — Мне срочно нужны деньги. Трубка помолчала и произнесла со вздохом: — Нетрудно было догадаться… Зачем?