— Я про все. Про нас, про то, что дом Глюкозы и Дорохова уже расселяют, а мы ищем спасение в старых фотографиях и марках, в сто лет назад ушедшей под землю кирпичной кладке. Взрослые смирились и пишут петиции о милости тем, для кого сама наша жизнь — лишь пена для ванны и кто давно уже вынул пробку. И да, текст — та же немощь… Это не «Воблер и кость», это даже не «Война и мир». Сплошные «Свищи и прыщи». — Ты драматизируешь и сама знаешь почему. Через неделю пройдет. А «Прыщи» — работа Чичикова, это даже покойному Пушкину понятно было, он оттого и застрелился. — Через неделю Дорохов поедет жить в Капотню. Чичиков тут ни при чем. Это безумие совсем другой выдержки. Такое могла бы накатать ее маман, мучаясь невостребованностью глубин и широт своей бессмертной души. Мессианские фантазии про лечение прыщей околоплодными водами так просто не возникают. — Ты права. Она прошла ад каннских притонов, потом ее долго и безуспешно лечили Швейцарией. Страшно подумать, сколько ей лет на самом деле. Если Чичиков выпал из реальности на два года, то ее маман сейчас не меньше ста пятидесяти по юлианскому календарю. Шергин и не догадывается, с какой археологической развалюхой проводит свой интимный досуг. — Типичная ведьма. Иначе откуда ей знать подробности происходящего в классе? — Ну, в ее беллетристике больше фантазий, чем реальности, впрочем, знакомство с деталями налицо. Наверняка почитывает наш чатик, да и Анечка делится. Гнилая семейка, как ни крути. — Как ни крути, а ради спасения обреченного в границах Калачёвки человечества надобно маму Анечки убить и в ее лице — весь порожденный ею же бред. — Убить? Насовсем? — Нет, до пятницы. Что за вопрос? — И… как ты это осуществишь? Бархатным переливом забили каминные часы. Лубоцкий вздохнул. — Пора собираться, сейчас Безнос вернется. Встал и принялся искать одежду. * * * — Есть одно затруднение. Лубоцкий молча шел по сыпавшейся желтым Москве, пиная вальсирующие листья. Дейнен пояснила: — В романе для подростков нельзя просто так взять и убить человека. — А ведьму? — Ведьма по законодательству — тоже человек. — Тяжело быть писателем. — Вот-вот. Лязгнул трамвай, они, не сговариваясь, перебежали улицу, влетели в вагон, садиться не стали. — А что, если она не переживет мук душевного разложения и бросится под поезд, как Раскольников? Старушка в кроссовках со шнурками цвета крыжовника откровенно уставилась на них, прислушиваясь. — Нет, пропаганда выпиливания тоже запрещена. — Пусть ей на голову упадет кирпич, пораженный камнежоркой, — предложил Лубоцкий, разглядывая старушку сверху вниз. — Наверняка эту камнежорку навела она же. — Лубоцкий, это немощь — перекладывать бремя действий на случай и кусок черствой глины. Это капитуляция. А я ведь знала тебя сверхчеловеком. — Хорошо, что напомнила. Кстати, как насчет дуба? — Под которым ты желуди Наташе на уши вешал? — Именно. — Прекрасный был дуб, но ушел корнями в Толстого и засох. — Да, русская литература и граф в частности многим жизнь запоганили, но дело не в них, а в дубе. Пока его не спилили и он досасывает Толстого, повесь на этом дубе Анечкину маман. Дейнен изумленно оглядела Лубоцкого. Старушка тоже. — Ты гений, Андрюша. — Не отвлекайся на обыденное. Понимаешь, к чему я? — Разговаривая с Лизой, Лубоцкий смотрел на старушку. — Место преступления закроют. Дуб не спилят, пока идет следствие. А снести дороховский дом, не обрушив его на дуб, никак не получится. Стратегически — пустяк, но тактическая отсрочка нам не помешает. Трамвай остановился, ребята вышли. — Но они скоро сообразят и переключатся на следующий дом. — Лубоцкий стал серьезен. — Например, на наш. Дейнен повисла на его руке: — В любом случае это займет время и заставит их нервничать, а значит, совершать ошибки. Трамвай поехал дальше, старушка со шнурками цвета крыжовника внимательно осмотрела удаляющуюся в осеннем воздухе пару, суетливо достала телефон и позвонила. * * * — Вот скажи, Андрюша, если Толстой и Достоевский будут биться — кто победит? — Пункт приема макулатуры победит. — А папенька говорил, что Чехов. — У тебя был папенька? — Лубоцкий покрылся изумлением. — Не был, конечно, но я его выдумала, а то больно уж тяжело без папеньки. — И кто он? — Сварщик. — Сварщик — любитель Чехова? — Ну, Чехова он вспоминал только выпивши. — И часто вспоминал? — Постоянно. Как встанет с утра, так уже весь «в Москву, в Москву — на Курский вокзал». Там и зарезали. Пришел домой весь зарезанный, с жасминами в руках. А через неделю помер в Астапове не пойми от чего. * * * — Понял, мы тут рядом. — Толстощекая морда с рыхлым носом повернулась к водителю: — Езжай на Большой Трофимовский, видели их недалеко от бывшей водокачки. Машина развернулась через две сплошные и, не обращая внимания на гудки, направилась в сторону Калачёвки. * * * — Надо позвонить Шерге и сказать, чтобы устроила вечеринку прощания с маман. — Зачем? — Гуманизм, толстовство, все такое. Как-никак, последние дни в семейном кругу, идиллические воспоминания, торт «Наполеон» с чаем. Наконец, долгожданные скелеты в шкафу, который придется открыть, чтобы взять теплые носочки для прогулки по Стиксу, там осенью дует. Торжество, хлопушки, проводы.