Конечно, потом первое впечатление истерлось, но, получается, что не до конца. Они никогда не будут на равных! Эта мысль пришла к Розгину неожиданно и резанула своей остротой. Княгиня может ему отдаваться, может спать с ним, позволять делать с собой все, чего ему хочется… Но она никогда не будет воспринимать его, как равного себе! Сука! Как странно! Двадцать первый век на дворе! Все эти регалии, все эти голубые жилы и соли высшего общества, все это – такая хрень! Но стоит только коснуться чего-то настолько глубинного, настолько животного, внутреннего, как моментально гребанная память предков вылезает. Вот в таких мелочах. Повороте головы, надменном подергивании уголков губ. Легком дрожании тонких аристократических пальцев. Сразу становится понятна глубина пропасти. И сразу становится понятно, насколько их союз временный. Княгиня на его подкол не ответила ничего. Просто дернула надменно плечиком и отвернулась. И это окончательно взбесило. Розгин и сам не понял, как развернул ее к себе за локоть, как сжал жесткими пальцами подбородок, чтоб не успела увернуться, как впился злым поцелуем в раскрытые губы. Кажется, она что-то хотела сказать. Наверно, возразить? Наверно. Розгин уверенно смял ее возражения своим зверским напором, обхватил, впечатал в себя, не давая никакой возможности сопротивляться, показывая зажравшейся аристократке, кто ее защищает, кто за нее вписывается, кто из-за нее подставляется под нож и возможную пулю. Кто ее трахает, в конце концов. Он ждал все такого же ледяного ответа, сопротивления, потому что неправильно это. Изначально неправильно. Но вот никак по-другому. И был готов это сопротивление ломать. И не был готов к ее ответу. Когда Княгиня со стоном обхватила его тонкими руками, когда прижалась , сама! Подалась ближе, притираясь всем телом, он опешил. И даже остановился. Оторвался от ее губ, держа устремленное к нему лицо в ладонях, заглянул в глаза. И ощутил, что летит. Падает. И тонет. Вот буквально. Розгин, нихрена не романтик, не джентльмен и не любитель розовых пони, буквально тонул в глазах своей случайной женщины. И не желал выплывать. И внутри все замирало обреченно и сладко. Так бывает, когда делаешь голимую, обреченную на провал херню. Делаешь то, чего никогда бы не сделал, сворачиваешь с проторенной дорожки. Например, в детстве впрягаешься за какого-нибудь пацана-задохлика, выступая перед стаей отморозков один против всех. И прекрасно понимаешь, что попал, что секунда – и тебя сметут, и что дурак-дурак-дурак!!! Но спасенный тобой мальчишка уже бежит прочь, а ты этому, как идиот, радуешься. Оскаливаешься приглашающе и ведешь тощими плечами. И внутри становится пусто-пусто. Обреченно. И до дрожи кайфово. И здесь так же. Даже хлеще. Потому что тот мальчишка потом привел взрослых. И маленького Макса успели откачать в больничке. А в этот раз никто его не спасет. Не приведет помощь, не вытащит из омута. Пропал ты, Розгин. Ни за грош пропал. Она не понимает этого. Она уедет потом обратно в свою Испанию. В свою хорошую, блестящую жизнь. А ты здесь останешься, пес дворовый, с пустотой вместо сердца. Княгиня подняла нежную ладошку и мягко провела по небритой колкой щеке Розгина, улыбнулась, прошептала: - Прости меня… Я… была не права. А Розгин понял, что сделает все, чтоб она получила то, что хочет. Чтоб она спаслась. Чтоб не угрожали ей ни отморозки , ни сектанты, ни Кочегары. Чтоб она жила себе, в своей Испании, и не думала ни о чем. Писала свои картины, смотрела на красивые здания, на лазурное море. И не вспоминала про эту грязь, в которую окунулась с головой на Родине. И Родину не вспоминала. И его чтоб тоже не вспоминала. Незачем ей. - Ладно, Княгиня, и ты меня прости. – Он убрал ладони от ее лица, отошел на полшага, с трудом выдыхая и ощущая блаженную пустоту внутри от принятого решения, - давай глянем, чего там тебе предки твои аристократические завещали. Что завещали предки. Сейф был небольшой, и, как сказал Розгин, не тяжелый. Ключа у меня, естественно, от него не имелось, поэтому , осмотрев обтертый от грязи ящик, я немного приуныла. Розгин же молча поковырял в замке какой-то железякой, и… И раздался щелчок! - Как так получилось? Но вопрос, конечно, риторический, а потому мой спаситель отвечать на него не пожелал. Плечами только пожал, и все. С выражением « тоже мне, задача»… Я вернулась к ящику. Посидела, собираясь с духом, посмотрела на невозмутимого Розгина, курящего возле машины. Надо же, деликатный. Вышел, не стал даже интересоваться, что там может быть… Потянула вверх крышку. Сердце замерло. Опять посмотрела на Розгина, словно поддержки безмолвной ища. А потом с выдохом – вниз. В ящике лежала плотная книга в кожаном переплете, по виду – старинная, начала века, бархатный маленький чехольчик черного цвета, с ключиком от банковской ячейки внутри. Подозрительно похожим на тот, что висел у прабабки на шее на картине. И флеш-карта устаревшего образца. Я бережно погладила книгу, осторожно приоткрыла. Страницы, написанные от руки красивым, каллиграфическим почерком. На первой странице – обведенная виньетками заглавная надпись «Дневник Марии Александровны Головиной». - Ну что там? Розгин все же не выдержал, заглянул в салон. - Вот. – Я продемонстрировала ему находки, - ключ от банковской ячейки, флешка и дневник моей прабабки. Он поизучал это все, без особого интереса, потом кивнул. - Ладно, надо флешку глянуть, да? Поехали. Я пересела на переднее сиденье, бережно сложив содержимое ящика обратно. В любом случае, внимательно изучать сейчас дневник смысла не было. Надо сначала обратно в город вернуться. Но, как выяснилось, Розгин и не думал возвращаться, наоборот, свернул в сторону более оживленной, если, конечно, можно так назвать, половины Яблоневого. - А зачем нам сюда? - Княгиня, время уже – пять часов, темнеет. Не хочу по трассе ехать по темноте. Переночуем здесь, а утром вернемся. - Но, если не найдем хостела? Он покосился на меня снисходительно: - Какой хостел? - Но, как же… - Да, совсем тебя Европа испортила, Княгиня… - хмыкнул он, а я немного надулась. Вот все у него не по-человечески. После ночи любви – ни слова ласкового, после выяснения отношений – поцелуй дикий… И ничего в простоте, ну надо же! А на первый взгляд такое впечатление производил… Простого, как кирпич, мужика. Страшного, злого, но такого… Неглубокого. Но, чем больше общаюсь, тем больше приходит понимание, что Макс Розгин , или, как его назвал тот страшный человек в белом костюме, Клин – очень даже непрост. Шкатулка с тройным дном. И хорошо, если только с тройным. Розгин остановился у одного из домиков, выглядящих наиболее жилым, погудел. Во дворе взлаял большой, судя по басовитым переливам, пес, а затем спокойный мужской голос ровно и вежливо послал нас матом.