В самой преамбуле грамоты мы сталкиваемся с рядом четко сформулированных и юридически оформленных требований новгородцев, желавших, чтобы новый князь Ярослав Ярославич правил «по пошлине», как его отец Ярослав Всеволодович, а не как его брат Александр Невский. В документе читаем: «Держати ти Новъ [гор] од по пошлине, како держал отець твои». Здесь слово «держал» употребляется в значении «владеть», «управлять». Ярослав обязуется править городом, как им управлял или как им владел его отец Ярослав Всеволодович. Но вот уже следующая фраза заставляет предположить другое значение слова: «А бес посадника ти, княже, волостии не роздавати, ни грамот даяти. А волости ти, княже, новгородьскых своими мужи не держати, но держати мужи новгородьскыми.» В отрывке не просто зафиксировано, а подчеркнуто, дважды сказано об одном и том же. Более того, через несколько строк сталкиваемся с аналогией: «. а ты волости дьржати мужи новгородьскыми.» Вновь повторено это требование, правда, оно сформулировано несколько иначе, чем первые два. Значение термина «держать» в рассмотренном тексте совершенно ясно. «Держать» — значит, осуществлять феодальный вассалитет. Каково же значение слова «держать» в сообщении о селах? «А в Бежицах, княже, тобе, ни твоей княгыни, ни твоим бояром, ни твоим дворяном сел не дьржати, ни купити, ни даром приимати, и по всей волости Новгородьскои». Естественно, первое значение слова «держать» — «управлять, владеть», как управлял, владел Ярослав Новгородом, — не подходит. Это слово может означать и вассальные отношения. Вероятно, и это значение не отражает действительного смысла термина. Надо предположить, что слово «держать» содержит иную смысловую нагрузку. Оно выступает здесь как понятие феодального права, обозначавшее владение и наличие частной собственности, в данном случае на село, земельные участки. Подобная «расшифровка» понятия подтверждается целой серией примеров, зафиксированных в договорах, доказывающих, что приведенное известие отнюдь «не одиноко», не уникально, а напротив, типично и что практика приобретения сел «низовскими феодалами», в том числе дворянами, в 60—70-х гг. XIII в. стала массовой. Это привело новгородцев к столь четким и неоднократным запрещениям.[548] Теперь никаких недоумений по вопросу отношения дворянина XIII в. к земельной собственности быть не может. Документ совершенно недвусмысленно сообщает, что на северо-востоке и северо-западе Руси (Новгородская и Суздальская земли) к середине 60-х гг. XIII в. дворянин, подобно крупным феодалам — князьям и боярам, — «держал» села, т. е. земельную собственность, пригодную для обработки и приносящую владельцу доход в форме феодальной ренты. Дворянство теперь выступает как земельный собственник. Из приведенного отрывка становится также ясно, каким образом дворянин ее приобретал. Он мог купить землю, мог получать ее в заклад. Надо отметить еще один источник преобретения земельной собственности на территории Господина Великого Новгорода. Помимо купли, заклада дворянин мог получить угодья и от своего князя, о чем говорит как будто слово «ставити». Это понятие обозначает процесс строительства, создания слобод и деревень. Но подобные действия невозможны без земли. Необходимы свободные участки. Безусловно, их можно купить или получить в заклад. Однако подобные действия скорее типичны для крупного влиятельного и богатого феодала — боярина или того же князя с княгинею. Для мелкого служилого феодала систематическая купля земли — явление не слишком обычное, у него не было на это денег. Тем не менее новгородцы постоянно запрещали «низовскому» дворянину «ставити» «свободы». Следовательно, он строил эти деревни, приобретал землю. Откуда же он ее брал? Видимо, получал ее безденежно, за службу. И действительно, это явление находит документальное подтверждение. Во всех грамотах при перечислении ограничений неоднократно повторено, что дворянам запрещено принимать земельные угодья в дар: «твоим (т. е. княжеским. — Ю. Л.) слугам сел не дьржати, ни купити, ни даром приймати, и по всей волости Новгородьскои».[549] «Дар» в качестве земли и села и есть пожалование дворянину за службу. Повтор этого запрещения во всех без исключения грамотах только доказывает, что этот процесс не прекращался в рассматриваемое нами время, т. е. с 60-х гг. ХШ в. И это, конечно, естественно, ибо за службу надо было платить постоянно. Другой отрывок из договорной грамоты князя Ярослава Ярославича с Новгородом также дает многое для анализа земельной собственности дворянина XIII в. «А из Бежиць, княже, людии не выводити в свою землю, не из инои волости новгородьскои, ни грамот им даяти, ни закладников приимати ни княгыни твоей, ни бояром твоим, ни дворяном твоим: ни смерда, ни купцины».[550]Следовательно, дворянину, так же как княгине и боярам, запрещен был вывод крестьян-смердов из Новгородской земли во Владимиро-Суздальское княжество.[551] Подобная практика, видимо, объяснялась нехваткой рабочей силы в некоторых районах «Суждальской земли». Сказывались экономический кризис, охвативший Северо-Восточную Русь и последовавший после разгрома татарами в конце 30-х гг. ХШ в., и политика откупщиков — сборщиков дани, которые совершенно опустошили Владимиро-Суздальское княжество и даже вызвали восстание 1261 г.[552] Последствия этих бедствий «Суждальская земля» испытывала на протяжении многих лет. Недаром еще в 1270 г. Серапион, епископ Владимира, писал: «Се уже к 40 лет приближаеть томление и мука, и дане тяжькыя на ны не престануть, глади морове живот наших; и всласть хлеба своего изъести не можем».[553] И далее: «Кровь и отець и братья нашея, аки вода многа, землю напои… мьножаиша же братья и чада наша в плен ведена быша; села наши лядиною поросташа».[554] Вывод крестьян во Владимирскую землю,[555] покупка и держание сел в новгородских волостях, в которых не было откупщиков, сборщиков дани, — все это было характерно для общего процесса преодоления экономического кризиса, для восстановления феодального хозяйства, в том числе и дворянского. Остановимся на социально-политической роли дворян в обществе XII–XIII вв. Дворянство не только было низшим и средним звеном княжеской администрации, не только исполняло полицейские и судебные функции, воевало с противниками своего сюзерена и управляло его хозяйством. Сохранилось довольно пространное сообщение об известной представительной роли дворян в политических институтах периода феодальной раздробленности. В 1211 г. возник конфликт между Всеволодом Юрьевичем, князем Владимиро-Суздальской земли, и его старшим сыном Константином. Последний не захотел исполнить волю отца, который требовал в случае наследования Константином великого княжения при выборе столицы отдать приоритет городу Владимиру и тем самым обеспечить владимирской корпорации феодалов главенствующее место в стране. Но Константин предпочел Ростов и ростовских бояр. Через 35 лет повторилась политическая ситуация, возникшая вслед за смертью Андрея Боголюбского. После двукратного отказа Константина приехать к отцу и исполнить его волю Всеволод созвал нечто вроде земского собора. Сообщение о конфликте между отцом и сыном сохранилось только в Московском летописном своде 1480 г. Оно принадлежит его северо-восточному источнику. Этот источник в составе свода 60-х гг. XV в. попал в Московский свод 1480 г. В других памятниках — Лаврентьевской, Радзивиловской, Новгородской первой летописях и в Летописце Переяславля Суздальского — этого известия нет.[556] Московский летописный свод 1480 г. сообщает: «Того же лета посла князь великии Всеволод по сына своего Костянтина в Ростов, дая ему по своем животе Володимерь, а Ростов Юрью дая. Он же не еха к отцу своему во Володимер, хотя взяти Володимерь к Ростову; он же посла по него вторицею зова и к собе; и тако пакы не иде к отцю своему, но хотяше Володимири к Ростову. Князь же великы Всеволод созва всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоана, и игумены, и попы, и купце, и дворяны и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимерь по собе, и води всех к кресту, и целоваша вси людие на Юрьи; приказа же ему и братию свою. Костянтин же слышев то и вздвиже брови собе с гневом на братию свою, паче же на Георгиа».[557] Как видим, Всеволод собрал собор Владимиро-Суздальзкой земли. Этот наиболее представительный орган действовал в экстраординарных случаях. Существование собора зафиксировано летописными источниками задолго до XIII в. Его деятельность уже отмечена в период правления Юрия Долгорукого, пытавшегося по договоренности с ростовскими боярами обеспечить передачу части владений на северо-востоке младшим сыновьям — Михаилу и Всеволоду. Большую активность собор развивает после смерти Андрея Боголюбского. В начале XIII в. вопрос о престолонаследии опять возникает во Владимиро-Суздальской земле. И вновь он выносится на собор. Известие, что Всеволод «созва всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоана, и игумены, и попы, и купце, и дворяны и вси люди», подчеркивает всеземский характер учреждения. Если на соборе 1174 г. можно предположить (правда, с почти полной уверенностью) присутствие горожан и дворян, то в сообщении 1211 г. совершенно конкретно указывается на их участие в этом представительном органе.[558] Подобное известие имеет большое принципиальное значение, ибо позволяет сделать вывод о начавшейся активной политической роли мелких и средних феодалов на северо-востоке Руси в начале XIII в. Отметим, что значение этого вывода возрастает, если учесть характер учреждения, которое было призвано укрепить и сохранить власть преемника великого князя. Собор не играл роли совещательного органа. Он выступал как законодательный институт, как политический гарант выборов будущего государя. Все это заставляет предположить начало складывания определенных сословно-представительных органов Владимиро-Суздальской земли и возрастание роли дворян, которые из «слуг дворских» превратились в рыцарское сословие.[559] Сообщение 1211 г. позволяет сделать еще одно наблюдение. Из этого известия видно, что летописец не упоминает о гридях, мечниках, огнищанах, детях боярских, детских и др. Все сословие «рыцарей» представлено только дворянами. Возникает предположение, не сталкиваемся ли мы впервые с фиксацией общего самоназвания, с термином, объединяющим близкие социальные группы? Безусловно, названия отдельных прослоек класса феодалов могли довольно долго сохраняться источниками. Пример тому — очень устойчивые правовые термины Русской Правды. Но в то же время отметим, что в XIII в. понятие «дворянин»[560]употребляется в летописных и актовых источниках значительно чаще, чем «мечник», «огнищанин», «гридя».[561] Термин «дворянин» к первой половине XIII в. был повсеместно известен на Руси. Более того, он переносился на аналогичные социальные группы Запада — Германии, Скандинавии и Прибалтики. В домонгольской Руси братья-рыцари военизированных орденов католической церкви получили свое название — «божьи дворяне». Например, цикл смоленских актов, датируемых от начала XIII в. до конца XIV в., содержит этот термин, использует его и понимает его значение совершенно конкретно и определенно, причем не только для определения отдельных представителей этой категории иностранцев, но и для семантической характеристики всей их корпорации — Ливонского ордена. В списках договора 1229 г. между смоленским князем и Ригой и Готским берегом, который продлевался чуть ли не на протяжении полутора веков (он был выгоден обеим сторонам), везде находим упомянутый термин. В преамбуле акта перечислены те, кто лично вырабатывал приемлемую редакцию документа. Среди прочих были и представители интересующих нас групп. «Пре сеи мир трудили ся добрии людие, Ролфо ис Кашеля, божи дворянин тумаше смолнянин.»[562]Последний, видимо, настолько часто и подолгу жил на Руси, что получил прозвище по месту жительства — «смолнянин». Отметим, что братья-рыцари, щеголявшие в торжественных случаях в белых плащах с изображением красного меча и креста, весьма интенсивно занимались торговлей, в том числе и мелочной, вразнос, на территории Смоленска, Пскова, Западной Руси, Литвы, Польши, Прибалтики. Устав Ордена не запрещал этого, а, наоборот, поощрял как в финансовых, так, видимо, и в других целях. Вот почему Тумаш (Томас?) мог очутиться в Смоленске. Договор 1229 г. был заключен со стороны «немцев» представителями от следующих корпораций: от рижского епископа, от магистра Ордена ливонцев, от горожан Риги и от всех «латинских купцов». В этом перечне встречаем опять интересующий нас термин: «мастьр вълквин, божии дворянин» — «магистр Волквин, божий дворянин». Этот же термин повторен в договоре при указании его важнейших условий. «Пискуп ризкии мастьр божиих дворян, и вси земледержци, Ти дают двину свободну от вьрху, и до низу, в море, и по воде, и по берегу…» Как видим, составители превосходно знали сущность и значение гроссмейстера Ливонского ордена, располагавшего верховной властью «земледержца» на территории Подвинья и устья Двины. Наконец, в середине XIV в. в Подтвердительной грамоте смоленского князя Ивана Александровича сталкиваемся с термином «божий дворянин»: «а приездили ко мне (т. е. к князю. — Ю. Л.) на докончанье, из Риги, от местеря, Пьсков, божии дворянин…» Этот тевтонский брат — рыцарь служил, как видим, дипломатическим представителем гроссмейстера Ордена. Все приведенные известия заставляют прийти к выводу, что на Руси, в Смоленске, превосходно знали и понимали рассмотренные термины и употребляли их в юридических документах. Следовательно, их осмысление и сопоставление с местным понятиям «дворянин» проводились неоднократно и вылились в повседневную практику. Отметим, что летописцы также упоминали «божиих дворян», рыцарей духовных орденов — Меченосцев и Ливонского. Известие 1268 г. Новгородской первой летописи повествует о заключении мира Новгорода с «немцами»: «И целоваша послы крест; а тамо ездив Лазорь Моисиевичь водил всех их к кресту, пискупов и божиих дворян, яко не помотати им колыванцем и раковорцем; и пояша на свои руце мужа добра из Новагорода Семьюна, целовавше крест».[563] Как видим, «божии дворяне» для летописца — понятие, наполненное весьма конкретным содержанием. Для автора рассказа оно весьма стереотипично, что говорит о хорошем его понимании, которое могло возникнуть только из повседневной практики общения с живыми носителями подобного названия.[564] Безусловно, смоленские документы XIII в. сообщали и о собственных, русских служилых, феодалах, дворянах. В одной из грамот князя Федора Ростиславича по судному делу, датированной 1284 г., находится упоминание сразу двух категорий феодальных слуг. Из акта о судном деле между немцем — истцом и русским боярином — ответчиком видно, что князь признал виновным своего соотечественника. В резюме грамоты читаем: «бирель прав, а армановичь виноват, выдал есмь армановича и с двором», т. е. перед рижанином Бирелем Арманович должен был искупать свою вину вместе со своими дворянами, со своей дружиной — «двором».[565] Для сравнения и определения этого термина можно привести выражение из Тверского сборника, повествующего о подвигах Андрея Боголюбского со своим «двором»: «Андрей Юриевич укрепися с своим двором».[566] Здесь «двор» эквивалентен по смыслу «дружине». В Ипатьевской летописи, где также приведен этот рассказ, читаем о действиях дружины: «Андреева же дружина приездяче к нему жаловахуть».[567] Таким образом, можно полагать, что Арманович был «выдан» немцам вместе с двором, т. е. с дружиной, скорее всего со своими дворянами. В самом конце этого документа находится второе упоминание о дворянине, но уже о княжеском. В акте 1284 г. сохранилось известие о том, что он был заверен печатью. «Моисеи княжь печатник Федоров печатал».[568] Этот княжеский слуга «скрепил» акт, прикрепив к пергамену грамоты на зеленом шелковом шнуре серебряную печать с изображением леопарда. Она сохранилась до нашего времени. Печатник, подобно дворецкому («дворскому»), чашнику, меченоше, постельничьему, входил в дружину и был дворянином, причем наиболее приближенным к князю. Он уже во многом исполнял функции хранителя печати — канцлера. Для выяснения статуса печатника приведем только один пример. Даниил Романович, князь Галицкий, давал своему печатнику поручения, требовавшие личной и абсолютной преданности, но в тоже время наделял его широкими полномочиями. Так, в 1241 г. он послал печатника Кирилла зафиксировать убытки пострадавших земель от грабежа своих феодалов и для оказания помощи. В Ипатьевской летописи читаем: «Курилови, же сущю печатнику, тогда в Бакоте, послану Данилом княземь и Василком, исписати грабительства нечестивых бояр, утиши землю…»[569] Вероятно, после этого сообщения можно не сомневаться, что печатник был самым преданным княжеским слугой, входившим в дружину и защищавшим его интересы против всех врагов своего господина, в том числе и бояр. Берестяная грамота из Старой Руссы также содержит сведения о дворянах и их деятельности. Документ датируется XII в. Содержание акта не только не противоречит, но и подтверждает подобную датировку. По своему формальному признаку это частное письмо, эпистолия. Содержание документа следующее: «Съ грамота от Яриль ко Онание. Въ волости твоей толика вода пити в городищяньх. А рушань скорбу про городищяне. Ажо хоцьши, ополош дворяна, быша нь пакостил».[570] Как видим, какой-то доброхот посылает отчет о состоянии имения — «волости» его владельцу. Причем указывает, что жители Старой Руссы — «рушане» «скорбят» (обеспокоены, опечалены) о бедствии жителей с. Городище — «городищянь». Причину всех несчастий и голода, когда, по образному выражению корреспондента, крестьянам осталось «толико вода пити», он видит в управляющем вотчины, в «дворяне». Сей администратор — причина всех бед. Автор письма предлагает владельцу Городища несколько припугнуть «ополочь» своего управляющего. Таков смысл этого краткого послания. Документ этот интересен для социальной истории. Но для нас во всем этом эпизоде важна роль дворянина. Он совершенно четко выступает как слуга, управляющий, администратор, доверенное лицо господина. Его функции — управлять хозяйством, смотреть за порядком. Выражаясь современным языком, он должен был интенсифицировать производственный процесс и усилить эксплуатацию рабочей силы, тех же крепостных крестьян — смердов (чего он с успехом и добился, судя по письму). Итак, дворянин был управляющим господским хозяйством, имуществом. Учитывая дату документа, XII в., четкое определение источником деятельности рассматриваемой социальной группировки феодального общества, можно прийти к следующему выводу. Хозяйственное управление, осуществление административного надзора — вот одна из наиболее ранних и основных функций дворянства в тот период. Интересно еще одно обстоятельство. Речь идет о термине. Характерна следующая особенность текста: название «дворянин» еще не устоялось ни в письменной, ни в устной речи. В эпистолии человек из двора владельца Городища — «дворян».[571] Автор письма Ярила так и пишет: «ополош дворяна». Следовательно, термин, который часто употреблялся в начале и середине XIII в. в новгородских источниках, еще не получил современного письменного оформления. С аналогичным явлением сталкиваемся и в северо-восточных источниках. В Лаврентьевской летописи при первом упоминании о дворянах в сообщении 1175 г. читаем: «дворане». А. В. Арциховский и В. Л. Янин в своей публикации под № 531 поместили другую грамоту, важную для исследования и сопоставления с действующими юридическими нормами Древней Руси. Она датируется рубежом XII–XIII вв. Грамота является частным письмом богатой жительницы Новгорода (или Новгородской земли) Анны к своему брату с жалобой на мужа Федора и его кридитора Константина, обвинивших ее в незаконной отдаче в рост денег, которые ей не принадлежали. Обвиняемая была вызвана на предварительное рассмотрение в ближайший погост. Но истец Константин не захотел с ней разговаривать, заявив только, что высылает четырех дворян. «И позовало мене во погосто. И язо приехала, оже онь поехало проце, а рекя тако: Азо солю 4 дворяно по гривене сьбра». Составители переводят отрывок следующим образом: «И позвал меня (т. е. Анну. — Ю.Л.) Коснятин (т. е. истец. — Ю. Л.) в погост, и я приехала, а он поехал прочь, сказав: Шлю 4 дворян по гривне серебра».[572] Здесь дворянин выступает в своей обычной роли судебного исполнителя, чиновника местного земского суда. Роль, типичная для служебной прослойки феодального государственного аппарата. Грамота № 531 превосходно подтверждает эту функцию дворянства, столь четко определенную в договорах Новгорода с князьями. Следовательно, эта «повинность» служилых феодалов возникла ранее второй половины XIII в. Дворянин стал «судейским чиновником», «судейским исполнителем» в Новгородской земле на рубеже XII–XIII вв. Отметим, что сбор гривны серебра находит аналогию не только в Уставной двинской и Новгородской судной грамотах. Существовал и частный акт, юридические постановления которого распространялись как раз на новгородскую периферию. Это жалованная тарханная несудимая грамота великого князя Василия Васильевича Темного старорусским тонникам (рыболовам) от 50—60-х гг. XV в. В ней указано, что она дана по «старым грамотам» Дмитрия Ивановича и Василия Дмитриевича, т. е. деда и отца нынешнего великого князя. Грамота содержит все прежние установления, возникновение которых относится к началу XIV в. Документ сохранил следующие постановления: «А без меня, без великог(о) кн (я) зя, не судит (и) никому, или без наместника. А звати их с осеннег(о); Николина дни до середохрестья. А позовнику взяти гривна ездов». Из приведенного документа становится ясно, за что дворянин или Подвойский получал гривну серебра. Она полагалась ему за «езд». Другими словами, это была плата за приезд и вызов в суд, к наместнику, к администрации. Гривна предназначалась на дорожные расходы, которые платил ответчик.[573] Итак, с уверенностью можно утверждать, что в своем письме Анна сообщает брату, что истец послал за ответчиком четырех дворян, каждому из которых нужно было уплатить ее семейству по гривне. Интересно, что эта «такса» по традиции существовала много лет, в XIV и XV вв. Большой интерес вызывают наблюдения над идеологией представителя феодального класса, его низшей прослойки. Эти наблюдения можно сделать на основе анализа сохранившегося памятника феодальной раздробленности — «Слова» и «Моления Даниила Заточника». Произведение постоянно привлекает нашу историографию.[574] Была сделана и попытка истолковать идеологию автора памятника.[575] Так, И. У. Будовниц пришел к выводу, что в «Молении» впервые прозвучал голос молодого дворянства, выступавшего с требованием сильной и грозной княжеской власти, опирающейся не на бояр, а на преданных своему государю «множество воев».[576] Видимо, давать столь безапелляционное объяснение очень сложному и многоплановому памятнику нельзя по ряду причин. Никакой антибоярской тенденции нет в ранней редакции памятника. Что касается требования сильной княжеской власти в период расцвета феодальной раздробленности, то это определенная модернизация эпохи и, следовательно, фактическая ошибка. Идея поддержки дворянством царской или великокняжеской власти (а не власти провинциального князя, приглашенного княжить все тем же новгородским или переяславским боярством), как ее формулирует И. У. Будовниц, характерна для эпохи Русского централизованного государства и даже для времени зарождения абсолютизма, т. е. XVII — начала XVIII в. Все это заставляет с очень большой осторожностью и вниманием отнестись к социальному содержанию реалий, терминов и понятий, которые мы встречаем в памятнике. Только с постоянным вниманием к их значению, с обязательным учетом общих социально-политических процессов феодальной раздробленности возможен анализ памятника. «Слово Даниила Заточника» — это произведение, несущее в себе очень четкую и ясную идейную нагрузку, заключенную в блестящую форму великолепных притч и афоризмов. Оно превосходно отражает классовую сущность древнерусского общества. Картина социального неравенства — это именно тот фон, на котором проистекает дискуссия Даниила со своим адресатом — оппонентом. Автор мыслит и оперирует в своем произведении категориями феодального общества. Для него такие понятия, как «богатый», «бедный», — отнюдь не пустой звук. Даниил превосходно знает отношение классового общества к этим прослойкам. Обращаясь к своему адресату, автор пишет: «Зане, господине, богат мужь везде знаем есть и на чюжей стране друзи держить; а убог во своей ненавидим ходить. Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак; а убогии возглаголеть — вси нань кликнуть». Естественно, что после такой преамбулы Даниил делает вывод: «Их (т. е. богатых. — Ю. Л.) же ризы светлы, тех речь честна».[577] Жалуясь на судьбу, автор противопоставляет своему собственному положению участь князя, живущего в довольстве. В отличие от предыдущей притчи, где констатируется моральное превосходство богатого над бедным, в настоящем афоризме дается картина более «вещественная»: материальное убожество бедного Даниила и комфорт и довольство князя. Автор обращается к адресату: «Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, теплу воду пиюща от места незаветрена; егд[а] лежиши на мяккых постелях под собольими одеялы, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевыми аки стрелами сердце пронизающе».[578] Но бедность в классовом обществе — не только бесправие и зависимость, нужда и голод, но и потеря социального лица, сословной принадлежности, отсутствие друзей и близких, которые отворачиваются и уходят от несчастного бедняка, от неудачника. Поразительную картину по своему реализму дает Заточник: «Друзи же мои и ближнии мои и тии отврогошася мене, зане не поставих пред ними трепезы многоразличных брашен. Мнози бо дружатся со мною, погнетающе руку со мною в солило, а при напасти аки врази обретаются и паки помагающе подразити нози мои; очима бо плачются со мною, а сердцем смеют ми ся».[579] Тут, как видим, нет и следа христианской морали с проповедью помощи ближнему. Перед нами картина, если не сказать фотография, всемогущего антагонистического общества. Какой же вывод делает член этого общества, нарисовав такую картину? «Тем же не ими другу веры, ни надейся на брата».[580] Видимо, лучшей формулировки не найти. Подобные страшные картины, естественно, заставляют с большим пониманием отнестись к автору, который с упреком пишет князю о постигших его бедах, опять сравнивая свое положение и положение патрона. Этот афоризм благодаря своему емкому содержанию и форме, приближающейся к пословице, стал классическим в древнерусской литературе: «Зане, господине, кому Боголюбиво, а мне горе лютое; кому Бело озеро, а мне черней смолы; кому Лаче озеро, а мне на нем седя плачь горкии; и кому ти есть Новъгород, а мне и углы опадали, зане не процвите часть моя».[581] Итак, ничего страшнее бедности в этом обществе, в котором находится Даниил, нет. Положение автора «Слова», видимо, усугубляется еще тем, что он живет в ссылке. Спасение свое Даниил видит только в милости князя. Его патрон один может вернуть автора «Слова» в общество, даровать ему статус равноправного его члена. Только милость князя — выход для Даниила из создавшегося положения: «Но не возри на мя, господине, аки волк на ягня, но зри на мя, аки мати на младенец. Возри на птица небесныя, яко тии не орють, не сеють, но уповають на милость Божию; тако и мы, господине, жалаем милости твоея».[582] И далее: «Княже мои, господине! Избави мя от нищеты сея, яко серну от тенета, аки птенца от кляпци, яко утя от ногти носимого ястреба, яко овца от уст лвов».[583] Княжескую милость Даниил сравнивает с единственным источником жизни — с дождем, оплодотворяющим землю: «Тем же вопию к тобе, одержим нищетою: помилуй мя, сыне великого царя Владимера, да не восплачюся рыдая, аки Адам рая; пусти тучю на землю художества моего».[584] Заточник — истинный поэт, когда речь идет о княжеской, господской милости, о получении материальных благ от своего господина (князя или боярина). Щедрый господин ассоциируется у него с красочными художественными образами, поражающими афористичностью сравнения: «Зане князь щедр (на милость. — Ю.Л.), аки река, текуща без брегов сквози дубравы, напаяюще не токмо человеки, но и звери; а князь скуп, аки река во брезех, а брези камены: нелзи пити, ни коня напоити». Такого же сравнения заслуживает и сюзерен (господин) меньшего ранга — боярин. Он сравнивается также с источником, не с рекою, а с колодцем, откуда можно при доброте боярина черпать милости: «А боярин щедр, аки кладяз сладок при пути напаяеть мимоходящих; а боярин скуп, аки кладязь слан».[585] И все же, что имеет в виду автор, так много проповедующий о милостях своих господ, под понятием «милость»? Что означает оно для Заточника? Думается, что он сам достаточно четко объясняет его. Рядом с рассуждениями о щедрости господ читаем: «Доброму бо господину служа, дослужится слободы, а злу господину служа, дослужится болшеи роботы».[586] Итак, здесь понятие «милость» является эквивалентом термина «слобода». Что же представляет собой это название? Слово «слобода» (другой вариант в тексте — «свобода») обозначает сельское поселение.[587] Видимо, пожалование князя или другого крупного феодала заключалось в слободе, в земельной собственности и в людях, жителях поселений, возможно, уже несвободных, т. е. крепостных. Приведенная выше цитата имеет непосредственное продолжение, развивающее положение о слободе, которое очень характерно для владельца имения, земельной собственности и усадьбы. Заточник пишет: «Не имеи собе двора близ царева [княжа — Т.) двора и не дръжи села близ княжа села: тивун бо его аки огнь трепетицею (т. е. тряпицею, тряпкой. — Ю. Л.) накладен, и рядовичи его аки искры. Аще от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися и сождениа порт».[588] Итак, перед нами владелец собственности, имеющий ее в «держании». Термин — чрезвычайно интересный и показывающий вполне отчетливо на феодальное держание слободы. Вероятно, можно сделать следующий вывод. Князь, боярин, вообще господин награждают своей милостью, не только золотом и серебром. Эта милость может быть и «слободой», которая жалуется сюзереном. Она дается в феодальное держание. Этот термин эквивалентен понятию «держание» в Западной Европе. Предмет пожалования — «слобода». Именно та «слобода», которую упоминают новгородские документы XIII в. и летописи эпохи феодальной раздробленности. Отметим еще одно весьма важное обстоятельство. Что такое крепостная зависимость, закабаление, Даниил Заточник знал превосходно. Так, совершенно четко он рисует сцену продажи отцом своих детей: «Не у кого же умре жена; он же по матерных днех нача дети продавати. И люди реша ему: „Чему дети продаешь?" Он же рече: „Аще будуть родилися в матерь, то, возрошьши, мене [пр] одадут"».[589] Интересно, что Заточник в позднейшей редакции памятника проявляет интерес к некоторым понятиям, характерным для всей прослойки «служилых слуг» в целом. На это указал еще Б. А. Романов. В своей книге он писал: «Заточник XIII в. и выступает с заявкой князю не только личного права на „милость", но уже и группового на „честь": „Княже мои, господине! Всякому дворянину имети честь и милость у князя"».[590] Памятник рисует перед нами развитое классовое общество. Самое страшное, что может испытать человек, — это бедность. Подобное состояние лишает его друзей, родственников, пристанища. Более того, он теряет свое социальное лицо, свое место в обществе. Благо, счастье — это богатство, собственность, село, «свобода», которую получают «заточники» в держание за свою службу. Источник подобного благоденствия — князь. Он (или боярин) единственный, кто может осчастливить Заточника. Надо прийти к выводу, что памятник в основном сконцентрировал и превосходно отразил идеологию развивающейся мелкой, служилой, низшей прослойки феодального общества. Подведем итоги. Прежде всего несколько наблюдений по методике исследования. При рассмотрении таких вопросов, как генезис и эволюция социальных групп, необходимо предельно тщательно производить анализ нарративных и актовых источников, стремясь к использованию всех текстов. Этого требует анализ терминов, понятий, названий. При текстологической сверке необходимо постоянно фиксировать взаимозаменяемость терминов, а также производить, когда это возможно, проверку сравнений путем привлечения синхронного или близкого по времени текста другой редакции. Это позволяет установить степень и время заменяемости, возникновение синонимов, зарождение эволюции терминов и их смыслового значения. При использовании перечисленных особенностей методики исследования можно с полным правом утверждать, что нарративные и актовые источники дают новый интересный материал и могут служить при изучении генезиса дворянства. Анализ источников, летописных и актовых, позволяет установить следующее. Термин «дворянин» вначале обозначал слугу крупного феодала. Этот слуга жил при дворе своего господина. Как уже оформившаяся социальная группа дворянство выступает во второй половине XII в. Следовательно, ее появление надо отнести ранее этого времени. Дворянин — член «младшей» княжеской дружины, а впоследствии «двора». В конце XII — начале XIII в. он выполняет разнообразные функции. Дворянин — военный слуга (рыцарь) крупного феодала, управляющий его хозяйством, член административного управления и исполняющий роль судебного чиновника и полицейского.[591] Документально зафиксировано, что в начале XIII в. в некоторых землях Древней Руси (например, во Владимиро-Суздальском княжестве) корпорация местных дворян принимала участие во всеземских соборах (законодательных органах). Термин «дворянин» или его синонимы встречаются в русских источниках как северо-западного и северо-восточного, так и южнорусского и западнорусского происхождения. В XIII в. эта социальная группа (как и термин) распространилась повсеместно на всей территории Древней Руси. За свою службу дворянин получал вознаграждение в виде денежного или земельного жалования. Дворянин был земельным собственником. Он мог приобретать и держать села и рабочую силу — смердов. Последних он покупал или кабалил и мог «сводить» на свою землю. Все это позволяет сделать вывод, что истории дворянского класса, сыгравшего столь значительную роль в России, предшествовала история вначале небольшой социальной группы, чья долгая и сложная эволюция растянулась почти на весь период феодальной раздробленности. МЕЖДУНАРОДНЫЕ СВЯЗИ ВЛАДИМИРО-СУЗДАЛЬСКОЙ РУСИ Усиление Ростово-Суздальской земли, ее растущая экономическая мощь и богатство страны привели к установлению широких и прочных отношений с Востоком и Западом на дипломатическом поприще,[592] в области культуры и торговли. О подобных контактах сообщают прежде всего летописи. В статье под 1175 г., где подводятся итоги деятельности Андрея Боголюбского, указывается, что во Владимир приходили купцы из Южной Руси, Константинополя, Западной Европы и Волжской Болгарии. Летописец перечисляет «гостей» «из Царягорода» и от «иных стран», «из Руской земли», «латинян», «всей погани» (т. е. язычников), мусульманских и иудейских («Болгаре и Жидове»).[593] В свою очередь купцы из Северо-Восточной Руси и новгородцы торговали по всей Волге, в Болгарии, в странах Скандинавии и Западной Европы. Торговля была настолько интенсивна и традиционна, что можно даже говорить о спецификации продуктов купли-продажи. Если с Востока постоянно завозили серебро, шелк и пряности, прежде всего перец, а с Запада — олово и свинец, то из Северо-Восточной Руси — меха, лен, воск.[594]Гаремным красавицам багдадского калифа и знатным парижским дамам, придворным испанским щеголям и знаменитому английскому проповеднику Фоме Бекету нравились одежды, подбитые мехом куницы, добытой в муромских лесах; цветные витражи Кельнского собора отражали огни сотен свечей, сделанных из воска, собранного на пасеках Суздаля и Владимира; индийские раджи жаловали своим приближенным в качестве почетного дара одежды из драгоценной ткани — льна, возделанного в районе Торжка или Твери.[595] Очень интересно установить общий географический кругозор современника расцвета Владимиро-Суздальской Руси. Помимо сведений о внешнеполитических контактах, культурных, «промышленных» и торговых связях существует определенная, зафиксированная в письменных источниках географическая система XII–XIII вв. Речь идет о летописи. Летописец, повествуя о политических событиях своего времени и об истории Руси, дает целый комплекс географических сведений, названий, имен. Рассмотрение этой номенклатуры позволяет установить географический кругозор автора известий как современника древнерусского общества XII–XIII вв. Часть названий принадлежит к библейским источникам. Но, во-первых, их немного; во-вторых, они относятся только к Ближнему Востоку, небольшому району, где стереотипнотрадиционные географические сведения из-за обилия русских паломников были досконально известны не только грамотным людям, но и почти всем верующим. Контакты и связи, существовавшие в «Суждальской земле», были столь интенсивны и широки, что безусловно способствовали накоплению разносторонней географической и этнографической информации, которая, конечно, не могла быть даже сравнимой не только с библейскими, но и вообще с книжными известиями. Свод названий городов и государств в русской летописи — это результат огромной работы нескольких поколений летописцев. Каждый из них не только осваивал труд предшественника, но и вносил свое в развитие политических знаний, в пополнение и осмысление географических, этнографических и страноведческих сведений. Вот почему, например, владимирский летописец хорошо знал и понимал географию, историю и политику «Повести временных лет», черпал из нее сведения, факты, литературные параллели, которые он использовал в своем изложении событий XII–XIII вв. Смыкаясь и дополняя друг друга, источники образуют полный свод географических данных. Летопись дает исключительный материал — представления о географическом кругозоре автора сообщений, владимирца, современника событий XII–XIII вв.[596] Безусловно, прежде всего интересны географические термины и понятия, находящиеся в тексте XII–XIII вв. и современные владимирскому летописцу. Именно они показывают на его знание практической географии. Конечно, общий свод географических понятий летописца складывается не только из сведений о современных ему странах и народах. Как уже указывалось, летописец осваивал знания, почерпнутые им из более ранних письменных источников. Ими также не следует пренебрегать. В основном историко-географические названия находятся в начале летописи. Географическое «вступление» «Повести временных лет» довольно сложное по своему составу. А. Н. Насонов указывал: «Начало, вводную часть, составитель Повести временных лет строит, пользуясь хроникой Георгия Амартола, хронографом, „Сказанием о преложении книг на словенский язык и другими письменными и устными источниками, имевшимися у него».[597] Добавим также, что географические понятия наших летописей заимствованы из Библии, патристики и даже апокрифов. Владимирский летописец знал название «Африка». Хотя по контексту, где упоминается это название, трудно понять, идет ли речь о части света или римской провинции I–II в. н. э., расположенной на месте нынешних Туниса и Алжира. Упоминает летописец ряд стран и также реки и города Африканского материка. Это Египет, Нил, Александрия, Эфиопия, Эритрея (Етривьская пустыня), Ливия, Киренаика, Мавритания, Нумидия. Характерно, что все упомянутые страны расположены на побережье Средиземного моря, Аравийского залива и Красного морядЧасть стран — Ливия, Киренаика, Мавритания, Нумидия — упоминаются только в «Повести временных лет», такие страны, как Египет и Эфиопия, — ив «Повести временных лет», и в тексте сообщений XII–XIII вв. Но по происхождению все эти названия библейские. Правда, их употребление в ряде известий заставляет думать, что летописец (сводчик) XIII в., используя их в тексте для аналогий и исторической справки, превосходно знает их местоположение. Так, в сообщении 1223 г. о нашествии татар летописец пишет, что возможно, на них указывал Мефодий Патарский: «се суть о нихже Мефодии Патомьскыи [Патарскы. — Изд.] епископ сведетельствует, яко си суть ишли ис пустыня Етриевьскы суще межю встоком и севером; тако бо Мефодии рече, яко к скончанью времен явитися тем, яже загна Гедеон, и попленять всю землю, от востока до Ефранта и от Тигр до Понетьского моря, кроме Ефиопья».[598] Летописец хорошо знает Малую Азию и Ближний Восток. В тексте встречаем свыше 30 географических названий этих районов. По своей принадлежности они объединяются следующим образом. К Малой Азии относятся Вифиния и ее города Халкидон, Никия и Никомидия (последняя — столица), Каппадокия, Киликия, Лидия, Ликия, Пафлагония, Анкира, Фригия, Синоп, Эфес и народ вифины. Регион Ближнего Востока представлен следующими названиями: Месопотамия, Антиохия, Палестина, Иерусалим, Иордан, Синайские горы, сарацины, Сирия, Финикия, Халеп (Алеппо), Аравия, Килисирия (Кулия). Последняя была расположена на границе Ближнего Востока и Малой Азии, на территории Ирака. Ряд названий принадлежит к Среднему Востоку: Вавилон, Бактрия, Тигр, Ефрат, Ассирия, измаильтяне, Мадиамская земля (библейский термин), Мидия, Персида (Персия), ниневитяне. Наконец, довольно много географических названий, обозначающих острова Средиземного моря: Кефалия, Кипр, Кифера, Крит, Родони (Родос), Сардиния, Хионо (Хион). В тексте летописи встречаем помимо перечисленных еще ряд названий районов и народов Азиатского[599] материка: Индия, индийцы, врахманы (брахманы), Таноготская земля, татары, торкмены, хвалисы, Хвалисское море (Каспийское море), Бактрия, Ник, Саков, саксины. Почти все эти названия находятся в тексте XII–XIII вв. Некоторые наименования связаны с Кавказом. Это прежде всего Кавкасийские горы, а также Армения Великая и Армения Малая, абазинский народ (обезы), касогы (касоги), Колхись (Колхида). Указанные названия также встречаются в текстах XII–XIII вв. Свыше 30 названий падает на центр европейской цивилизации раннего средневековья, на северное побережье Средиземного моря. «Повесть временных лет» дает сводку наименований материковой Греции, это прежде всего само название «греки», которое является и синонимом понятия «византийцы». Оно часто употребляется и в известиях XII–XIII вв. Общее название «Пелопоннес» известно Лаврентьевской летописи: это «Пеления (Полопонис)». Перечислены и его области: Аркадия, Македония, Меотия, Фессалия, Фиваида (Фива), Фракия (фраки) — область и народ. Совершенно особое место в русской летописи занимал Константинополь — самый крупный и самый богатый город европейского мира, крупнейший центр торговли, ремесла, культуры, столица православия. Судя по летописным записям, современники хорошо знали название этого города, превосходно понимали его значение во всех аспектах политики, культуры и идеологии. И это, несмотря на появившееся в XII–XIII вв. критическое и даже ироническое отношение к Византии и особенно к византийцам. Константинополь действительно ассоциировался у русских, современников эпохи феодальной раздробленности, с понятием центра мировой духовной культуры. Достаточно сослаться на статьи, рассказывающие о разгроме города в 1204 г. европейскими «борцами за веру» — крестоносцами.[600] Ни один город, упомянутый в летописях, не имел столько названий, в том числе и Киев, и Владимир, и Новгород, как столица империи. Это был Царьград, Царьгород, Цесарьгород, Византия, наконец, Константинополь. Упоминаются даже некоторые городские достопримечательности: район св. Маммы, церкви Богородичная в Влахерне, Софийская соборная. Остальные названия связаны с Балканами, Апеннинским полуостровом и побережьем Средиземного моря: Адриакия (Андриокия) (название области (Адриатика — совр.) и моря), Адрианополь (Арестов, Ондрень), Босфор, Афонская гора (Святая гора), Албания, Далматия, Иллирия, Италия (Волошская земля), Лукония (область в Италии), Дунай, Дерестер, Селунь, словене дунайские, болгары дунайские. Помимо перечисленных летопись дает неожиданно много наименований, связанных с названием «хорваты». В «Повести временных лет» читаем: хорваты, хорваты белые, хрьвате, хрвате, хрвата.[601] За X–XIII вв. летописец приводит много этнических названий, относящихся к славянам. Это болгары дунайские, словене дунайские, лутичи (лютичи — бодричи), мазовшане, морава, ляхове (поляки), поморяне, чехи (чахове). Кроме того, неоднократно упоминаются географические названия — местности, связанные со славянами: Долмация, Иллирия, Паннония, Селунь (Фессалоники), Польша (Лядьская земля), Чешская земля, Чешский лес. Много раз упоминаются названия, связанные с Польшей, поляками. Это естественно. Из всех славян, включая и дунайских болгар, на северо-востоке лучше всех знали поляков. Они были постоянными союзниками или противниками в зависимости от политического положения Северо-Восточной Руси. Отдельный комплекс сообщений составляют названия, относящиеся к европейским, германоязычным народам: это англичане (агляны, агняне, Агнянская земля); древнерусский летописец знал Британские острова — Британию (Вретанию), готов, немецкий город — Венец земли, урманов или норманнов, свеев, а также немцев. Список большинства этих народов читаем в «Повести временных лет»: «Афетово бо и то колено Варязи, Свей, Урмане [Готе — Т.], Русь, Агняне Галичане, Волхва Римляне Немци, Корлязи[602] Веньдици Фрягове.»[603] Из всех народов Европы немцы упоминаются наиболее часто (десятки раз) как в «Повести временных лет», так и в тексте XII–XIII вв. Под этим названием встречаются как орденские рыцари, так и прежде всего жители империи, купцы из северонемецких городов и Ганзы. Немцы наряду с непосредственными соседями Руси — наиболее знакомая для летописца национальная категория. Они, видимо, и входили в число обитателей повседневного, обиходного мира человека Древней Руси. Немцы хорошо были известны современникам как торговцы, ремесленники и солдаты-наемники, а затем орденские кнехты. Летописец совершенно свободно оперирует понятием «немец», «в немци». Да это и естественно: русские купцы ездили в города империи. Летопись весьма доброжелательна к немецким купцам и мастерам. Абсолютно никакой национальной предвзятости или тенденциозности по отношению к немцам в летописи нет, как, впрочем, и по отношению к другим народам. Летописец также знал латиноязычные народы и государства — это римляне, веньдици, волхва (волохи), фрягове, Италия (Волошьская земля), Рим, Сардиния.[604] Наиболее известны были владимирскому летописцу названия, связанные с угро-финскими народностями. Они употребляются даже чаще, чем название «немцы». И это объяснимо. Летописцам были известны не только области (в первую очередь пограничные), населенные уграми и чудью, но и территории, входившие в состав государственных образований Древней Руси, того же Новгорода или Владимиро-Суздальской земли. Северо-восточный летописец употребляет следующие географические и этнические названия: весь, емь, ижерцы, Карпатские горы (Угорские), Колывань (Ревель), либь (любь), меря, Нева, Нево (Ладожское озеро), пермь, печера, тепьра, торма, тиверцы, Угорская земля (Угре, Венгрия), Угорское под Киевом, угра (югра), угры (венгры) белый и черные, черемисы, чудь (чюдь, финны), чюдь заволочьская, норома (норова, порма), Чудская земля. Подобное обилие названий, обозначающих этническую принадлежность народностей к угро-финской группе языков, находим как в «Повести временных лет», так и в текстах XII–XIII вв. Венгры и чудь для владимирского летописца — не только военные противники, но чаще политические союзники, а также торговые партнеры. Об их продвижении с Камы на Дунай он хорошо знает по «Повести временных лет». В борьбе за Киев в середине XII в. угры постоянно фигурируют как политическая сила, выступающая в поддержку определенного блока русских князей. Чудь, эсты показаны в летописях также как политическая сила, вступающая со своими противниками в единоборство в районе Прибалтики. Так, владимирские летописцы отмечают борьбу русских в союзе с чудью и эстами против Тевтонского ордена в 20—40-х гг. XIII в. Необходимо отметить, что в Лаврентьевской летописи неоднократно упоминаются названия балтоязычных народов: зимигола (зимегола), летгола, корсь, литва (литовцы), ятвяги, пруссы. Упомянуты Рига и рижане. Если с начала XIII в. Литва — опасный и упорный противник западных земель, то латышские племена, в особенности латгалы, — наиболее стойкие и верные союзники Новгорода и Пскова и приглашенных князей из Владимира в борьбе против Ордена, т. е. меченосцев и тевтонов.[605] Владимирскому летописцу были очень близки помимо финских народностей, живших в междуречье Оки и Волги, тюркские народы Поволжья. Это ближайшие соседи, постоянные партнеры по торговле. С обеих сторон наблюдалась большая заинтересованность в «экспортно-импортных» операциях. Болгарские купцы посещали «Суждальскую землю», «сужалские» — города своих соседей, в том числе и их столицу — Великий город. Летописец перечисляет географические названия сопредельного государства: Болгария, болгары волжские, Великий (Бряхимов) город, Ошел. Встречаем и названия «козары», «хозари», а также, что весьма характерно и показывает знание владимирским летописцем географии всей Волги, в том числе и ее низовий, упоми наются саксины — жители города Саксина, расположенного в дельте Волги, крупнейшего торгового центра на Каспии. Это упоминание находим в сообщении, посвященном трагедии монгольского нашествия. В Лаврентьевской летописи под 1229 г. читаем: «Саксини и Половин возбегоша из низу к Болгаром перед Татары и сторожеве Болгарьскыи прибегоша бьени от Татар, близ рекы еиже имя Яик».[606] Наконец, в летописи встречаемся с некоторыми названиями кочевых народов, соседей Руси. Это прежде всего общее название — «половцы». Оно известно было любому жителю Древней Руси. В летописи также упоминаются торки (торьцы), кумане, клобуки черные, берендеи, турпеи, печенеги, обры. Ряд названий связан с этнонимом «половцы» — Половецкая земля, Половецкое поле (степи), емяковы половцы, корсунские половцы, Переяслав ские половцы. Летописец знал самые северные народы — самоядь, а также готов, исчезнувших, бывших к периоду существования Древней Руси историко-этнографической реалией. Итак, надо полагать, что владимирский, ростовский, переяславский, суздальский сводчик-летописец XII–XIII вв., переписывая, редактируя памятники своих предшественников, дополняя их современной ему информацией, создавал не только историческое произведение, но и своеобразный географический справочник — атлас, отражающий известный ему мир. На основании его анализа можно прийти к выводу, что на северо-востоке Руси были хорошо осведомлены о тогдашней Вселенной. Конечно, наиболее известны были непосредственные соседи, но не только они. Ибо кроме угро-финских племен, Волжской Болгарии (и во сточных купцов) летописец Владимиро-Суздальской Руси превосходно знал немцев, поляков, венгров, Византию и Скандинавию. И, как подтверждают разнообразные источники, знания эти были отнюдь не книжными. Отметим, что иноязычные источники дают многое о связах Северо-Восточной Руси. Как раз с IX в., т. е. со времени «Повести временных лет», известия арабских географов и историков о Волге, Волжском пути, Волжской Болгарии, русах, славянах и балтийском янтаре становятся все более и более подробными, распространенными и разнообразными. Это безусловно показывает на множество источников информации, а следовательно, на увеличение числа торговых экспедиций в этот район. Подобная интенсификация связей объясняется увеличением в период IX–X вв. спроса в странах Востока на основной импортный товар севера — мех. Соболь, куница, горностай, бобер, белка шли на отделку одежды и головных уборов знати, купцов и владетельных особ. Помимо мехов и льна, также выступавшего в качестве драгоценного и, видимо, почетно-символического дара, из района Средней и Верхней Волги, Оки и их притоков на Восток шли мед, рыба, рыбий клей, кожа (сафьян), заготовки дерева (береза, ясень, дуб)[607], а также клинки мечей, а позднее сабель. Через «Суждальскую землю» шли и другие товары преимущественно из Новгорода, его владений, Прибалтики и стран Скандинавии: янтарь, моржовая кость, цветные металлы, оружие. Из стран Востока в Северо-Восточную Русь поступали серебро в монетах и ломе, драгоценности, стеклянная посуда и бусы, шелк, атлас, перец, мускус. Об интенсивности торговли уже в X в. можно судить по тем караванам мусульманских торговых судов, которые прибывали по Волге в Болгарию.[608] Посольство арабского халифа Муктадира из Багдада, прибывшего в 922 г. в Волжскую Болгарию, составляло огромный караван. Он насчитывал 5 тыс. человек (члены посольства, муллы, челядь, купцы, ремесленники, охрана) и 3 тыс. голов вьючных животных. Основной поток восточных купцов оседал в Волжской Болгарии и в «Суждальской земле», но некоторые достигали и других районов Северо-Восточной Руси (Мурома, например),[609] а также Прибалтики и Северного Ледовитого океана — «моря мрака».[610]Мусульманские купцы «осваивали» район Средней Волги весьма интенсивно. На это указывает большое число кладов восточной монеты, датируемой IX в., тогда как подобных находок на территории Болгарии нет. Более того, видимо, Ока фигурирует в некоторых арабских сочинениях под названием. «река Рус» — приток Итиля (Волги).[611] Авторы арабоязычных сочинений по истории и географии X–XIV вв. благодаря Волге и волжской торговле, возможно, лучше знали Болгарию[612] и Северо-Восточную Русь, нежели Киевскую. Одним из интересных и малоизученных является вопрос о торговле Владимиро-Суздальской Руси с Востоком.[613] Изучение восточной торговли Владимиро-Суздальской Руси дает возможность, во-первых, рассмотреть многочисленные связи этого района со странами Востока, во-вторых, установить известную специфику вывоза из северных и северо-западных районов Руси, в-третьих, определить участие в восточной торговле русских купцов из земель, граничивших с Владимиро-Суздальским княжеством, и купцов из других стран Европы. Торговля Владимиро-Суздальской Руси с Востоком шла по Волжско-каспийскому пути. Шелковые ткани, пряности, драгоценные камни, жемчуг, золото и серебро в слитках, ювелирные изделия привозились арабами и персами из Индии, Персии, Хорезма и Ормуза в район Каспийского моря, Закавказья, Нижней Волги и через земли болгар попадали во Владимиро-Суздальское княжество. Как уже отмечалось выше, русские вывозили разнообразные меха (соболя, лисицы, бобра, горностая, рыси), некоторые изделия из меха, рыбий клей, моржовые клыки. Основная доля вывоза падает на сырье,[614] но вывозились из Руси и ремесленные изделия, ювелирные украшения[615] и льняные одежды. Уже в начале XII в. в Закавказье было известно, что льняные одежды «ценою каждая в золотую монету» вывозятся из страны «русов».[616] Вывоз такого товара, как льняные ткани, дает возможность безошибочно определить место их изготовления: Владимиро-Суздальская, Новгородская и Смоленская земли. Действительно, в основном только эти области производили лен-долгунец, так как в силу природных условий на юге Руси эта культура почти не произрастала. Летописные источники ничего не сообщают о льне на юге Руси, если не считать упоминания Киево-Печерского патерика о масле, которое добывалось из льняного семени.[617] Однако это упоминание находится лишь в одном из списков патерика, в других его нет.[618] В южных землях (Киевщине, Переяславщине) основной культурой, из которой добывали растительное волокно, была конопля, возделывавшаяся здесь еще со скифских времен. В отличие от льна конопля хорошо растет на черноземе, хорошо переносит засуху, ей необходимо значительно большее количество солнечных дней, чем льну.[619] В древнерусских памятниках она упоминается наряду со льном как культура, идущая на волокно, и при перечислении в тексте она идет даже раньше льна. «Аже мужь иметь красти конопли или лен и всякое жито…», — читаем мы в Уставе Ярослава Владимировича.[620] Название конопли в южнорусских областях сходно с названием одежды. Так, в орловском диалекте конопля называется «посконей» и «замашкой»; в то же время встречаем выражения «посконная рубаха», «рубаха из замашки».[621] Разведение льна на севере и северо-западе[622] страны зафиксировано в источниках. Насколько большое значение придавалось торговле льном, можно судить по договорам 1266 и 1270 гг. между Новгородом и великим князем Ярославом Ярославичем. В статье о торговых пошлинах специально говорится о продаже льна в Суздальской земле: «…а то, княже, имати по 2 векши от лодье, и от воза, и от лну, и от хмелна короба…»[623] Производство льняных тканей во Владимиро-Суздальской земле подтверждается и многочисленными находками остатков льняных одежд при раскопках курганов в этом районе.[624]