Самый интересный материал о коммунальном устройстве «старых» городов Северо-Восточной Руси находим в еще более ранних летописных статьях. В 1096 г. Олег Святославич предпринял военную акцию против Мономаха и оккупировал часть Ростовской земли. Захватил он и «старые» города. Летопись сообщает, что Олег «поиде к Суждалю, и Суждальци вдашяся ему, он же люди омири, а иные изнима, овых же расточи, а имение их взя. И поиде к Ростову, и ти вдашася ему. И прея всю землю Муромскую и Ростовскую и посажа наместници по городом и дани нача брати».[464]Итак, перед лицом опасности ростовцы и суздальцы — горожане принимают князя без всякого сопротивления. Слова «вдашяся ему» (т. е. Олегу) предполагают переход «под руку» князя, под его покровительство, под его власть. Характерно, что это происходит по решению только горожан, т. е. веча, ибо «суждальци», феодалы, члены местной корпорации «Ростовской тысячи», либо попали в плен к Олегу ранее в битве под Муромом, либо находились в войсках его противника — Мстислава Владимировича. Следовательно, в этот момент они физически не могли находиться в городе.[465] И судьба Суздаля и Ростова решалась только горожанами, присутствовавшими на вече перед походом Олега. На существование веча указывает и другое обстоятельство. Войдя в Суздаль, новый «властитель» круто расправился с горожанами, богатую верхушку арестовал и сослал в ссылку, имущество конфисковал. Обезопасив свое правление в Ростове и Суздале от влияния наиболее богатых и авторитетных жителей городов, Олег назначил наместников. А это известие совершенно точно указывает на то, что до установления подобного института власти города их не знали. Ростов и Суздаль имели вече и свое самоуправление. Наместники превращали их чуть ли не в частновладельческие города. Вот почему сын Мономаха, Мстислав, пользовался такой поддержкой со стороны ростовцев и суздальцев. Ростовская земля довольно долго находилась под управлением Новгорода. Если ее центр — Ростов упоминается как волость Рюрика в IX в., то в 20-х гг. XI в. он находился под юрисдикцией новгородцев. Это их владение. Туда в 1019 г. ссылается опальный новгородский посадник Константин Добрынин.[466] В 1024 г. после восстания в «Суждальской земле» великий князь Ярослав Владимирович сделал, видимо, попытку распространить действие «Древнейшей Правды» и на эту территорию.[467] В летописи читаем, что он «устави ту землю».[468] Из сообщения ясно, что этот район еще находился под эгидой Новгорода. Видимо, «Суждальская земля» управлялась через наместников или посадников, присланных «метрополией». Но вот из сообщения о восстании 1071 г. становится понятным, что Ростовская земля находилась под властью князей Святослава черниговского и Всеволода, отца Владимира Мономаха. Переход власти от Новгорода к князьям, возможно, привел к изменениям в политической структуре городов. Как показывает сообщение 1096 г., в Ростове и Суздале существовало вече. Если наши предположения верны, то изменения в политической структуре происходили уже в 70-х гг. XI в., в период массовых социальных противоречий. Ослабление влияния Новгорода, расположенного сравнительно далеко от Ростова и Суздаля, появление нового князя, чьи интересы были сосредоточены на юге Руси, постоянная внешняя угроза с востока от болгар, большая имущественная дифференциация, а отсюда выступление эксплуатируемых низов против богатой «старой чади», «державшей» хлеб, интенсивная торговля и, наконец, создание корпорации местных феодалов, «Ростовской тысячи», — все это стимулировало возникновение местного городского самоуправления. Помимо существования веча в крупных центрах, видимо, оно собиралось спорадически и в небольших городах северо-востока Руси. Так, при подавлении восстания 1071 г. решение о выдаче Яну Вышатичу волхвов было принято скорее всего с общего вечевого согласия жителей Белоозера.[469] В летописи сталкиваемся с характерным понятием «белозерци», подобным тому как обозначаются участники веча в других городах — «владимирци», «ростовци», «суждалци». Вероятно, общее собрание всех жителей погостов[470] возникало на всем пути вооруженных отрядов, восставших в 1071 г. Летопись сообщает, что мужчины, родственники «лутших жен», «привождаху к нима (т. е. к волхвам. — Ю. Л.) сестры своя и матери и жоны своя». Восставшие «убиваху жены те многи, а имения их взимаху к себе».[471] Надо думать, что подобные действия мужей, сыновей и детей были совершены не добровольно, а по принуждению, под угрозой расправы. А определить, кого конкретно из «лутших жен» обречь на гибель, было возможно только по общему приговору всех жителей погоста.[472] К концу XII в. создалось самостоятельное административное управление и собственное вече в Переяславле. Радзивиловская летопись, отразившая переяславскую редакцию, и Лаврентьевская летопись позволяют довольно точно установить начало этого процесса. Впервые «переяславци» упоминаются под 1175 г. в статье о съезде после убийства Андрея Боголюбского. «Уведевше же смерть княжю Ростовци и Сужьдалци и Переяславци и вся дружина от мала до велика, съехашася к Володимерю.»[473] Но здесь название «переяславцы» скорее всего обозначает переяславских феодалов — бояр, часть «младшей» дружины. Это предположение подтверждается следующим сообщением. Князь Ярополк Ростиславич тайком от Михаила Юрьевича уезжает в Переяславль к местной дружине: «Ярополк же поеха отаи брата к дружине Переяславлю».[474] Уже через год, в 1176 г., Михаил Юрьевич сажает своего брата Всеволода на стол в Переяславле.[475] Сам этот факт позволяет предположить, что город уже имел собственное управление, которое заключало ряд с князем. В свою очередь подобное предположение дает возможность думать о существовании общегородского «законодательного» органа — веча. И это полностью подтверждается. Всеволод Юрьевич в своем обращении к противнику Мстиславу говорит: «а мене был с братом Бог привел и Володимерци [и переяславци — РА].»[476] И название «переяславци», и конструкция фразы, и прежде всего ее смысл показывают, что, так же как и под словом «владимирци», летописец имеет в виду горожан, жителей Переяславля. Он подчеркивает их юридическую правомочность приглашать себе князя наряду с владимирцами. Совершенно четкую программу политических требований именно переяславцев находим в статье 1177 г. Когда Мстислав Ростиславич сорвал переговоры со Всеволодом, то последнему переяславцы заявили: «Ты ему (т. е. Мстиславу. — Ю. Л.) добра хотел, а он головы твоея ловить, поеди княже к нему, нас перестояв, а то ему дети ны [и — РА] жены, брату твоему Михалку умершю еще девятого дне нетуть, а он хочеть кровь прольяти».[477]Еще более определенно читаем начало фрагмента в местном Летописце Переяславля Суздальского: «Ты ему добра хотел, а он головы твоея ловит. Поеди, княже, к нему, яко ни во что же имамы живот свои за твою обиду, и не дай ны Бог ни единому возвратитися, аще ны от Бога не будеть помощи, нас переступив мертвых, да оно ему жены наша и дети наша. .»[478] Как видим, переяславцы выступают очень решительно против князя, которого им пытаются посадить вопреки их желанию, без решения веча, без поряда с местными коммунальными органами. Вслед за владимирцами они прямо провозглашают: лучше смерть и полон жен и детей, нежели подчинение чужой власти, чужой администрации, правление князя, навязанного городу чужой силой. В результате требования переяславцев молодой и не очень опытный Всеволод буквально был вовлечен в дальнейшую междоусобицу. Столь же активно действуют горожане Переяславля и в конце XII–XIII в. После занятия великого княжеского стола во Владимире бывшим переяславским князем Всеволодом Юрьевичем город наряду со столицей имел собственного князя — Ярослава Всеволодовича. Характерно, что Ростов получил своего князя значительно позднее, только в 1206 г. В 1216 г., после поражения в Липицкой битве, Ярослав прибежал в свой Переяславль.[479] Интересно, что переяславцы приняли его, несмотря на поражение, дали возможность заключить мир, хотя вся округа была разорена союзниками Константина еще до Липицкой битвы.[480] Итак, вече существовало и в Переяславле Залесском, быстро растущем городе Северо-Восточной Руси. Видимо, оно возникло в 70-х гг. XII в., почти одновременно с владимирским, и политическая цель его была такая же, что и владимирского веча, — коммунальная свобода, возможность приглашения на свой стол «собственного» избранного князя. Летопись сохранила известие, показывающее на дальнейшую эволюцию вечевого строя в Северо-Восточной Руси. Из сообщения, относящегося к началу 60-х гг. XIII в., узнаем, что этот правовой институт стал существовать во всех крупных городах Владимиро-Суздальского княжества, например в Ярославле. Нашествие татар, видимо, не поколебало общей тенденции развития городского самоуправления. Под 1262 г. в рассказе о восстании против иноземного ига читаем: «Избави Бог от лютого томленья бесурменьского люди Ростовьския земля, вложи ярость в сердца крестьяном, не терпяще насилья поганых, изволиша вечь и выгнаша из городов из Ростова, из Володимеря, ис Суждаля, из Ярославля».[481] Возникает вопрос: какова же социальная структура веча на северо-востоке Руси, какие классы или группы участвовали в коммунальных органах? Владимирская летопись, сохранившаяся в ряде памятников, содержит немного фактических данных, позволяющих ответить на поставленный вопрос. Все это заставляет очень внимательно и в тоже время осторожно отнестись к любому упоминанию о составе городского веча северо-востока Руси XII–XIII вв. В сообщении о междоусобице есть несколько таких известий. Прежде всего отметим, что летописец не скрывает плебейского происхождения нового политического органа власти Владимира. Клирик — горожанин, наоборот, гордо подчеркивает, что ростовцам и суздальцам, жителям «старейших» городов, противостоят «новии же людье мезинии Володимерьстии». Но заявление местного летописца, несмотря на то что оно очень интересно, не содержит фактических данных для определения социального состава городов северо-востока. В самом деле, нельзя же предположить, что все вече Владимира состояло из свободной городской бедноты — ремесленников, беглых холопов, обезземеленных смердов, люмпена и т. д. Так же как нельзя допустить, что вече Ростова и Суздаля сплошь состояло из родовитого старого боярства. Безусловно, во всех городах существовали низы и аристократы. Без этих двух категорий нельзя представить ни одного феодального общества. Были подобные социальные прослойки и во Владимире, и Суздале, и Ростове. Выражение «новии же людье мезинии» надо понимать не как люди бедные, неимущий, малосостоятельные, а как не знатные, не родовитые, молодые (кстати, этому выражению и противостоит определение «старейшие», которое дает летопись), в смысле новые.[482] Эти люди, впервые вышедшие на политическую сцену, сразу, как подчеркивает летописец, стали бороться против гегемонизма старых, опытных, богатых традициями коммунальных органов городов Ростова и Суздаля. Именно в этом смысле надо понимать и другое выражение, попавшее во владимирскую летопись и даже сыгравшее определенную роль в нашей историографии. Речь идет об угрозе, вложенной летописцем в уста ростовцев и направленной против все тех же непокорных владимирцев. Они «молвяхуть: „Пожьжем и (т. е. Владимир. — Ю. Л.), пакы ли [а — РА] посадника в немь посадим, то суть наши холопи каменьници!»[483]Эта цитата, которая, на наш взгляд, мало что дает для понимания структуры и социальной природы веча, тем не менее привела некоторых исследователей[484] к решающим выводам: владимирские коммунальные органы состояли из «мизинии» людей — ремесленников и «горожан»,[485] в них никогда не было феодальной прослойки. Вероятно, делающие подобные выводы исследователи не прочли внимательно известие. Прежде всего, оно никак не может служить подкреплением гипотезы о ремесленном, «горожанском» составе веча. Ведь в цитате речь идет не о горожанах-ремесленниках. Парадоксально, но «холопи каменьници» (каменщики) никогда и не могли присутствовать на вече, так как они несвободны, юридически недееспособны. А следовательно, они неправомочны не только принимать решения (а особенно такие, как приглашение собственного князя на самостоятельное княжение во Владимир), но даже и присутствовать на вече. Что же представляет собой выражение «холопи каменьници»? Это презрительная кличка. Она обозначает всех владимирцев, всех членов владимирского веча, в том числе и бояр, и богатых купцов. Употребляя подобное выражение, родовитые и знатные ростовцы хотели показать незнатность своих противников, этих политических плебеев, выскочек. Они буквально повторили то же, что говорили о себе владимирцы. «Холопи каменьници» — эквивалент, синоним выражения «новые», «мезинии людье». К XII–XIII вв. подобная прослойка «новой» знати уже претендовала на политическое значение. Класс феодалов, естественно, перманентно пополнялся из других социальных сред. Как указывал В. И. Ленин, «класс есть понятие, которое складывается в борьбе и развитии. Стена не разделяет один класс от другого».[486] Владимирский летописец — не единственный, кто подчеркивал «худородость» «новых людей», бояр, слуг князя, вечников в отличие от родовитой «старой чади». Галичский сводчик в одном из сообщений, попавших в Ипатьевскую летопись, упоминает влиятельного боярина из смердов. Это тоже «новый» человек. Как раз в 70—80-е гг. XII в. оформляется новая, незнатная по своему происхождению, но влиятельная прослойка, возглавлявшая некоторые административные органы Новгорода. Это тоже «новые люди». Видимо, процесс появления подобной прослойки, пополнившей класс феодалов и происходившей из низов, из «смердов» или других эксплуатируемых прослоек (прежде всего из министериалитета), был весьма интенсивен в указанный период.[487] Презрительное выражение «мезинии людье», кличка феодальных «нуворишей», — отнюдь не исключение на страницах наших летописей. Ни владимирские, ни киевские, ни московские летописцы никогда не стеснялись в выражениях своих эмоций по поводу политических соперников. Те же владимирцы, столь рьяно защищавшие свое право на свободу и столь много потерпевшие от ростовцев, очень метко и зло сравнивают новгородцев, разбивших войско Андрея Боголюбского в 1169 г., с жителями Содома и Гоморры, которые были наказаны богом за свой непотребный образ жизни.[488] Перед битвой за Киев в 1016 г. воевода Святополка Владимировича киевлянин Волчий Хвост издевался над новгородцами, обзывая их плотниками. «И нача воевода Святополк. именем Волчеи Хвост, ездя возле берег, укорятии Новгородцы, глаголя:,По что приидосте с хромцем сим (т. е. с Ярославом Владимировичем. — Ю. Л.). А вы плотницы суще, приставим вас хоромов наших рубити"».[489] Но кроме ремесленников в новгородском ополчении были купцы и бояре. Феодалы (бояре, служилые люди, гридьба, пасынки) составляли костяк войска. Более того, в рати князя Ярослава Мудрого, возглавлявшего новгородцев, было около тысячи варягов, вообще не имевших никакого отношения к деревянному строительству. Поэтому кличка «плотники» имеет издевательский оттенок по отношению к новгородцам вообще, а не определяет действительную профессию всех воинов. Кстати, и сама летопись прямо говорит о «воях»: «И собрав воя Ярослав, Варяг 1000, а прочих вой 30 000, и поиде на Святополка.»[490] Московский летописец еще более хлестко определил образ жизни и политический порядок Господина Великого Новгорода. Сообщая в Московском летописном своде 1480 г. об изгнании очередного неудачного князя, сводчик — москвич не удержался от откровенных ругательств в адрес новгородцев, доставивших московскому великому князю с защитой своей независимости столь много неприятностей. «Того же лета выгнаша Новогородци князя Романа Мстиславича, таков бо бе обычаи оканных смердов изменников».[491] Комментарии излишни. Но вот что заслуживает внимания. Москвич абсолютно точно повторяет ростовцев. Сводчик, житель Москвы, составлявший официальный летописный свод и, следовательно, имевший самое непосредственное отношение к государственной доктрине самодержавия, как убежденный сторонник централизации и единодержавия с презреньем и ненавистью относится к Новгороду, в чьем коммунальном органе власти — вече, пускай номинально, принимают участие простые, незнатные люди. Поэтому для него все вече, все горожане, в том числе и такие, которые могли поспорить с лучшими боярскими родами Москвы и обладали средствами, которых хватило бы на покупку половины столицы, — смерды, грязные мужики, низы, не понимающие значения и символа власти великого князя. Попытки Новгорода, пытавшегося спастись от когтей двуглавого византийско-московского орла, вызвали только дополнительную хулу — «оканные», «изменники». Итак, в обоих случаях вечевой строй не вызвал у летописцев положительного отклика. Другое дело, что ростовцы и москвичи смотрели на него с разных политических позиций. Важно то, что выражения «оканные смерды изменники», «холопи каменьници», так же как и «новии людии мезинии», являются метафорами, приемами литературного стиля летописца, а не определением действительного факта. Надо ли полагать, что лишившись столь эффектных (впрочем, и столь же легковесных) определений, нельзя установить социальный состав северо-восточного веча? Думается все-таки, что это возможно. Прежде всего отметим, что термин «горожане», которым так смело оперировал Н. Н. Воронин, вряд ли что-нибудь может дать для ответа на поставленный вопрос. Горожане включают в себя различные категории и сословные группы. A priori, основываясь только лишь на составе новгородского общества, можно предположить, какие именно группы свободных людей участвовали в вече. Одной из групп населения, принимавших участие в вечевых собраниях, были ремесленники. Но напрасно искать эту категорию или ее синонимы в летописях. Выражение «холопи каменьници» — метафора для презрительного отношения к незнатным владимирцам — мало что дает для определения существования этой категории среди населения города. Правда, мы знаем об интенсивном строительстве. Оно продолжалось почти на всем протяжении истории Владимиро-Суздальской земли, вплоть до татаро-монгольского нашествия. Есть также и прямое упоминание о существовании местных строителей, мастеров, строящих каменные здания. Лаврентьевская летопись сообщает, что в 1194 г. при ремонте зданий были использованы местные «мастеры».[492] Источники сообщают также и о «делателях», пришедших в 1174 г. украшать боголюбский храм и ставших жертвой насилия и грабежа со стороны местных дворян. Они «разграбиша дом княжь и делатели, иже бяху пришли к делу злато и сребро, порты и паволокы и именье, емуже не бе числа.,».[493] Но определенно утверждать, что эти ювелиры, драпировщики, художники, специалисты по оформлению были из Владимира или Ростова, а не из Киева или Новгорода, а возможно, Византии или Кельна, мы не можем. Существует еще одно косвенное свидетельство того, что ремесленники северо-востока Руси принимали участие в коммунальных организациях, в том числе в ополчении, а следовательно, в вече. На совещании перед Липицкой битвой ростовский князь Константин Всеволодович, опасавшийся удара противника с тыла, предупреждал своих союзников, что его рать состоит не из профессиональных воинов. Он говорил: «мои люди к боеви не дерзи».[494]Из предыдущих сообщений известно, что его войска были сформированы из жителей Ростова.[495] Следовательно, это ополчение Ростова. Оно набиралось из всех слоев городского населения. Естественно, по численности городские феодалы — бояре (вместе с дворянством и министериалитетом) были в меньшинстве. Большинство населения города составляли купцы и ремесленники, невоенные. Особенно ремесленники были малопригодны к воинской службе. Но низы города и составляли соответственно большинство феодального ополчения. Именно про них и мог сказать князь: «к боеви не дерзи». Но сам факт наличия ремесленников в ополчении своего города позволяет предположить и их участие в вече Ростова. Итак, несмотря на скудные сведения летописных источников, развитие строительства и ремесла в городах северо-востока Руси, а также участие в вече ремесленников Киева и прежде всего Новгорода позволяют утверждать, что в коммунальные органы власти Ростова, Суздаля и Владимира входила и эта прослойка свободных городских низов. Если ремесленники почти не упоминаются в летописи, то ненамного больше сообщений о купцах. В известии 1177 г. рассказывается о владимирском вече, потребовавшем у Всеволода выдать на поток и расправу пленных рязанских князей. Летописец очень красочно рисует картину возмущения владимирцев, активнейшую роль играли в нем представители торгового класса: «И на третий день (после возвращения из похода владимирских ратей. — Ю. Л.) бысть мятежь велик в граде Володимери, всташа бояре и купци, рекуще: "Княже! Мы тобе добра хочем, и за тя головы свое складываем, а ты держишь ворогы свое просты. А се ворози твои и наши Суждалци и Ростовци, любо и казни, любо слепи али дай нам!“»[496] Князь отказался. Но владимирцы не успокоились. Вскоре возникло новое волнение, и, видимо, вновь вече потребовало расправы с рязанцами. Летописец пишет: «по мале же днии всташа опять людье вси, и бояре [бояре и вси велможи и до купець — РА] и придоша на княжь двор многое мьножьство, с оружьем рекуще: „Чего их додержати? Хочем слепити и!“ Князю же Всеволоду печалну бывшю, не могшю удержати людии, множьства их ради клича».[497] Как в первом отрывке, так и во втором наиболее активными членами владимирской, городской общины наряду с феодалами — боярами и «велможами» — оказались купцы. Эта социальная группа входила составной частью во владимирскую городскую общину, членов которой летописец квалифицирует общим суммарным понятием — «людье». Купцы пользовались такими же правами, как и бояре, имели такой же авторитет, как и «велможи», и, так же как остальные «люди», «владимирцы», выносили важнейшие политические решения. Действительно, последнее превосходно подтверждается событиями 1177 г. Казнить и искалечить несколько человек князей разом — это выходящий из ряда вон случай даже для древнерусского веча, не отличавшегося «либеральностью» своих постановлений и их исполнений. Такой расправы не было в истории Руси XII–XIII вв.[498] Вероятно, наши источники (как письменные, так и вещественные) до сих пор не могут дать представления о размахе и объеме торговли Северо-Восточной Руси в период становления и развития на ее территории Владимиро-Суздальского княжества. Уже в IX в. известный арабский ученый географ Ибн-Хордадбех пишет о русских купцах, торгующих пушниной и путешествующих на юг по рекам, впадающим в Черное и Каспийское моря, а далее «на верблюдах из Джурджана в Багдад, где переводчиками для них служат славянские рабы».[499] Эти купцы либо сами были из Ростовской земли, либо торговали пушниной, добытой на северо-востоке. О торговле в этом районе сообщает и другой арабский ученый, который, рассказывая о трех группах славян, называет одну из них «ал-Арсанийя, и царь их сидит в Арсе, городе их». Далее он пишет: «И вывозят из Арсы черных соболей, черных лисиц и олово (свинец?) и некоторое число рабов. Русы приезжают торговать в Хазар и Рум. Булгар Великий граничит с русами на севере».[500] Как указывает А. П. Новосельцев, Арс (Арса) был расположен где-то в районе Ростова— Белоозера.[501] Скорее всего это Сарское городище — первоначальное место города Ростова. Все это позволяет думать, что купеческая прослойка не только издавна находилась в городах Северо-Восточной Руси, но и существовала там с момента основания городских центров. Вот почему она являлась, видимо, одной из решающих сил в коммунальных органах власти. Значение торговой прослойки, ее влияние на городскую общину превосходно понимали все князья Владимиро-Суздальской земли. С большим уважением к купцам относился Андрей Боголюбский. Всячески их отмечал и Всеволод Большое Гнездо. В 1206 г. летописец фиксирует их присутствие при торжественных проводах Константина на стол в Новгород. Насколько обладали влиянием представители торгового класса можно судить хотя бы по тому, что они указаны при перечислении именитых гостей перед послами князей. Константина провожали «Геор[г]ии, Володимер, Иван, и вси бояре отця его, и вси купци, и вси поели братья его.».[502] Итак, купцы как представители коммунальных властей столицы (князя провожали из Владимира) имели чрезвычайно высокое положение, по своему значению они стояли сразу после родных братьев старшего сына великого князя и его ближних бояр. Авторитет этой социальной группы был очень высок. Исключительно интересен рассказ о «новом мученике» купце Авраамии, убитом в болгарском Великом городе на Волге. Это сообщение также дает весьма многое для понимания того огромного значения, которое имела торговая прослойка общества Ростово-Суздальской земли XIII в. и в самом городе Владимире. Влияние владимирских купцов было таково, что убитый торговец становится местным святым. Культ «профессионального» святого приобрел значение общеземской святыни. Для сравнения и понимания важности события отметим, что князь Андрей Боголюбский, погибший мученической смертью, не был признан святым вплоть до XVIII в. Безвестный купец и даже не уроженец города был канонизирован во Владимире через год. До Авраамия «Суждальская земля» имела только одного святого — ростовского епископа Леонтия, крестившего Северо-Восточную Русь. Нигде в Древней Руси за весь период ее существования не был канонизирован простой купец, причем очень быстро и с огромным пиететом. Все это в достаточной степени показывает, каким политическим авторитетом обладала торговая прослойка Северо-Восточной Руси, и дает возможность предположить, что она имела реальную власть в коммунальных органах городов Владимиро-Суздальского княжества. Существовала еще одна, самая влиятельная группа городского населения. Речь идет о феодалах. В Суздале, Ростове, Владимире и других городах Северо-Восточной Руси находилось довольно значительное число бояр и служилых людей. Городские феодалы активно участвовали в политической жизни. Так было и в Западной Европе,[503] так было и в Древней Руси.[504] О существовании этой группы, возможно, говорят уже известия первой половины XII в. Летописи очень внимательны в определении воинских контингентов. Любая особенность отмечается. Например, в статье Лаврентьевской летописи от 1148 г. читаем, что «поиде Ростислав Гюргевичь и — Суждаля с дружиною своею, в помочь Олговичем.».[505] Через год его отец Юрий Долгорукий также отправляется на юг для борьбы с Изяславом Мстиславичем. Но он идет походом на Киев, «совкупив дружину свою и вое и Половце».[506]Основу войска, естественно, составляли «вой», т. е. воины. Ни половцы, ни личная дружина не являлись основными силами. Половцы — легкая конница — использовались для быстрых и неожиданных ударов по флангам и тылам противника, а личная княжеская дружина была весьма немногочисленной. В статье 1152 г. читаем: «поиде Гюрги с сынми своими, и с Ростовци ии с Суждалци и с Рязанци и со князи Рязаньскыми и в Русь.»[507]В статье 1154 г. аналогичные чтения: «поиде Гюрги с Ростовци и с Суждалци, и со всеми детми в Русь».[508] Летописная формула, характерная для определения жителей Ростова и Суздаля при упоминании веча, городской администрации или общеземского решения, имеется и здесь. В данном случае понятия «ростовци» и «суждалци» обозначают городские ополчения. Известно, что для борьбы за великое княжение Юрий Долгорукий использовал силы северо-восточных центров, их материальные и людские резервы. Городское ополчение преимущественно состояло из купцов и ремесленников. Но основной, наиболее боеспособной частью городской рати (а ростовские и суздальские ополчения не составляли исключения) были феодалы, воины. Следовательно, суммарные понятия «ростовци» и «суждалци» предполагают и городских феодалов (конечно, наряду с другими прослойками жителей). Как уже указывалось выше, в 1177 г. после триумфальной победы владимирцев над рязанскими князьями в городе собралось вече, на котором его участники потребовали у Всеволода Юрьевича на расправу пленных. «И на третий день (после возвращения в город. — Ю. Л.) бысть мятежь велик в граде Володимери, всташа бояре и купци, рекуще:,Княже! Мы тобе добра хочем, а за тя головы свое складываем, а ты держишь вороты свое просты. “» Так как Всеволод не выдал пленников, вече собралось через несколько дней снова: «по мале же днии всташа опять людье вси и бояре [бояре и вси велможи и до купець — РА].»[509]Сомневаться в участии в вече местных, владимирских бояр не приходится. Становится также ясно, чьи имения уничтожил князь Глеб рязанский, который совершил набег в районы Владимира и Боголюбова. В летописи читаем, что там он в 1177 г. «села пожже боярьская».[510] Это были села владимирских бояр, живших в городе и в момент набега Глеба находившихся вместе с городским ополчением, которым командовал новый владимирский князь Всеволод Юрьевич. В известии 1186 г. рассказывается об очередной междоусобице в Рязани. На стороне одной из группировок выступил Всеволод Юрьевич, памятуя, что лучший способ обуздания строптивого соседа — это его внутренние неурядицы. Но один из союзников владимирского князя, Святослав, осажденный в Коломне, сдался. Вместе с ним в плен попали и бояре Всеволода. Возникает вопрос, как они попали в Коломну. Оказывается, их послал в помощь союзнику Всеволод Юрьевич. Бояре были владимирские, они находились в «засаде». В летописи читаем: «а что дружины Всеволожи повязаша всех», и далее: «Володимерци многы повязаша, иже бяху послани в засаду к ним». Когда весть о плене дошла до Всеволода Юрьевича, он ультимативно потребовал выдачи своих владимирцев. Его требование очень интересно и показывает, как был обеспокоен князь пленением «владимирской дружины» и как очень логично обосновал ее освобождение, видимо, основываясь на нормах обычного права, бытовавшего в тот период на Руси. «Всеволод же Гюргевичь слышав то, оже передался Святослав на льсти, а дружину его выдал, нача збирати вой, река: „Дай мою дружину добром, како то еси у мене поял, аще ся миришь с братьею своею, а мои люди чему выдаешь? Яз к тобе послал, а ты у мене выбил челом, прислав. Аще ты ратен, си ратни же; аще ты мирен, а си мирни же!“»[511] Безусловно, никто из рязанских князей всерьез и не помышлял в тот момент воевать с огромным и сильным Владимиро-Суздальским княжеством. Пленников владимирцев немедленно вернули. Но вот что интересно:- в ответе рязанцев нет ни слова о боярах. Речь идет о «мужах». И это совершенно правильно. Бояре и «мужи» владимирские — это все те же «вой», владимирцы, военные феодалы, основа городского ополчения. Рязанские князья отправили Всеволоду следующее послание: «Ты отець, ты господин, ты брат! Где твоя обида будеть, мы переже тобе [а мы наперед — РА] главы свое сложим за тя! А ноне не имен на нас гнева, аще есмы воевали на своего брата, оже нас не слушаеть! А тобе ся кланяем, а муже твои пущаем».[512] Как видим, князь и владимирское вече в 80-х гг. XII в. были заинтересованы во взаимном дружеском партнерстве. В тексте XIII в. местный владимирский летописец неоднократно упоминает бояр и мужей. Но надо исключительно осторожно подходить к этому понятию, ибо оно может обозначать членов личной княжеской дружины, ближних бояр. Так, в сообщении 1206 г. о проводах заболевшей жены Всеволода в монастырь читаем: «проводи ю великии князь Всеволод сам со слезами многими до монастыря святая Богородица, и сын его Георгии и дщи его Всеслава Ростиславляя. и бысть епископ Иван, и Симон игумен отець его духовный, и инии игумени и черници вси, и бояре вси и боярыни, и черници изо всех монастырев, и горожане вси.»[513] Сообщение интересно тем, что упоминает именно ближних бояр Всеволода. Видимо, их же имеет в виду летописец, когда сообщает в том же 1206 г. о приезде из Новгорода сына Всеволода — Константина. Его встречали «вся братья его Георгии, Ярослав, Володимер, Святослав, Иван и вси мужи отца его и горожане вси от мала и до велика». Здесь наблюдается известное противопоставление, которое хорошо определяет, что «мужи» Всеволода принадлежат к его личной дружине, а «горожане вси» — члены коммунальной общины. Зато следующее известие заслуживает самого пристального внимания и потому, что доказывает существование бояр — мужей городских, и потому, что иллюстрирует картину перманентного развития городской свободы и общей тенденции периода феодализма — полицентризма. Лаврентьевская летопись сообщает под 1207 г. об освещении в Ростове церкви св. Михаила. Князь Константин Всеволодович устроил пир всей городской общине, всем «людям». Княжеское угощение было своеобразным даром каждому члену городской общины. На общегородском празднестве были решены важнейшие вопросы управления Ростова. Константин при жизни отца стремился «получить» город «в удел». Ростовское вече его поддерживало. Константин «створи пир на освященье церкве своея, и учреди люди, и благословиша людье Костянтина».[514] Результаты не замедлили сказаться. Уже примерно через месяц Константин получил самостоятельное владение. Всеволод не пошел на вторичный конфликт с ростовским вечем. «Тое же зимы посла князь великыи сына своего опять Святослава Новугороду на княженье, а Костянтина остави у собе, и да ему Ростов, и инех 5 городов да ему к Ростову».[515] Кому же был обязан старший сын Всеволода в Ростове столь мощной поддержкой? Думается, что местным боярам. Об их теснейшей связи указывает и летопись. В 1211 г. Ростов почти весь сгорел (был это случайный пожар или поджог— вопрос другой). «Костянтин же христолюбивый благоверный князь, сын Всеволожь, тогда бе в Володимери у отца слышав беду створшююся на граде его, и на святех церквах, и еха скоро Ростову, и видев печаль бывшюю мужем Ростовьскым утеши я глаголя: „Бог да, Бог взя, яко Господи изволися тако и бысть, буди имя Господне благословенно от ныня и до века“».[516]Сомневаться, кто были «ростовьскые мужи» (а не обычно «ростовцы»), не представляется возможным. Это городские «велможи», бояре. Именно их утешал Константин, который, видимо, им был обязан своим избранием на ростовский стол. Наконец, совершенно четко на существование феодальной прослойки городов указывает известие 1211 г. о соборе во Владимире, помещенное в Московском летописном своде 1480 г. В сообщении рассказывается о попытке великого князя Всеволода передать стол во Владимире своему среднему сыну Юрию, а не старшему Константину. «Князь же великы Всеволод созва всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоана, и игумены, и попы, и купце, и дворяны, и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимерь по собе, и води всех ко кресту и целоваша вси людие на Юрьи».[517] Как видим, бояре были и в городах, и в волостях, так же как дворяне («мужи») — во Владимире. Необходимо также рассмотреть правовую сторону взаимоотношений — князь и вече в городах Северо-Восточной Руси. Отношение между князем и вечем всегда было оформлено юридически. Правовое соглашение — ряд, поряд — соответственно было зафиксировано документом — договором, крестоцеловальными грамотами. Наличие подобного договора показывает на правомочность контрагентов. Только «свободный город», в котором действовал институт веча, мог заключить договор.[518] Князь, нарушивший договор, лишался не только стола. Он мог быть убит, искалечен, заключен в темницу по приговору веча. Отметим, что князья превосходно понимали практику «получения столов» в Северо-Восточной Руси. В 1177 г. Всеволод Юрьевич, обращаясь к своему сопернику Мстиславу Ростиславичу, говорил: «а Суздаль буди нама обче, до кого всхотять, то им буди князь».[519] Соглашение между князем и вечем северо-восточных городов практиковалось уже в середине XII в. Уже известие 1157 г. о начале княжения Андрея Юрьевича заставляет говорить о наличии ряда. В самом деле, мало того что князь выбирается — «Ростовци и Суждалци здумавше вси», в сообщении подчеркивается: Андрея «пояша» (взяли) «и посадиша» (и посадили).[520] При таких конкретных действиях, надо думать, князь был вынужден подписать договор. Летописные источники довольно часто сообщают о рядах Ростова, Владимира, Суздаля и Переяславля. Но эти известия очень кратки. В концовке грамот, видимо, приводилась традиционная формула крестоцеловальной записи. Хранились такие документы в городском архиве. Во Владимире, например, — в храме св. Богородицы. Договоры заключались всенародно, на глазах у всех жителей города, вечников. Церемония происходила с большой торжественностью, в присутствии представителей высшего духовенства.[521]После образования самостоятельной «Владимирской тысячи» ее представитель также участвовал в ряде. Таким образом, договор с князем заключался городом, его коммунальным управлением, представленным «лучшими мужами». Кроме них участвовал в соглашении и тысячник земского феодального ополчения, местной боярско-дворянской корпорации — «тысячи». Под 1252 г. в Лаврентьевской летописи находим сообщение о заключении договора Александра Невского с городом Владимиром: «Приде Олександр, князь великыи, ис Татар в град Володимерь, и усретоша и со кресты у Золотых ворот митрополит и вси игумени, и гражане, и посадиша и на столе отца его Ярослава, тисящю предержащю Роману Михаиловичю, и весь ряд, и бысть радость велика в граде Володимери, и во всей земли Суждальской».[522]Итак, традиция ряда, договора между «гражанами» и князем осталась и во второй половине XIII в. Традиции юридического оформления верховной власти в городах северо-востока были сохранены. Владимирская летописная традиция дает многое для понимания коммунального устройства городов Северо-Восточной Руси. Горожанин Владимира, клирик храма св. Богородицы, превосходно ориентировался в современных ему политических институтах, он также хорошо понимал как конкретное значение вечевой власти, так и абстрактное значение коммунальной свободы. Для обозначения веча, органа местной власти, и его решений владимирский летописец употреблял понятия «суждалци», «ростовци», «владимирци», «переяславци». Рассмотрение ряда летописных сообщений местной владимирской летописи позволяет прийти к следующим выводам. Во Владимиро-Суздальской земле существовали в ряде городских центров коммунальные органы власти — вече. Оно играло большую политическую роль в истории страны, выступая в роли контрагента княжеской власти. Князь приглашался на стол. Его власть в ряде случаев ограничивалась вечем. Иногда по приговору веча князь изгонялся и заменялся другой кандидатурой на местный стол. Все соглашения между вечем и князем оформлялись определенными документами — крестоцеловальными грамотами. Они содержали ряд (поряд), условия, на основе которых князь получал власть над городом и землей — областью. Нарушение ряда вело к смене князя. Вече организовывало местную городскую общину, исполняло в случае нужды роль законодательного и исполнительного органа, организовывало местное ополчение. Вече возникло, видимо, почти во всех городах Северо-Восточной Руси на протяжении XII–XIII вв. Старейшие центры — Ростов и Суздаль, — возможно, уже к 90-м гг. XI в. имели коммунальные органы власти. В новых городах — Владимире и Переяславле — вече возникло в 60—70-х гг. XII в. Социальная структура этого института на северо-востоке Руси повторяла структуру веча на северо-западе страны. Вече образовывалось из свободных людей, жителей города. По своему классовому составу оно состояло из бояр, а также мужей — дворян, «воев» — представителей класса феодалов, купцов, торговцев. Эти прослойки имели ведущее значение при решении важнейших вопросов политики города и земли. Но кроме них существовало ремесленное население города. Лично-свободное, оно составляло большинство городского населения, но не имело решающего значения. Наряду с перечисленными прослойками определенную роль в делах коммунальных органов играла церковь. Например, духовенство Владимира, клирики местного храма св. Богородицы, во многом разделяли взгляды и мнения главных участников веча — феодалов и купцов.[523] Думается, надо прийти к определенному выводу о том, что к XII–XIII вв. властью в «Суждальской земле» обладал господствующий класс. И еще одно, уже частное замечание. Теперь можно ответить на вопрос, поставленный в начале раздела: что же понимал в 70-е гг. XII в. горожанин (клирик храма св. Богородицы) под словом «добро», за которое так упорно и ожесточенно боролись не только его земляки, но и все жители северо-восточных центров? В результате проведенного исследования можно утверждать, что он понимал под этим словом свободу, независимость города, право на существование самостоятельных коммунальных органов власти, право на вече. ГЕНЕЗИС РУССКОГО ДВОРЯНСТВА Генезис и эволюция русского дворянства являются важнейшими проблемами не только истории Северо-Восточной Руси, но и всего отечественного феодализма. Главенствующий класс ведет свое происхождение от той небольшой социальной группы, которая зародилась в период феодальной раздробленности. Для исследования генезиса и эволюции дворянства нами использованы нарративные и дипломатические источники — летописи, акты, грамоты, т. е. все письменные памятники, содержащие сведения о происхождении и становлении той социальной группы древнерусского общества, которая получила название «дворяне». Достигнув больших успехов в области изучения крестьянства России, советская историография уделила меньше внимания изучению класса эксплуататоров — феодалов.[524] За последнее время вышло несколько работ, в которых дано определение функции новой прослойки феодального общества, поставлен вопрос о распространении ее по территории Руси, затронута тема земельных владений дворянства.[525] Прежде чем перейти непосредственно к исследованию этого вопроса, следует сделать несколько предварительных замечаний. Для анализа термина и его социальной сущности необходимо привлечь наиболее ранние редакции летописных источников: Лаврентьевскую, Ипатьевскую, Новгородскую первую летописи, Летописец Переяславля Суздальского и Московский летописный свод 1480 г., содержащий ранние источники, которых нет в других памятниках. Подобная выборка объясняется тем, что сам термин, обозначающий рассматриваемую нами социальную группу, еще не установился к XII в., как, впрочем, и само его содержание. Он находился в стадии становления и соответственно мог эволюционировать. Естественно, к каждому понятию надо отнестись с величайшим вниманием и с большой осторожностью, привлекая старейшие редакции летописей. В памятниках более поздних редакций рассматриваемый термин мог исчезнуть, замениться или, что еще больше усложняет анализ, претерпеть трансформацию под рукой редактора, сводчика или переписчика в сторону знакомых и, следовательно, современных им понятий. Несмотря на подобные предварительные замечания о необходимости анализа источников наиболее ранних редакций, напрасно было бы искать термин «дворянин» в древнейшей части наших летописей — «Повести временных лет». Ни Лаврентьевская, а следовательно, Радзивиловская, ни Ипатьевская летописи, ни Летописец Переяславля Суздальского, ни Московский летописный свод 1480 г. в начальные века русской истории этого термина не знают. С IX в. до третьей четверти XII в. понятие «дворянин» отсутствует на страницах наших летописей. Нет его ни в краткой редакции Русской Правды, ни в грамотах того периода.[526] Конечно, мы далеки от мысли утверждать, что подобной, социальной группы не существовало в XI и первой половине XII в., а может быть, даже ранее. Наоборот, некоторые данные позволяют говорить, что дворяне были в указанный период.[527]Но подобного термина наши источники, как летописные, так и актовые, не знают. И само слово «дворянин» сравнительно новое. Первое упоминание о дворянах находим в Лаврентьевской летописи под 1174 г. в рассказе об убийстве князя Андрея Боголюбского. Это известие принадлежит руке владимирского летописца третьей четверти XII в. Оно попало в свод 1178 г., который был составлен при Успенском соборе города Владимира, ставшего в XII–XIII вв. крупнейшим центром летописания на северо-востоке.[528] В известии, датированном июнем 1174 г., владимирский летописец сообщает: «. горожане же Боголюбьскыи и дворане разграбиша, дом. княжь, и делатели иже бяху пришли к делу, злато и сребро порты и паволокы, и именье емуже не бе числа, и много зла створися в волости его, посадник его и тиунов его, домы пограбиша, а самех избиша детьцкые и мечникы избиша, а домы их пограбиша.»[529] К слову «дворане» в Лаврентьевской летописи издатели присовокупили следующее примечание: «В дворане в а сходства с А почти нет. Вследствие этого фразу можно, прочесть и иначе и двора не разграбиша, но это противоречило бы следующему (курсив издателей. — Ю. Л.)».[530] Уже первое упоминание о дворянах в Лаврентьевской летописи заставляет обратить внимание на этимологию и первоначальное значение этого термина. Подобное применение термина исключительно интересно. Оно показывает, что издатели обратили внимание на то, что переписчик текста в XIV в., следуя за своим образцом, видимо, колебался в выборе букв «а» или «А» («юс»), а следовательно, не знал, написать ли «дворане» или «дворяне». Подобное колебание отразило, вероятно, правописание самого оригинала. Этимология слова проста. Термин происходит от слова «двор». Люди, жившие на княжеском дворе, назывались вначале «дворане», «дворяне». С другим объяснением согласиться трудно: например, люди, имевшие собственный двор. Определение понятия «дворянин» должно базироваться на понимании этого термина, первоначально обозначавшего княжеских, боярских «людей со двора», «дворовых» или даже «дворских», т. е. живших и постоянно находившихся на феодальном дворе, в усадьбе феодала. Отсюда скорее всего и очень интересное для нас написание этого слова в Лаврентьевской летописи. Видимо, термин, который мы рассматриваем, мог писаться (и произноситься?) в 70-е гг. XII в. как «дворане» и еще не приобрел устойчивую позднейшую форму XIII в. — «дворяне». Подобное предположение превосходно подтверждается чтением Летописца Переяславля Суздальского, составленного весной 1216 г. и отразившего позднейшую по сравнению с Лаврентьевской летописью Радзивиловскую летопись.[531] В этом памятнике читаем: «Горожане же Боголюбьскыи и дворяне разьграбиша дом княжь и делатели, иже бяху пришли к делу: злато и сребро, порты же и паволокы и имение, ему же не бе числа».[532] Как видим, здесь совершенно четко написано «дворяне». Таким образом, мы сталкиваемся с эволюцией написания. За 30–40 лет это слово приобрело в орфографии современный вид. Если благодаря счастливой случайности мы можем наблюдать крайне редкую, но чрезвычайно интересную этимологическую судьбу термина, то с его смысловым значением дело обстоит сложнее. Для определения сущности понятия «дворянин», видимо, необходимо проанализировать все упоминания этого слова за XII–XIII вв. Только комплексное исследование всего летописного и актового материала позволит сделать некоторые наблюдения в отношении смысловой нагрузки этого понятия. Конкретный летописный материал приводит к нескольким наблюдениям. Уже процитированный выше текст дает возможность предположить, что дворяне — это какая-то группа лиц, которая не относится к горожанам Боголюбова. Интересны действия этой группы. Она совместно с горожанами грабит не только княжеское имущество, но и собственность пришлых ремесленников, полетописи, «делателей», «иже бяху пришли к делу». Из этого надо заключить, что дворяне — это какая-то местная группа, живущая здесь, в Боголюбове. Вслед за приведенным выше эпизодом Лаврентьевская летопись дает следующее чтение: «много зла створися в волости его (т. е. Андрея. — Ю. Л.), посадник его и тиунов его, домы пограбиша, а самех избиша, детьцкые и мечникы избиша, а домы их пограбиша.» Из этого сообщения, рисующего классовое волнение в «Суждальской земле» летом 1174 г., видно, что летописец уже отличает «дворян» от таких групп населения, как «посадники», «тиуны», «детские» и «мечники». Итак, можно сделать следующий вывод. К 1174 г. во Владимиро-Суздальской земле возникла какая-то местная социальная группа, получившая название «дворяне». Эту группу летописец отличает от горожан, ремесленников, а также от посадников, тиунов, детских и мечников. Основываясь на этимологии, можно предположить, что они жили на дворе своего господина, в данном случае во дворце Андрея Боголюбского. Перейдем к дальнейшим сообщениям, содержащим термин «дворянин». В 1210 г. возник очередной конфликт между Новгородом и Всеволодом Юрьевичем, великим князем Владимиро-Суздальской земли. Новгородцы пригласили на стол Мстислава Удалого вместо сына Всеволода Святослава. В древнейшем новгородском памятнике, Синодальном списке Новгородской первой летописи старшего извода, читаем: «На ту же зиму приде князь Мьстислав Мьстиславиць на Торжьк и изма дворяне Святославли, и посадника оковаша, а товары их кого рука доидеть.» Новгородцы «Святослава посадиша во владыцьни дворе и с мужи его, донеле будеть управа с отцемь». Затем последовали переговоры Мстислава Удалого со Всеволодом, который одним из условий заключения мира потребовал освобождения сына: «пусти Святослава с мужи.» Условия были приняты, мир заключен. «И пусти Мьстислав Святослава и мужи его.»[533] Рассмотрим приведенный эпизод. Прежде всего отметим, что летопись дает очень интересный смысловой эквивалент терминам «посадник» и «дворяне». По мнению новгородского летописца, синонимом этого понятия может служить слово «мужи». Таким образом, узнаем, что дворяне — это княжеские мужи, которые, видимо, входили в дружину князя. А следовательно, они были скорее всего лично-свободными. В сообщении владимирского летописца об убийстве Андрея Боголюбского дворяне выступают как группа слуг, непосредственно связанная с княжеским двором. В этом известии дворян видим уже далеко от родного Боголюбова и Владимира, в чужой земле, в Торжке и в Новгороде. Интересно и другое. Владимирский летописец при описании классовых волнений 1174 г. противопоставляет в известной степени мечников, детских и посадников дворянам. Последние вместе с горожанами, воспользовавшись случаем, разграбили княжеский дворец и захватили имущество пришлых ремесленников и строителей. Мечники, детские и посадники, находившиеся в волости княжеской и исполнявшие хозяйственные, судебные и полицейско-административные функции, сами пострадали. Они были перебиты, а дома их разграблены. Через 35 лет наблюдаем совершенно другую картину. Нет никакого, даже невольного противопоставления. Дворяне исполняют функции детских и мечников. Их конкретная деятельность заключается в том, что они играют роль княжеской администрации. Новгородский летописец прямо указывает, что посадник и дворяне Святослава «сидели» на Торжке. Таким образом, можно заключить, что дворяне — такие же княжеские слуги, как детские, мечники и посадники. В ряде случаев они исполняли полицейскоохранные функции, причем не только в Новгородской земле, но и в самом городе. Так, в 1216 г. распря князя Ярослава Всеволодовича с новгородцами привела к тому, что он уехал в Торжок, оставив вместо себя наместника и своих дворян. Несколько месяцев город управлялся от имени князя его администрацией. Ее охрана и охрана наместника осуществлялась дворянами, ибо летописец подчеркивает, что пришедший на подмогу новгородцам все тот же Мстислав Удалой прежде всего «наместьника Ярослаля, и все дворяны искова».[534] Видимо, князь считал последних реальной силой, могущей оказать ему военное сопротивление при защите своей администрации. Но считать дворян только полицейской силой не представляется возможным. В той же новгородской летописи находим известие 1214 г., которое позволяет установить еще одну функцию дворян, возможно, важнейшую — военную. Сообщение повествует о походе новгородцев во главе с Мстиславом Удалым на Чюдь. В нем участвовали и княжеские дворяне. Чюдь признала себя зависимой от Новгорода. «Мьстислав же князь взя на них дань, и да новгородьцем две чясти дани, а третьюю чясть дворяном».[535] Отрывок дает возможность расширить представление о дворянах. Во-первых, это княжеские слуги, во-вторых, они исполняют воинскую службу, в-третьих, получают за свою деятельность вознаграждение (денежное, военной добычей, данью) и, наконец, в-четвертых, без всякого сомнения являются лично-свободными членами феодального общества и входят в состав княжеской дружины. К этому надо добавить следующее. Проанализированные сообщения позволяют утверждать, что дворяне существовали во Владимиро-Суздальской земле в третьей четверти XII в. и в начале XIII в. Их хорошо знали в Новгороде. Новгородский летописец оперирует словом «дворянин» совершенно свободно. Это говорит о его понимании значения и сущности термина. Появление записи о дворянах Мстислава Удалого позволяет предположить, что они существовали не только во Владимиро-Суздальской земле. Видимо, эта группа феодального общества уже сложилась и функционировала к 1214 г. на северо-западе и юге Руси. На это указывает то обстоятельство, что Мстислав пришел со своей дружиной из Киевского княжества, из города Торческа. Под 1217 г. ряд летописей сообщает о междоусобице в Рязани. Князь Глеб Владимирович убил своих пятерых братьев (а одного взял в плен), стремясь захватить «власть всю». Вместе с князьями он уничтожил и их приближенных. Этот эпизод находим во многих летописях, в том числе и в древнейших — в Лаврентьевской и Новгородской первой. Помещен он и в Московском летописном своде 1480 г. Эпизод привлекает внимание не только тем, что в нем упомянуты дворяне, но также и тем, что на основе редакций текста устанавливается взаимозаменяемость терминов. Причем исследуемые понятия можно подвергнуть проверке идентичной статьей другого источника. Возможность подобного параллельного анализа основывается на следующих наблюдениях. Сообщение о междоусобице в Рязани восходит к киевской великокняжеской летописи 20-х гг. XIII в., которая попала во Владимирский летописный свод 1230 г. Уже в составе северо-восточного источника, первого Московского свода 1330 г., этот памятник был использован в Синодальном списке Новгородской первой летописи. Московский летописный свод 1480 г. также включил киевскую великокняжескую летопись в составе владимирского летописания XIII в. — Лаврентьевско-Троицкого источника.[536] Итак, в Синодальном списке Новгородской первой летописи читаем: «Глеб же Володимиць с братом позва я к собе, яко на честь пирения, в свои шатьр; они же не ведуще злыя его мысли и прельсти, вси 6 князь, кождо со своими бояры и дворяны, придоша в шатьр ею. Сь же Глеб преже прихода их изнарядив свое дворяне и братне и поганых Половьчь множьство в оружии, и съкры я в полостьници близ шатра, в нем же бе им пити, не ведуще их никому же, разве тою зломысльною князю и их проклятых думьчь. Яко начаша пити и веселитися, ту абие оканьныи, проклятый Глеб с братом, изьмоше мечи своя, начаста сечи преже князи, та же бояры и дворян множьство: одинех князь 6, а прочих бояр и дворян множьство, со своими дворяны и со Половчи».[537] Весьма близкий текст находим и в Лаврентьевской летописи. Но есть некоторые отличия. Так, в Новгородской первой летописи сообщается, что князья пришли к Глебу «кождо со своими бояры и дворяны», в Лаврентьевской: «кождо с своими боляры и слугы». По Новгородской летописи, Глеб спрятал для убийства «свое дворяне и братне», по Лаврентьевской — «свои слугы и братни». Глеб, обнажив меч, стал сечь «преже князи, та же бояры и дворян множьство», — так сообщает Новгородская первая летопись. В Лаврентьевской летописи этот фрагмент читается несколько по-иному: Глеб «начаста сечи преже князи, таже боляры, и слугы их много множство». И, наконец, в финале драмы, как сообщает новгородский летописец, Глеб вместе «со своими дворяны и со Половчи» убивает князей, «а прочих бояр и дворян множьство». По Лаврентьевской летописи, рязанский князь избивает «с своими слугы и с Половци» своих братьев и их «боляр и слуг, бе-щисла». Таким образом, везде, где Новгородская первая летопись дает чтение «дворяне», в Лаврентьевской находим слово «слуги». Но идентичны ли эти понятия? Возможна ли подобная замена терминов? Существует возможность проверки. Московский летописный свод 1480 г. основывает свой текст на ряде источников, в том числе и на владимирском.[538] Последний, правда, несколько дополненный Софийской первой летописью, составляет текст рассказа о междоусобице в Рязани. Этот отрывок сохранил чтения, позволяющие определить со значительной долей вероятности лексику протографа. Московский летописный свод 1480 г. указывает, что князья пришли к Глебу «с боляры своими и со дружиною». Рязанский князь спрятал для убийства братьев «Половець множство, и свои дворяны». Они вместе с Глебом помимо князей «боляры, и дворян многое множство избиша». Как видим, за исключением одного чтения, когда летописец заменил интересующий нас термин на слово «дружина», везде читаем вместо «слуги» «дворяне». Сверка текста позволяет ответить на поставленные вопросы. Видимо, в основе киевской великокняжеской летописи 20-х гг. XIII в., где находился рассказ о рязанской междоусобице, был употреблен термин «дворянин». Этот термин перешел в состав северо-восточного источника Синодального списка Новгородской первой летописи, во владимирский источник Московского летописного свода 1480 г. Слова «слуга», «слуги» принадлежат перу только редактора Лаврентьевской летописи.[539] Добавим, что к этому выводу, видно, пришли и сами издатели памятника. Издатели Лаврентьевской летописи попытались даже «прокомментировать» переписчика или последнего редактора памятника. Так, в предметном указателе под рубрикой «дворяне (слуги)» упоминается термин «слуги» в рассказе о междоусобице в Рязани.[540] Переписчик или последний редактор Лаврентьевской летописи вообще избегали понятия «дворянин». В сообщении о приходе к Александру Невскому в Новгород делегации, состоявшей из рыцарей, «братьев» Тевтонского ордена, необходимо было употребить выражение «божий дворянин», распространенное на Руси повсеместно и употреблявшееся в грамотах, договорах и летописях. Но его нет в Лаврентьевской летописи. В ней читаем: «и сего ради некто силен от западныя страны, иже нарицаются Божья». Фраза просто оборвана. Нет слов «дворянин» или «слуга». Издатели Лаврентьевской летописи нашли единственно правильный, на наш взгляд, выход, поместив это выражение в предметном указателе под рубрикой «дворяне (слуги) Божии, рыцари».[541] Кстати, они тем самым показали, что приведенные термины считают синонимами. Анализ терминов и их взаимозаменяемости при помощи третьего текста дает весьма ценные результаты. Факт замены слова «дворянин» словом «слуга» позволяет сделать вывод, что для редактора Лаврентьевской летописи это синонимы. Следовательно, наше предположение о том, что дворянин должен был нести военную службу, полностью подтверждается. Замена слов «дворяне», «слуги» словом «дружина» также позволяет утверждать, что дворяне входили в княжескую дружину. Наконец, интересно упоминание во всех трех текстах «злых думцех» Глеба одновременно с его дворянами, исполнявшими роль непосредственных убийц. Автор сообщения, так же как и позднейшие редакторы текста, превосходно различал «думцев» и «дворян». Первые, видимо, составляли «старшую» дружину, последние, так же как и «детские», — «младшую». Подобное иерархическое разделение зафиксировано в летописях. В 1169 г. князь Владимир Мстиславич, столкнувшись с сопротивлением «старшей» дружины, ищет поддержку у «младшей». «Володимир же реч возрев на децкыя, а се будуть мои бояре».[542] Существование дворян в 1217 г. в Рязани теперь совершенно точно подтверждает, что они появились здесь к началу XIII в. Как было установлено ранее, эта социальная группа существовала во Владимиро-Суздальской земле и в Киевском княжестве. В качестве княжеской администрации (военной и хозяйственной) они выступали и на территории Новгородской земли. С появлением рязанских дворян, видимо, можно предположить, что они существовали на Руси повсеместно. Необходимо рассмотреть еще одну крайне важную и интересную проблему, которую можно сформулировать как «дворянин и земля», мелкий собственник и его земельная собственность. По этой проблеме возникает ряд вопросов. Прежде всего каково отношение дворянина к земельной собственности? Имел ли он эту собственность? Занимался ли ее эксплуатацией? Кто работал на его земельных участках? К сожалению, у нас в историографии нет ответа на эти вопросы. Все сводится к довольно абстрактному положению, что «землевладение в Северо-Восточной Руси сложилось давно, еще в Древней Руси». Далее указывается, какое это было землевладение, — «поместное».[543] Тем не менее конкретных данных в пользу существования дворянского землевладения XIII в. ни в обобщающих трудах, ни в специальных работах нет.[544] Анализ документальных источников позволяет ответить на поставленные вопросы. Для исследования представляют интерес новгородские договорные грамоты. В договоре 1264 г. между Новгородом и великим князем Ярославом Ярославичем содержится исключительно важная формула поземельных отношений и статуса пришлых — «низовских» феодалов в Новгородской земле. «А закладников ти, княже, не приимати, [ни] твоей княгыни, ни тво[и]м бояром; н[ис]е[лти] держати по Новгородьскои волости, ни твоей княгыни, ни бояром твоим, ни твоим дворяном, ни свобод ставити по Новгородьскои волости».[545] Этот отрывок дает ответы на многие вопросы, но прежде всего — на кардинальный: каким было отношение дворянина к земельной собственности. Вне всякого сомнения, в этом сообщении речь идет о каких-то правовых отношениях феодалов к земле и рабочей силе. Из сформулированных в акте требований новгородцев становится ясно, что князю, княгине, другим пришлым феодалам, как боярам, так и дворянам, запрещалось «держать» и «ставить» «свободы» на территории Северо-Западной Руси, а также принимать «закладников», т. е. кабалить ее жителей. Последнее требование лишало рабочей силы «постановленные» или «приобретенные» слободы. Подобное совершенно четкое и недвусмысленное заявление о действиях пришлых феодалов позволяет сделать вывод, что не только князь, княгиня, бояре, но и дворяне стремились к приобретению земельных участков и пытались заполучить крепостных. Итак, историко-юридический акт середины 60-х гг. XIII в. фиксирует существование мелкого служилого феодала-дворянина, который имел и эксплуатировал земельную собственность и зависимое население. Приведенная выше формулировка запрета характерна не только для договора 1264 г. В грамоте 1266 г., фиксирующей соглашение тех же «высоких» сторон, мы сталкиваемся с аналогичным постановлением, только более подробным и развитым: «А в Бежицах, княже, тобе, ни твоей княгыни, ни твоим бояром, ни твоим дворяном сел не дьржати, ни купити, ни даром приимати, и по всей волости Новгородьскои». Этот запрет не единичный. Несколько далее в той же грамоте читаем: «А из Бежиць, княже, людии не выводити в свою землю, ни из инои волости новгородьскои, ни грамот им даяти, ни закладников приимати, ни княгыни твоей, ни бояром твоим, ни дворяном твоим: ни смерда, ни купцины».[546]Более того, запреты повторены и через 50 лет в грамоте 1304–1305 гг., содержащей договор между Новгородом и тверским великим князем Михаилом Ярославичем. Характерно, что в ней читаем вместо «дворяне» «твои слуги», т. е. княжеские слуги: «А в Бежичах тобе, княже, ни твоей княгыни, ни твоим бояром, ни твоим слугам сел не дьржати, ни купити, ни даром приимати и по всей волости Новгородьскои». Вторично в той же грамоте повторено: «А из Бежиць, княже, людии не выводити в свою волость, ни из ыной волости новгородьскои, ни грамот им даяти, ни закладников приимати ни твоей княгыни, ни бояром твоим,[547] ни слугам твоим, ни смерда, ни купцины». Перечисленным категориям феодального общества было запрещено эти села «держать». Но что обозначает это слово? Как понимают сами составители грамоты термин «держание»? Какой смысл они в него вкладывают? Многие чтения, содержащиеся в тексте самого документа, превосходно поясняют термин.