— Мичман, давайте наушники. Идите ужинать. — Глухо, товарищ лейтенант, — сказал Ветошкин, вставая и придерживаясь рукой за низкий подволок. — Я мигом обернусь. — Не спешите. Заправьтесь как полагается. Еще не известно, будет ли вечерний чай. — Голодными не оставят. Выдадут сухим пайком. Ветошкин глянул на понурую спину Суханова, на плечи, ставшие от напряжения узкими, с сожалением подумал, имея в виду Суханова и качку: «Эх, она достала тебя, родимая. И Силакова тоже. Да и Рогов не лучше. Хоть и годок, а, должно быть, киснет. Нехорошо это. Ох, нехорошо». С этими мыслями он и в коридор вышел, с этими мыслями и за стол уселся в своей мичманской, или малой, кают-компании. В малой кают-компании по положению главенствовал Козлюк, он во всем подражал Ковалеву, хотя по возрасту был и постарше его, и порядки тут тоже были строгие, но шторм внес свои коррективы, и одни отужинали пораньше, другие, вроде Ветошкина, появились совсем поздно. Козлюк уже перестал поднимать на входящих и выходящих удивленные глаза, молча доедал третью тарелку борща — в качку он становился не в меру прожорливым. Ветошкину — они были годками и даже подруживали между собой — он тем не менее сказал: — Ладно они («они» — это были все прочие молодые мичмана), но ты же порядки знаешь, а туда же... Подумаешь, штивануло немного... — Положим, я-то порядки знаю, — согласился Ветошкин. — Да лейтенант мой не шибко их сегодня придерживается. Должно быть, выворачивать его собирается. Позеленевший весь. — А ты что — ладошки ему собрался подставлять? — спросил мичман из БЧ-5. — Что я собрался ему подставлять, это мое дело, — сердито проговорил Ветошкин. — Только я в чужие разговоры не встреваю, попрошу и моим разговорам не мешать. — Хотел только совет дельный дать. Козлюк оторвал глаза от тарелки с борщом. — Прежде чем хотеть, надо хотелку иметь, — заметил он тому мичману. — Сказали правильно, так незачем к чужим словам свои притягивать. Чужие слова не буксир. Понятно, маслопупый? — Так точно, — подтвердил, усмехаясь, мичман, но Козлюк уже перестал к нему цепляться, и дальше ужинали молча, молча же и расходились из кают-компании. Качало уже так, что в коридоре швыряло от одной переборки к другой, и тут уж, понятное дело, было не до разговоров. Глава вторая 1 Дуло и качало и вторые сутки, и третьи. Облака приподнялись, и, хотя небо сплошь было серым и солнце не проглядывало, видимость стала приличной. Супостаты не появлялись, только изредка в стороне, невидимый простому глазу, пролетал самолет-разведчик, который прислушивался и приглядывался к тому, что делал «Гангут» и, видимо, расставлял радиобуи, предполагая, что «Гангут» должен был привести за собой лодку. Впрочем, что предполагали супостаты, об этом можно было только догадываться, а вот то, что они, выслав накануне шторма истребители-бомбардировщики, базирующиеся в основном на авианосцах, явно увели «Гангут» в сторону, стало очевидным. Ковалев тогда срезал курс, сам пытаясь выйти к ним на рандеву, если так можно сказать, и теперь мало-помалу приходил к мысли, что он, мягко говоря, дал им провести себя. Если он еще сутки продержится на этом курсе, то очень скоро окажется на старой морской дороге, и, значит, подошла пора выбирать новый румб. «Ну где же этот чертов авианосец? — думал Ковалев. — Ведь он явно бродит где-то поблизости. И, наверное, не один. И он меня видит, а я его не вижу. — Он прикусил нижнюю губу, покрутил головой. Вахтенный офицер заметил это, скосив глаз на командира, и неприметно усмехнулся, тут же нахмурился, сделав вид, что записывает что-то в вахтенный журнал, хотя писать, в общем-то, было нечего. — Может, поднять вертолет? Пусть-ка он их пощупает... Но ведь мне приказали не авианосец щупать, а лодку искать». Ковалев спрыгнул с «пьедестала», зашел в штурманскую рубку, склонился над столом: желтым пятнышком подсветка указывала местоположение «Гангута» в этом беснующемся океане. Это положение никак не устраивало Ковалева. — Вот что, штурман, — сказал он, — рассчитайте-ка курс на сутки. Завтра мы должны выйти вот в эту точку. Пойдем зюйдовее. Дайте ваши предложения. — Есть, — сказал Голайба, который тоже считал их нынешний курс весьма сомнительным. Из штурманской рубки Ковалев вышел прямо на открытое крыло: океан уже хорошо прозыбался, пахло йодом и теплой солью, как в солеварне. «Гангут» шел по ветру со скоростью, равной амплитуде волны, и его качало не так сильно. Ветром наносило с кормы дымом, который был и горек, и зловонен среди распаренного океана. «Они не спешат к нам навстречу — это факт, — подумал Ковалев. — Значит, наше движение их не беспокоит. Если же мы окажемся в заповедном районе, они сами обнаружатся. Просто, как Ньютоново яблоко. Следовательно, надо найти это Ньютоново яблоко, убедиться, что оно существует, а потом уже подумать и о золотой иголке. — Он сложил губы трубочкой, но свистеть не стал. — Значит, сперва Ньютоново яблоко, потом золотая рыбка. Впрочем, золотая рыбка не потом, а всегда». Он вернулся в ходовую рубку и поднялся к себе на «пьедестал». Его поджидал Сокольников. — Ты, кажется, начинаешь разговаривать сам с собою. — Да?.. А знаешь, приятно побеседовать с умным человеком. — Считаешь нас, грешных, недостойными оппонентами? — Считаю, но только себя. — А если серьезно? — Боюсь наделать ошибок и, кажется, уже допускаю их. — Так может... — начал было Сокольников, желая дальше сказать: «Посоветуемся», но Ковалев перебил его: — Преждевременно. Тут пока нет коллективной игры. Из штурманской рубки высунулся Голайба, прокричал: — Товарищ командир, предлагаю курс... Ковалев кивнул: — Добро... Вахтенный офицер, ложитесь на курс... «Гангут» сошел с волны и сразу повалился на борт,зачерпнув звенящей воды, которая грохнулась о надстройку, выплеснулась на сигнальный мостик и достала брызгами до ходовой рубки. Все вокруг опять стало зыбким и непрочным. Первыми качку ощутили, вопреки логике вещей, не сигнальщики, которые невольно вцепились в поручни, чтобы удержаться на ногах, а те, кто находился в преисподней, в том числе и акустики. Там, наверху, гудел ветер, подвывая в фалах, потоки воздуха, пропитанного теплой влагой, казалось, омывали лица. Тут же, на киле, вентиляция опять заработала с перебоями, стало душно, жарко, и Суханов почувствовал, как по спине, с позвонка на позвонок, побежал липкий ручеек. Он промокнул лицо носовым платком, и платок тотчас же стал мокрым и тоже липким. Его опять стало подташнивать. Ветошкин передал наушники Ловцову, усадил его на свое место, подошел к Суханову, балансируя по палубе, шепнул ему на ухо: — Юрий Сергеевич, поднимитесь к себе в каюту, пока глухо. Только не залеживайтесь. Иначе совсем станет худо. — Отставить, мичман, — так же тихо отозвался Суханов. — Дело советую. Суханов обозлился, процедил сквозь зубы: — Идите, мичман, на свое место. Ветошкин поскреб большим пальцем у себя за ухом, как бы тем самым говоря, что он хотел только хорошего, а если кое-кто не понял его душевного порыва, то он, в общем-то, и не в обиде, хотя... И потеснил Ловцова за «пианино». Самого Ветошкина никогда не укачивало, и он не понимал, что это такое — укачиваться, но раз уж других укачивало, то с этим приходилось считаться и даже сочувствовать, дескать, ах какая жалость, какая досада. Но в душе-то он полагал, что это самая настоящая блажь, и если ей не поддаваться, то ничего и не будет. Он умел сострадать, как это умеет делать только здоровый человек, у которого никогда ничего не болело, холодным разумом понимая, что другим может быть и плохо. В эти минуты Суханову не было дела до этих тонкостей. Он знал, что никакие дружеские советы или даже участие не могут помочь ему: больной редко сострадает другим, он увлечен своими болезнями. Суханов все ждал, когда же наконец подкатится к горлу этот проклятый жирный комок, после которого уже трудно станет себя сдерживать. Но комок, слава богу, все не подкатывал, сколько бы ни прислушивался к себе Суханов, пока неожиданно не понял, что, кажется, стал приспосабливаться к качке. Тогда он начал исподволь приглядываться к морякам, сидевшим за «пианино», и только тут заметил, что все они в эти минуты, более чем когда-либо, были разные, каждый, что ли, сидел по-своему. Качка как бы разделила их и обособила. Ловцов сидел спокойно, почти не обращая внимания на то, что творилось вокруг, и потихоньку покручивал настройку. Временами по его лицу легкой тенью начинала блуждать улыбка, видимо, он что-то слышал, но это услышанное им не имело отношения к делу, и поэтому помалкивал. «А что он может слышать, если тут даже рыба не ходит косяками? — подумал Суханов. — А вдруг Ловцов опять подключился к бую? Ну, знаете ли... Впрочем, буй-то мы же сдали... Тогда что же он услышал?» Видимо, проще всего было спросить об этом самого Ловцова. Суханов так и поступил бы, но тут его внимание привлек Рогов, и впервые за эти дни он понял, что не ему одному было плохо. Рогов сидел зеленый, постоянно сглатывая подступающий к горлу комок, и обострившийся его кадык ходил как насос. Суханов еще только подумывал подняться из-за столика, а уже почувствовал такую вялость в ногах, что невольно схватился за переборку, виновато улыбнулся, решив, что за ним наблюдают, но никто даже не обратил на него внимания — каждый был занят собою, — улучил момент, когда палуба стала немного остойчивей и не убегала из-под ног, и спотыкающимися шажками подошел к Рогову, сам снял с него наушники. — Поднимитесь внутренним трапом на надстройку, Рогов... Глотните воздуха. Слышите меня, Рогов? — Так точно, — сказал Рогов, машинально поднялся и, скользя по палубе, упал в объятия Суханова. Ветошкин с неудовольствием подумал: «Понятно, битый небитого везет». — Не распускайтесь, Рогов, — грубовато сказал Суханов, сам чувствуя, что опять слабеют ноги. — Ступайте тверже, Рогов. — Так точно, — с трудом промолвил Рогов. «Тоже мне — годок, — подумал Ветошкин. — Да разве это шторм. Дерьмо это, а не шторм!» Суханов сел на место Рогова, приладил к голове наушники, взялся за настройку, только теперь поняв, чему улыбался Ловцов: неподалеку от «Гангута», а может, сопровождая его, резвилось стадо дельфинов, посвистывая и хрюкая, видимо, они пришли в места скопления рыбьих косяков. Суханов повернулся к Ловцову, легонько толкнул его локтем, спросив одними губами: — Дельфины? Ловцов кивнул, и по его губам Суханов понял: «Давно». — А больше никого? — У самой кромки будто одно время что-то замаячило. Сколько ни пытался потом поймать хотя бы еще разок, ничего не получилось. Жалко, что командир не поднимает вертолет. — Так, видимо, надо... К тому же шторм. Соглашаясь, что и шторм, и так надо, Ловцов кивнул головой и тут же прижал наушник свободной рукой, пытаясь, кажется, распознать то, что не ухватывала станция, но из этого ничего не вышло, и он опустил руку. — Хорошо бы покурить, товарищ лейтенант, — сказал он, будучи уверенным, что Суханов не услышит его, но Суханов услышал. — Вернется Рогов, отпущу вас. Рогов не появлялся долго. Когда же вернулся, тихо и робко попросился на свое место, чувствуя себя виноватым, и Суханов уступил ему место, не спросив даже, почему тот так долго торчал наверху. — Волной окатило, — сказал Рогов. — Забежал в машину подсушиться. — Он подождал, не скажет ли кто чего, но так как все промолчали, то он сказал сам: — Шпарит там... Прямо через ходовой мостик. — Не отвлекайтесь, Рогов... А вы, Ловцов, можете сходить покурить. Мичман, подмените Ловцова. — Есть, — сказали в один голос Ветошкин с Ловцовым, и Ловцов вышел из поста, а Ветошкин, устроясь поудобнее на его месте, привычно, даже не отдавая себе отчета в том, правильно ли он поступает или неправильно, взялся за настройку. «Вот и возьмите нас за рупь двадцать, — недовольно подумал он. — Там, дома, накричали, что я отпустил Ловцова покурить, а тут сам — извольте бриться... Никакого постоянства».