Ветошкин повел плечами, явно не соглашаясь с Сухановым, но так как спорить со старшим («Ну, понятно, старший, — подумал Ветошкин, — да он еще пешком под стол ходил, когда я уже на флотах служил») ему не полагалось, то он и сказал вполне миролюбиво и даже почтительно, хотя и с оттенком легкой досады: — Кто ж с этим спорит... Командир корабля — особа священная, вроде корабельного знамени. А только Нахимов еще говаривал: «Матрос — вот основной движитель службы». — Павел Степанович... — Суханов помолчал, даже позволил себе усмехнуться, — был последним великим флотоводцем великого парусного флота. Тот флот, мичман, к сожалению, остался только на полотнах великого Айвазовского. Понял, мичман? — Понял-то понял, — неопределенно сказал Ветошкин. Моряки давно уже поснимали наушники — благо Суханов с Ветошкиным, занятые собою, как два тетерева на току, перестали обращать на них внимание, — занимались кто чем, но в то же время весьма заинтересованно следили за тем, как их отцы-командиры упражнялись в словесности. Они, естественно, всячески желали, чтобы Ветошкин одержал верх — своя тельняшка ближе к телу, — хотя и понимали, что этого не случится. Им давно уже было известно старое моряцкое правило: не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав. — Это, мичман, хорошо, что понятно, — промолвил Суханов начальствующим голосом. — Это, если хотите, даже прекрасно. После такого разговора уходить из поста Суханову показалось совсем неудобным, он поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее, и моряки, поняв, что он остается надолго, быстрехонько надели наушники. В посту опять стало дремотно и словно бы душновато. По-прежнему растревоженным ульем гудела станция, и по-прежнему за бортом над ватерлинией, ухая, стонал ветер, срывая с волн пенящиеся и звенящие гребни. Качало опять сильно, видимо, большой противолодочный корабль, иначе говоря — БПК «Гангут», входил в новую штормовую полосу, но, может, он просто изменил галс, став лагом к волне, которая и начала валить его с борта на борт. Так или иначе, но Суханов почувствовал себя неважнецки, он и вообще-то не очень хорошо переносил качку, а тут внизу качало особенно неприятно, лишая человека воли и уверенности в своих поступках. Суханов уже жалел, что ввязался в спор с Ветошкиным и вовремя, когда по кораблю объявили готовность номер два, не убрался подобру-поздорову, а теперь его, что называется, заел принцип, и уходить уже было нельзя. Ветошкина принципы не заедали, он смотрел на вещи просто и вполне здраво, с его точки зрения: если плоское, то это надлежало таскать, а если круглое, то это следовало уже катать. В этом житейском уложении он был неколебим, а прочие правила и условности при нужде могли существовать, а могли и не быть, как бы отмененные за ненадобностью. Он, например, справедливо полагал, что сейчас морякам следовало бы немного подремать, чтобы потом они не ловили мух. Основная работа акустиков предполагалась под утро, когда «Гангут» перейдет в новую точку, где его должна была отыскать подводная лодка, приняв за условного противника, и выпустить по нему две торпеды. Эта учебно-боевая задача имела точное определение, даже носила свой порядковый номер. На обычном же житейском языке ее можно было бы назвать игрой в «зверей — охотников», по которой «зверем», вернее, мишенью надлежало быть «Гангуту», а «охотником», естественно, — подводной лодке. Дальше все шло своим чередом. Корабль-«зверь», выйдя в район торпедных стрельб, должен был уклониться от встречи с подводной лодкой или своими маневрами помешать ей произвести прицельный залп. В задачу же лодки-«охотника» входило выследить «зверя», незаметно подкрасться к нему и выпустить торпеды так, чтобы они прошли под кораблем — это было бы весьма хорошо с точки зрения подводников и плохо с точки зрения командира «Гангута», — или пересечь торпедами след корабля, что тоже выводило подводников на отличную оценку и объявляло «Гангут» условно потопленным кораблем. Мир человеческих страстей, если хорошенько разобраться, во все века был не таким уж сложным: или ты зверь, и тогда тебя выискивают, или ты охотник, и тогда уж выслеживай сам. Главное — не сплоховать и не растеряться, и тогда удача приходила сама, только вот к кому? Суханов, в общем-то, считал себя удачливым и, хотя знал, что от того, как сработают его акустики, зависело многое в его карьере, особого беспокойства не испытывал: в курсантскую пору сам подолгу сиживал за этим «пианино», чувствовал его, словно хороший музыкант, и схему эту знал прилично, и слухом обладал. Качать опять стало меньше, а потом «Гангут» и совсем пошел ровно, видимо, «сел на волну». Штурманы это явление, правда, определяли несколько иначе, но ведь на то они и штурманы, чтобы иметь свой язык. Тени попрятались по углам и как будто выжидали там своего часа. Суханов понял, что сейчас самое время отлучиться из поста. — Мичман, — сказал он, стараясь напустить на себя важность, — я отойду на минуту. В случае чего — шумните мне в каюту. Ветошкин внутренне просиял: «Давно бы так», но виду не подал, только для порядка покосился по сторонам. — Можете не сумлеваться... — Ну-ну, — сказал Суханов и вышел в коридор, поднялся по одному трапу, по другому, очутился в своем — офицерском — коридоре и сильно, по-хозяйски толкнул дверь. Это была первая каюта в его жизни, и он не успел еще ее обжить — слишком много этих «первых» свалилось на его голову: и первая каюта, и первая вахта, и теперь вот первое самостоятельное учение; но самое главное — он впервые получил под свое начало команду молодых, как, впрочем, и он сам, людей, похожих между собою не более чем того требовала служба и вопреки той же службе имевших каждый лицо «необщего выраженья». Суханов приоткрыл кран — воды в бачке, кажется, было достаточно. «Нет, черт побери! — подумал он. — Своя каюта — это совсем недурственно». И сел поудобнее на стул, закинув нога на ногу, как бы решая при этом: «Ну-с, с чего же мы начнем?» Плясать во все времена начинали от печки... Суханов порылся в столе, выудил из бумаг фотографию, полюбовался: на ней ему, лейтенанту Суханову, вручал адмирал диплом, кортик и погоны. — Красавец! — сказал Суханов, имея в виду, разумеется, себя. — Итак, что мы имеем, господа присяжные заседатели? — Он глянул на часы: было половина второго ночи. 2 Командир «Гангута» капитан 2 ранга Ковалев в отличие от Суханова не мог допустить такой роскоши, чтобы спуститься в каюту и выкурить на досуге сигарету, не говоря уж о том, чтобы побриться и умыться. Накинув на плечи меховую куртку и нахохлясь, он сидел в кресле на правом борту ходового мостика и пристально вглядывался в призрачный, колеблющийся полусумрак. Море было темно и мрачно, и по всему этому мрачному полю вспыхивали белые огни, разгорались и тотчас же гасли, создавая впечатление, как будто пастухи по весне жгли сухую траву. Так как корабль «сидел» на волне и ветер дул с кормы, то, когда кто-то выходил на открытое крыло мостика, в дверь запахивало дымом, усиливая впечатление, что на море пал. Командирскую вахту Ковалев стоял сам, только под утро, если позволяла обстановка, его часа на два-три сменял старпом Бруснецов. Сегодня такой подмены не предвиделось: сразу после четырех часов утра «Гангут» входил в расчетную точку, и, значит, в четыре предстояло сыграть учебную тревогу. За всю долгую вахту Ковалев редко покидал кресло, приучив себя почти кожей ощущать, что делается у него за спиной. Казалось, его ничто не выводило из терпения, он неизменно был угрюмоват и молчалив, может, угрюмоватость и была следствием его молчаливости. Он был уверен в своих офицерах и поэтому никогда не дергал их по пустякам, но сегодня его многое волновало: и то, что учение штаб назначил на непривычно ранний час, и то, что командиром акустической группы у него шел зеленый лейтенант — впрочем, лейтенанты всегда были зелеными, — и то, что дома... Хотя нет, главное — это Суханов, а все прочее — уже от лукавого. — Товарищ командир, через пять минут точка поворота, — доложил из своей рубки старший штурман капитан-лейтенант Голайба. Ковалев помолчал, сказал не оборачиваясь: — Хорошо... В кресле флагмана по левому борту сидел человек, тоже нахохлившись и накинув на плечи меховую куртку. Он поднял голову, поглядел на командира, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь, но Ковалев промолчал, промолчал и человек, видимо хорошо знавший, что командир на мостике не терпел праздных разговоров. Человеком этим был заместитель командира по политической части капитан 3 ранга Сокольников, которого сослуживцы заглазно величали Василием Васильевичем, или проще — Вас-Васом. Просиживать штаны во флагманском кресле Сокольникову было в общем-то необязательно, он волен был спуститься к себе в каюту и подремать по-человечески на койке, но Сокольников совсем недавно перешел на надводные корабли — до «Гангута» служил в бригаде подводных лодок, — и все ему теперь было словно бы в новинку. — Товарищ командир, — опять доложил Голайба, — корабль в точке поворота. Ковалев словно бы и не расслышал доклада, может, задумался, может, задремал. Голайба помялся, но повторять доклад не спешил. Наконец Ковалев сказал: — Хорошо... Вахтенный офицер, ложитесь на расчетный курс. Штурман облегченно вздохнул и неслышно заперся в своей рубке. Корабль сошел с волны и начал медленно переваливаться с борта на борт, волна все-таки немного убилась. «Ну что ж, — подумал Ковалев, — это хорошо... Это даже очень хорошо. Кстати, что там, дома-то? Ах да, парень стал покуривать. Я, кажется, тоже начинал... А может, все-таки высечь? Да ведь, пожалуй, теперь не секут. Меня, должно быть, тоже не секли... Впрочем, пару раз я от отца все-таки схлопотал. Крутой был старик, я, наверное, в мать — пожиже вышел». Теперь «Гангут» шел почти на восход, и там над сизыми волнами начала пробуждаться первая желтовато-серая полоска, хотя ночная пора была самая глухая и рассвет еще блуждал за далекими Кавказскими горами. — Товарищ командир, — подал голос вахтенный офицер, — пора будить старпома. На этот раз командир не стал медлить, сказал сразу: — Нет, разбудите за полчаса до прихода в точку. Сокольников встрепенулся, кажется, улыбнулся в меховой воротник куртки. — А может, спустишься подремать? День, судя по всему, предстоит тяжелый. — А когда они выпадали легкими? — спросил Ковалев и, не желая, видимо, продолжать разговор, нехотя заметил: — Вернемся в базу, там и подремлем. Сокольников сбросил с себя куртку, спрыгнул с «пьедестала» на палубу, размял ноги, подумав о командире: «Как он часами сидит?» — Пожалуй, ты прав, — сказал он. — С твоего позволения спущусь в низы, погляжу, что там делается. — Что там может делаться... — Ковалев усмехнулся: — Морякам снятся невесты, молодым лейтенантам — адмиральские звезды. — Сам-то давно ли перестал мечтать? — Не отпустят в академию, и кончатся мечты: отдадут мои звезды другому. — Почему не отпустят — отпустят, понятное дело, — сказал веселым — по привычке — голосом Сокольников. Прежде чем спуститься в низы, он вышел на крыло мостика. Ветер дул несильный, видимо, угасал, и в затишке было уже тепло. Небо заметно посветлело, хотя звезды роились еще густо, и та желтовато-серая полоска на востоке снова померкла. Сокольников закурил, — курить, собственно, ему не хотелось, сказалась привычка: раз вышел на крыло, закуривай, — затянулся раз, другой и, почувствовав во рту горький вяжущий привкус, швырнул сигарету за борт. «Не надо бы бросать-то, — машинально подумал он. — Моряков от этого отучаем, а сами...» Он оглянулся: вахтенные сигнальщики были на другом борту, — облегченно вздохнул и спустился на шкафут. В недавнее время Сокольников неожиданно обнаружил в себе странное свойство: он и курил, и чай пил, и умывался по утрам, зубы чистил, даже свежую рубашку надевал не осмысленно, как бы решив заранее, что надо сделать и то, и это, а по привычке, даже словно бы по наитию. Сперва он как будто бы все это запрограммировал в себе, а теперь счетное устройство само выдавало готовые решения, выстроенные в жесты и поступки. «Черт знает что, — подумал — на этот раз в сердцах — Сокольников. — Так не долго и медвежьей шерстью обрасти». Он перешел на правый борт — правая дверь на шкафуте редко наглухо задраивалась, — и с низов на него пахнуло теплым машинным маслом, пенькой, видимо, где-то свалили в кучу пустые мешки, свежим хлебом, который решили испечь корабельные пекари, чтобы не растерять профессиональные навыки. «Хорошо бы сейчас намазать теплую горбушку сливочным маслом», — подумал Сокольников, невольно сглотнув. Он, конечно, мог постучаться в хлеборезку, и там, безусловно, и хлеба нашли бы свежего с маслом, достали бы и кружку чая, заваренного до дегтярной черноты, но он подавил в себе искус и по-матросски, «летом», держась только руками за отполированные поручни, съехал в кубрик. Из-под синего ночного фонаря тотчас же вышел дневальный, приложил руку к бескозырке, начал было докладывать, но Сокольников опередил его: — Все нормально? «Годки» не балуются? — Так точно, товарищ капитан третьего ранга, нормально. Сокольников постоял, пробежал взглядом по лицам, едва белеющим в сизоватой полутьме, заметил улыбающегося во сне моряка и сам улыбнулся. Тому явно снилась невеста, а, может, и не невеста, а, может, и еще что-нибудь — мало ли у моряка радостей во сне. Дневальный проводил Сокольникова до двери, и Сокольников в коридоре нос к носу столкнулся с главным боцманом мичманом Козлюком. Козлюк выглядел весьма живописно: в тропических тапочках на босу ногу, в цветастых трусах, в синей форменной куртке и при фуражке. В руках он держал наперевес духовое ружье, и по тому, как сосредоточенно оглядывал магистрали и темные закоулки, было похоже, что он решил поохотиться на ларисок. С некоторых пор крыс на флотах окрестили ларисками, а тараканов стали называть стасиками. Сокольников хотел было улыбнуться, но сдержался — Козлюк не терпел, когда над ним подшучивали. — Как охота, боцман? — спросил Сокольников вполне серьезно. Козлюк вздохнул: — Да что охота, товарищ капитан третьего ранга. Можно сказать, что никакой. Одна лариска за ночь, да и та, можно сказать, недоносок. Прошлой ночью, правда, двух шлепнул. — Не поранишь ненароком кого-нибудь? — Что я, безмозглый, что ли? — обиделся Козлюк. — У меня рука твердая. — А может, лучше отравы присыпать? Козлюк насупился, подергал за мочку уха, видимо, задумался. — Присыпать-то можно, только ведь она, паскудина, подыхать заберется за обшивку. Потом вони не оберешься. — Он опять дернул себя за мочку. — Не-ет, капкан с ружьем надежнее. — Вот и проваландаешься с ними весь год. — Зачем год — мне и месяца хватит. — Тебе виднее, конечно, — сказал Сокольников. — Только командир начал сильно сомневаться в твоих охот ничьих способностях. — Цыплят по осени считают, — благоразумно заметил Козлюк.