– Но не будем отчаиваться, – заметив состояние клиента, адвокат сам достал из кухонного шкафчика чашки и нажал на кнопку «Старт». Кофейный аппарат вздрогнул и выдал ароматную струю. – Вам с сахаром? – поинтересовался он и, так и не дождавшись ответа, отмерил ложку белых кристаллов и высыпал их в напиток. Вручив Родиону чашку, продолжил: – В общем, вся надежда на реконструкционную экспертизу. – В чем ее суть? – Понимаете, – Вилар принялся расхаживать по кухне, громко прихлебывая, – само по себе наличие кровавых отпечатков ни о чем не говорит. Оливия утверждает, что, увидев распростертое на полу тело Зои, она бросилась проверять у нее пульс. Теоретически она вполне могла замарать руку кровью, приложив пальцы к сонной артерии… Тут он прервался, поставил кружку на подоконник и вытащил из кармана дребезжащий телефон. После короткого разговора с неизвестным, напоминавшего обмен кодированными сообщениями, в которых предлоги, союзы и междометия были единственными понятными Родиону словами, адвокат вдруг, будто бы невзначай, спросил: – А какое вино вы предпочитаете? Родион пожал плечами. – Если честно, в настоящий момент – любое… – Ну тогда доставайте бутылку и бокалы. У нас появился повод! Улыбаясь, он наблюдал за сменой выражений на лице клиента: недоумение, растерянность, надежда. – Реконструкция показала, что в момент падения Вишневская ударилась об угол столешницы и рассекла висок. Отсюда и пятна крови. А Оливия случайно к ним прикоснулась и оставила потом отпечатки… В общем, сегодня ее отпустят. Родион прижался спиной к холодной стене и глубоко вздохнул. – Спасибо, Вилар. Что бы я без вас делал… – Расслабляться пока рано, дружище, – покачал головой адвокат. – Следствие будет идти своим чередом, Оливию еще не раз вызовут на допрос. Но вы можете спокойно возвращаться в Париж, а это уже кое-что, верно? Она вышла из здания жандармерии под вечер. Горизонт напряженно вибрировал – небо содрогалось в предвкушении наползающей грозы. Когда в дверном проеме появилась ее фигурка, Родион кинулся было навстречу… и остановился, испугавшись, что избыточное его волнение, неуместная шумная радость могут довести Оливию до слез. Она шагала к нему не спеша, поддерживая сползающую с плеча сумку и сдувая с лица спутанную прядь. А он стоял и думал, что вот именно так, размеренно и неторопливо, она проникла в его мир несколько лет назад. И тогда у него внутри вдруг что-то щелкнуло и завертелось… – Вот, – будничным тоном произнесла Оливия, посмотрев в сторону. – Отпустили. Родион жестом подозвал стоящее неподалеку такси. Всю дорогу они молчали, не размыкая сплетенных пальцев, будто боялись, что их подслушают и опять разлучат. Рассчитавшись с водителем и выйдя из машины, они столкнулись на входе в дом с двумя рабочими. Те несли ведра с краской и малярными кистями, о чем-то переговариваясь и сплевывая сквозь зубы на асфальт. При виде бессловесной пары, шагающей рука об руку с потерянными лицами, они невольно посторонились. В квартире было сумрачно и тихо. За распахнутым окном в предгрозовых схватках изнемогали набрякшие тучи. В дрожащем кронами палисаднике неистово билась о ствол подвесная кормушка. Опустив сумку на пол, Оливия бросилась вызволять кремовую штору, которую затянуло в оконный просвет – она трепыхалась на ветру, как пораженческий флаг на башне бастиона. В ту секунду, когда сомкнулись створки рамы, в небе раскатисто грохнуло, и тугие потоки воды ударили по стеклу. От неожиданности Оливия отшатнулась, почувствовав спиной близость родного тела. Родион зарылся лицом в копну ее растрепанных волос и, крепко обхватив руками, прижал к себе. Внутренний стержень, державший ее все это время, не позволявший ей рассыпаться во время изматывающих дознаний, мучительных бесед с адвокатом, одиноких и страшных часов, проведенных в следственном изоляторе, внезапно ослабел, размяк, как воск запаленной свечи. Оливия повернулась к Родиону и, всхлипнув, закрыла лицо ладонями. Потом все как-то поплыло и завертелось, комната качнулась, завалился потолок. Скрежетнул по паркету сдвинутый журнальный столик, охнула диванная пружина. Они лежали, намертво сцепившись, будто стихия может в любую минуту растащить их, раскидать в разные стороны. Он что-то говорил тихо, едва различимо, но его слова перекрывал шум дождя. Когда после очередного раската грома она повернула к нему лицо, он впился в него губами. В утренних сумерках – уже в спальне, в разметанной постели – они обсуждали все, что случилось за эти дни. Оливия рассказывала сбивчиво, немного побаиваясь его осуждения, но Родион молчал, сосредоточенно глядя перед собой. Наконец он подытожил: – Вилар утверждает, что если из дома Зои ничего не исчезло, то криминальной составляющей нет. Немолодая женщина всего лишь злоупотребила шампанским и подавилась крупной виноградиной. Конечно, они должны понять, с кем звезда провела тот вечер и был ли свидетель ее печального конца… – Вот! – вдруг оживилась Оливия, приподнимаясь на локте и позволяя бесстыжей луне, повисшей на очистившемся небе, любоваться ее наготой. – Пока никто не знает, с кем Зоя была в тот момент. Опросили весь ближний круг, включая Марка Портмана, с которым она обедала в окружении театральных критиков и режиссеров. Потом Вишневская участвовала в вернисаже русских художников, организованном фондом Портмана. Тот утверждает, что актриса была в приподнятом настроении – она сияла, наслаждаясь всеобщим вниманием, но под конец немного перебрала. Портман, от скандала подальше, отвез Зою домой. Проводив ее в спальню, взял с нее клятвенное обещание, что та сразу ляжет спать. Уходя, дверь за собой он плотно закрыл. Ну, по крайней мере, так ему показалось. – Интересно, а у Портмана есть алиби? – Еще какое, – усмехнулась Оливия, откидываясь на подушку. – Если Зоя удовлетворяла душевные запросы мецената, то для утех телесных у него нашелся другой объект. – Интересно… – Припоминаешь черногривого Эклипса, обрушившего все ставки на скачках? – А как же! – нахмурился Родион, который до сих пор был огорчен неудачным исходом состязания и собственным проигрышем. – Его наездницу зовут Клод Монтень. Именно с ней Портман провел тот вечер и всю последующую ночь – этот факт подтвердил и портье, и охрана отеля, в котором остановилась его пассия. Зоя скончалась через час после того, как Портман вошел в номер Клод. – Об этом тебе рассказал Вилар? Оливия кивнула. – Что ж, Вишневская на четверть века старше этого деятеля. У меня было подозрение, что его интерес к Зое объяснялся вовсе не душевной привязанностью… – Не темни! – Оливия больно ткнула его пальцем между ребер. – Ты как-то спрашивала меня, что я знаю о Портмане… – Да, вот только ты отказался рассказывать – мол, все это сплетни! – Конечно сплетни. Но пару очень громких дел мне удалось раскрыть только потому, что я не стал игнорировать слухи. Проверив их, вышел на серьезную гипотезу. Оливия улыбнулась в темноту – неисправим! В любую секунду готов переключиться на работу… – Наш друг Портман, – продолжил Родион, сладко потягиваясь, – обладает настолько колоритной и запоминающейся внешностью, что мне сразу показалось, что я его уже где-то встречал. Ввел его имя в поисковик и обнаружил фотографии со дня рождения одной богатой вдовы, который отмечался в замке Шантийи несколько лет назад. Я тогда оказался в числе приглашенных… – Какой размах! – восхитилась Оливия, вспомнив, как они прогуливались июльским деньком по роскошному парку, разбитому рядом с замком Шантийи. – Да, представь себе – прямо напротив замка, рядом с лебединым прудом, установили исполинский шатер. А в нем все чин чином: свечи, канделябры, люстры, крахмальные скатерти. Так вот Портман сидел тогда рядом с виновницей торжества, буквально обволакивая ее вниманием. Кружился с ней в вальсе, провожал за стол под локоток, бурно восхищался, сверкая влажными глазами. Я смотрел и удивлялся: к чему такой дивертисмент? Ведь выглядит абсурдно! Даме исполнялось пятьдесят, и этот сатир с его страстными ухаживаниями смотрелся просто нелепо… – И что же дальше? – А дальше в одном из изданий промелькнула информация о том, что мадам передала в дар частному парижскому музею часть коллекции своего покойного мужа. Выступая на открытии экспозиции, она произнесла высокопарную речь, которая сводилась примерно к следующему: «Перефразируя высказывание великого Леона Толстого, искусство должно быть доступно каждому, а не служить забавой для праздного класса людей. Как жаль, что к этому пониманию я пришла так поздно… И все благодаря моему единомышленнику – главе культурного фонда Марку Портману!» – То есть ты хочешь сказать, что он – профессиональный альфонс? – Нет, это было бы слишком очевидно. Вишневская была умной женщиной и если и окружала себя юнцами, то вполне осмысленно. Она понимала, что может представлять для них интерес лишь одного свойства, поэтому не попадала ни в какую эмоциональную зависимость. А просто развлекала себя, меняя их, как наряды… Денег на это хобби у нее было предостаточно. К тому же Портман далеко не юн и вряд ли мог увлечь Зою. Думаю, скорее всего, он просто спекулировал на страстной увлеченности искусством и, в частности, творчеством ее отца – единственного мужчины, которого Зоя по-настоящему любит. Черт, – осекся Родион, – говорю о ней, как будто она жива… Оливия тягостно вздохнула: – Ты знаешь, у меня до сих пор не укладывается в голове: как все это могло случиться?! За те часы, что мы провели вместе, я целиком попала под ее обаяние. Зоя была умной, рафинированной женщиной и прекрасной собеседницей. Об отце она говорила так искренне, так страстно, как ни об одном другом мужчине – тут ты прав. Сейчас кое-что тебе покажу… Она выпрыгнула из постели и побежала, едва касаясь пола, в прихожую. Оттуда притащила свою сумку и, усевшись по-турецки на кровати, выудила из нее планшет. Открыв библиотеку видеофайлов, ткнула на один из них. – Это эпизоды Зоиного интервью. Перекачала их себе с разрешения Аврелия – поклялась ему, что исключительно «для личного пользования», – пояснила она, дожидаясь, когда появится картинка. – Жандармы забирали у тебя планшет? – Нет, меня ведь не арестовали, а задержали для дачи показаний. Так что не имеют права. Но они предупредили, что при необходимости могут потребовать отснятый материал. Ох, Габи это не понравится… – Ну, не ей возмущаться – втянула тебя в такую историю! – мгновенно обозлился Родион, который и без того не сильно жаловал эксцентричную и ветреную Габи. Тут экран коротко вспыхнул, и пошел видеоряд. «Отец любил приключения, – Вишневская повернула голову и с нежностью взглянула на фотографию в рамке. – После смерти мамы мы много путешествовали – он старался отвлечь меня от тягостных мыслей, показать мне мир. Мы объехали всю Европу, дважды побывали в Америке, но меня тянуло домой… не в Париж, а сюда, в Кальвадос. Он видел, что я все глубже погружаюсь в себя, в свои переживания, и однажды решил устроить мне сюрприз. Солнечным октябрьским днем он попросил горничную завязать мне глаза платком и вывести за ограду дома. Я очень хорошо помню свои ощущения – все рецепторы в тот момент обострились до предела: в саду одуряюще пахло спелыми яблоками, прелой землей и хризантемами. За шершавой калиткой, которую я отомкнула на ощупь, шумели машины, где-то в отдалении разрозненно лаяли псы. Наконец послышался шорох покрышек и хлопнула дверца легкового авто. Сначала зазвучали знакомые ноты ветивера[14], а затем горячая отеческая ладонь обхватила мой локоть: он помог мне забраться в салон, и мы поехали… В машине играла приглушенная музыка, и я, поняв, что затевается что-то грандиозное, не стала приставать к нему с вопросами. Мы, вообще, любили помолчать: знаете, только очень близкие и абсолютно преданные друг другу люди могут наслаждаться тишиной, не чувствуя себя неловко. Через некоторое время машина притормозила, отец открыл окно и обменялся приветствиями с неизвестным мужчиной. Вскоре мою голову стиснул неудобный шлем, и, следуя инструкциям, я поднялась на какую-то платформу. Отец чмокнул меня в висок, обхватил за талию руками и, оторвав от площадки, усадил в тесное кресло. Щелкнули застежки ремней, затарахтел мотор. Тугие потоки воздуха ударили в лицо; подо мной что-то задрожало, затряслось. Сквозь дробный перестук колес и яростный свист ветра вдруг донесся голос папы: «Девочка моя, сними повязку!!!» Я стянула платок вниз и на мгновение зажмурилась, ослепленная солнечным светом. И тут же ощутила, что мы уже не на земле. Под крылом двухместного биплана полыхал многоцветный океан: охристо-рыжие сады Кальвадоса, окруженные вспененными, все еще зелеными холмами… А за ними, отделенный песчаной каймой, ворочался свинцовый Ла-Манш. Щурясь, я нащупала рукой авиационные очки, которые были прикреплены к шлему плотной резинкой. Натянув их, посмотрела на отца. Тот сидел впереди, за прозрачной перегородкой, и по застывшей позе я поняла, в каком он напряжении. Еще до войны папа посещал аэроклуб и даже сдал квалификационный экзамен, совершив сотню учебных полетов. Но мое присутствие на борту этого ненадежного аппарата вызывало у него беспокойство. Вдруг отец выпростал руку и указал куда-то вниз. Мы пролетали над нашим домом, который с высоты напоминал пряничный теремок: точно такой мама пекла для меня под Рождество. Но вместо эйфории, – Зоя опустила заблестевшие глаза, – меня охватило чувство горькой безысходности. Словно только там, в небе, в полном отрыве от реальности, я осознала всю непоправимость случившегося…» Оливия прервала просмотр, нажав на паузу, и перевела глаза на Родиона. Он не нарушал тишины – ждал, что она скажет.