Все дальше в быль, в туман со стариками. Под стук часов и траурных колес. Россия – вздох. Россия – в горле камень. Россия – горечь безутешных слез[19]. – Такой я ее увидел впервые. Мы провели за разговорами пару вечеров, но дальше этого дело не пошло. У меня дети, семья. Да и она была тогда обручена. Ее первым мужем стал старый приятель отца. Он часто бывал в их доме, знал Зою еще подростком. Когда Вишневский умер, тот очень поддерживал и опекал ее. Для Зои уход отца стал настоящей трагедией. Она была неимоверно, почти болезненно, привязана к нему: складывалось ощущение, что они – два края раны, стянутые нитью судьбы. – Тот ее брак… Он ведь долго не продлился? – Они разбежались буквально через год. Я тогда еще об этом не знал. Пришел однажды в «Театр Старой Голубятни» и увидел ее на сцене. Имя Зои не было заявлено в афише – она подменяла заболевшую актрису. Играла какую-то русскую барышню, гибнущую от тоски в эмиграции. Что-то в духе набоковской «Красавицы». После спектакля я заглянул к ней в гримерную. Мне казалось, я выгляжу пошло: старый павиан окружает вниманием молодую самку. Сейчас она обернется, произнесет пару вежливых реплик и выставит меня за дверь. Но вместо этого она поднялась, сняла с плечиков плащ, сказала буднично: «Пойдем, уже поздно». С того вечера мы не расставались. Оливия хотела было поинтересоваться причинами их развода, но вдруг смутилась. – Нет-нет, дело было не в изменах. – Мартель оказался проницателен. – Я любил Зою неистово, ни о ком другом и подумать даже не мог. Этим я напоминал ей отца – она нас часто сравнивала. А вот в себе черт собственной матери она не замечала. Говорила пренебрежительно: «От нее мне досталась только внешность». – Они были похожи? – Неотличимы! – Почему же вашу жену так напрягало это сходство? – Трудно сказать. Может, потому что красота не принесла Ольге счастья. Оливия удивленно округлила глаза. – Да-да, ведь на самом деле их брак с Вишневским было сложно назвать удачным. Он страстно любил жену, мечтал о совместном ребенке, а та… – Мартель махнул рукой. – Впрочем, вряд ли я имею право об этом распространяться. – Ну а Зоя… маленькая Зоя догадывалась, что между родителями неладно? – Не думаю. Правда через несколько лет после смерти матери, уже подростком, она нашла на чердаке дома в Довиле какой-то саквояж. Представляете, как в кино: среди хлама, мольбертов и подрамников пылилась древняя багажная сумка. В ней мундштуки, перчатки, манишки, сплющенные шапокляки и прочие атрибуты довоенного прошлого. На самом ее дне лежал несессер для письменных принадлежностей. В нем хранилось несколько свернутых листов, исписанных Ольгиным почерком. Я не знаю точно, о чем там говорилось – Зоя эту тему упорно обходила молчанием. Однако с того момента ее отношение к матери резко переменилось – она словно стала для Зои чужим человеком. – Ну а как же доктор Штерн? Неужели никто не пытался его разыскать? – Отчего же… Ольга ведь была близка со Штерном – он лечил ее от жестоких мигреней. После освобождения Парижа она наводила справки, отправляла запросы и сумела кое-что выяснить. Дело в том, что жена доктора была еврейкой. Почти всю войну им удавалось это скрывать – она не носила нашивки в виде желтой звезды на одежде. В конце концов кто-то написал на нее донос. Зоя утверждала, что это сделала одна из пациенток Штерна – между женщинами вспыхнул конфликт. Словом, в сорок четвертом мадам арестовали и депортировали. Над самим Штерном сгустились тучи. Фамилия, смахивавшая на немецкую[20], долгое время его выручала, но после высылки жены перестала служить надежным прикрытием. Сосед Штерна по лестничной клетке был полицейским. Однажды он зашел к доктору и посоветовал исчезнуть из города как можно скорее – шла очередная зачистка. Штерн уехал из Парижа незадолго до вывода немецких войск. С собой он прихватил и работы Вишневского, включая «Весну». – И потом он так и не объявился? – Я вижу, история не оставила вас равнодушной, – грустно усмехнулся композитор. – Долгое время нам ничего не было известно. Но в семьдесят восьмом опубликовали «Мемориал» – список имен депортированных евреев, даты их ареста и названия лагерей, куда они попали. Зоя отыскала там жену Штерна, а вот судьба самого доктора так и осталась под вопросом. Однако через десять лет случилось чудо: всплыли две работы Вишневского, пропавшие вместе с «Весной». Одна богатая швейцарская семья одолжила их для ретроспективной выставки в Париже. Картины привезли в столицу, и тут оказалось, что они давно разыскиваются европейской комиссией по вопросам реституции. – Как же эти люди заполучили полотна? – Оказалось, в сороковые годы их дед заведовал госпиталем в Безансоне. В конце войны туда устроился работать один приезжий русский доктор. Они подружились. Доктор рассказывал о своих планах: обратиться в советскую репатриационную миссию и подать заявку на выездную визу. Однако для реализации плана ему нужны были деньги. Тогда он продал все свое имущество, включая эти картины. – Постойте… Вы хотите сказать, что Штерн покинул Францию? Композитор кивнул. – Полагаю, что «Весна» отправилась с ним – акварель ничего не стоило спрятать в личных вещах. – И больше о докторе вы ничего не знаете? – Только то, что его след теряется в момент пересечения границы СССР в сентябре сорок пятого. Оливия опешила. – Неужели белоэмигрант Штерн вернулся в Советский Союз, да еще в такой момент?! Это же чистое самоубийство! – У вас ведь русские корни, верно? – вдруг уточнил Мартель. – Мама родилась и выросла в России. Выйдя замуж за моего отца, в начале девяностых она оказалась в Греции. По-русски я говорю благодаря ей. – Тогда, возможно, вы в курсе, что после войны миллионы русских были репатриированы. Многих из них высылали из Европы принудительно, но нашлись и те, кто поверил обещаниям Сталина и захотел отправиться в СССР добровольно. Например, французские коммунисты и белоэмигранты, страдавшие неустроенностью и так и не выучившие язык. А также французы и француженки, вступившие в брак с советскими гражданами, угнанными на работы в Германию. Если верить Зое, клиентами Штерна были в основном свои – полностью ассимилироваться ему не удалось. В Париже хватало врачей, кому нужен какой-то приезжий доктор? Так что после трагической смерти жены он вполне мог устремиться в Советский Союз – в державу, спасшую мир от фашизма. В страну, во главе которой стоял выдающийся человек… – И все-таки это звучит абсурдно – ведь уже тогда было известно об ужасах сталинского режима. Как человек в здравом уме мог на такое решиться? – Милая моя, – вздохнул композитор, – вы молоды, а потому плохо себе представляете настроения, которые владели Европой в конце войны. После победы под Сталинградом в глазах многих СССР превратился в супердержаву, способную спасти мир от фашизма. Советское государство казалось идеальной моделью общества, в котором каждому доставались кусок хлеба, рабочее место и крыша над головой. И даже «белые русские», люто ненавидевшие коммунизм, но тосковавшие по Родине, подверглись этой эйфории. Пользуясь благоприятной ситуацией, Сталин вскоре издал декрет о восстановлении в гражданстве подданных бывшей Российской империи[21]. – Ну и как много народу клюнуло на эту приманку? Мартель неопределенно пожал плечами: – Увы, я знаю об этом лишь из рассказов Зои. Она ведь всегда поддерживала связь с русской общиной – даже когда стала знаменитостью. Кажется, желающих уехать набралось тысяч семь или восемь… В кругах эмиграции тогда царил раскол – одни утверждали, что возвращенцев ожидает ад. А другие искренне верили, что им предоставляется шанс обрести родную землю и помочь стране восстановиться. Тут лицо композитора исказила гримаса. Он вытянул перед собой левую ногу и потер колено. – Правда состоит в том, – добавил он, когда боль отступила, – что человек всегда надеется на чудо. Уж такова его суть. «Родина ждет вас!» – провозглашали агитплакаты, обещая трудоустройство, бесплатную медицину, образование и материальную помощь. Похожие слова звучали и в советском посольстве, в котором проходили показные приемы. В то же время истощенная Франция ничего не могла предложить своим приемным детям… В сорок пятом вновь ввели продуктовый паек – он был скуднее, чем в годы оккупации. Да и с работой было плохо. Мартель тяжело поднялся и, прихрамывая, подошел к окну. – Конечно, сталинским призывам поверили не все, – продолжил он. – «Родина ждет вас, сволочи!» – так шутили на своих тесных кухнях люди, потерявшие уже однажды землю, близких, средства к существованию… Те, кто лишился всего, кроме безрассудной надежды. Но именно она заставляла их терзаться вопросом: а что если действительно ждет?? В общем, после капитуляции нацистской Германии несколько тысяч добровольцев решили вернуться домой. Среди них, вероятно, оказался и доктор Штерн… XXI Акцент Главный редактор журнала «Эритаж» Поль Танги пребывал в скверном настроении. После собрания акционеров, на котором обсуждались финансовые результаты полугодия, ему пришлось целый час отбиваться от нападок руководства. Рейтинги, а c ними и продажи журнала молниеносно падали. – Даже у «Этуаль де Франс» ситуация лучше. Докатились! – гремел генеральный директор, метаясь по кабинету. – Такое ощущение, что вы потеряли нюх! Где разоблачения, мой друг, где сенсации?! – Скандалы и сплетни – удел желтой прессы, – сухо возражал Танги. – Мы публикуем только качественный контент. – Так вот и сделали бы качественно! Все издания нашего холдинга в октябре написали о Вишневских: у него был юбилей, а она вообще умерла. О таком инфоповоде можно лишь мечтать! Генеральный плюхнулся в кресло и пододвинул с себе лэптоп. – Теперь-то, конечно, уже поздно. Но я отправлю вам ссылку на общий архив медиагруппы: там фрагменты из интервью Зои Вишневской, которые не вошли в фильм об ее отце. И множество свежих фотографий. Может, найдете, за что зацепиться. Поговорите с пиарщиками, Танги, срежиссируйте что-нибудь! Не мне вас этому учить! Запершись в кабинете и достав бутылку арманьяка, редактор принялся просматривать присланные материалы. Щелкая по иконкам и разглядывая лица людей, он вяло размышлял о том, что до пенсии ему не дотянуть. Оставалось еще три года, но с каждым днем он все острее ощущал, что время честной журналистики закончилось. Теперь постоянно требовалось что-то фабриковать, инсценировать и раздувать – по-другому удержаться в топе было невозможно. Ткнув на первый попавшийся видеофайл, он принялся слушать рассказ Вишневской об артистическом Париже. Речь ее была внятной, умело поставленной, но намеки на сенсацию в повествовании отсутствовали. «Чему удивляться, – злился главред, – в этой информационной свалке разве отыщешь жемчужину…» И тут он насторожился. В голосе журналистки, задававшей актрисе вопросы за кадром, ему почудилось что-то знакомое. Танги усилил звук и припал ухом к динамику. «Оч-чень интересно, – пробормотал он. – Так-так… Где тут дата записи?» Через секунду он уже разговаривал со своим секретарем, уточняя, в каких числах сентября стажерка Оливия Илиади была направлена с редакционным заданием в Довиль. Да-да, на русский творческий фестиваль, помните? Полученный ответ его несказанно обрадовал. Звонок босса застал Оливию в электричке – единственном пригородном экспрессе, на котором теперь можно было вернуться из Мезон-Лаффита в Париж. В последнее время забастовки транспорта стали делом обычным, так что удивляться этому не приходилось. Вагон шумел, возмущался, надсадно кашлял, поэтому разговор с Танги пришлось свести к нескольким репликам. Однако из них стало понятно, что главреду не терпелось обсудить что-то важное: он просил «обязательно зайти к нему в понедельник». Родиону о своем визите в Мезон-Лаффит она рассказывать не стала – к чему эти подробности, если дальнейшей разработкой темы он заниматься не намерен? По большому счету они теперь и ей были не нужны… Однако на следующий день ситуация изменилась. Когда Оливия, сдержанно постучав в дверь, заглянула в кабинет главреда, тот сидел на корточках возле шкафа и выдергивал одну за другой какие-то папки. – Я занят! – рявкнул Танги, не оборачиваясь. – Но вы просили зайти…