— Может ли быть?.. — Да-да, не спорь! Не климата же ради петроградского приехала она сюда! Ее гораздо более интересует политическая погода… — Ты думаешь?.. — Я не думаю, а утверждаю! — веско молвил Арканцев. На его зубах аппетитно захрустел поджаренный гренок. — А и в самом деле, около неё все вертится какой-то англичанин, в котором больше немецкого, чем английского, хотя он и гримируется под джентльмена с берегов Темзы. — И этого джентльмена предлагаю твоему особому вниманию. И если он вдруг внезапно исчезнет — такие милостивые государи всегда исчезают, — проследи хорошенько за его перепиской с обладательницею губ, которые тебя сводят с ума… Я не сомневаюсь, что они будут переписываться… Что ты еще успел заметить? — Если хочешь, многое… Начиная с директора, вся администрация до конторы включительно — все немцы. В целой «пачке» метрдотелей — единственный француз — для «приправы». Остальные — немцы. В достаточном количестве имеется этот элемент и среди лакеев, хотя они стараются правильно говорить по-русски… Эта правильность их и выдаёт… Занявшись изучением топографии, я обратил внимание на какие-то глухие, пустынные коридорчики, ведущие в укромные, хорошо замаскированные кабинеты. И характер этих кабинетов вовсе не кабинетский, а напоминают они скорее небольшие залы для каких-то заседаний. Я нарочно потребую как-нибудь открыть мне один из этих кабинетов… — Главное — будь осторожен… — Натурально буду! Зачем возбуждать лишнее подозрение?.. Да, знаешь ли, под впечатлением всего этого настолько разыгрывается фантазия, что мне уже начинает мерещиться тайный подземный ход, ведущий… — Это уже область романтики. Нужны трезвые факты. Я сомневаюсь в существовании подземного хода. Это хорошо в бульварном романе, а в действительности посольство и гостиница могут великолепно сноситься — да и сносятся — самым простым и надземным путем. Арканцев взглянул на часы. — Мне пора! Я и так минут на пять опоздаю. Можем выйти вместе, и по дороге к министерству… Я этот путь всегда пешком делаю. Моцион! Дорогою Арканцев наставительно твердил своему спутнику: — Помни, друг мой, ты должен, да-да, это твой долг, напрячь все свои способности, чтобы оправдать как мое доверие, так и расходы по твоему… — Он хотел сказать «содержанию», но спохватился: — Жалованью… — Будь спокоен! Твоя мнительность преждевременна. Я слишком ценю все, что ты для меня сделал, и ни твоим доверием, ни казенными деньгами злоупотреблять не намерен. Постараюсь, в границах отпущенного мне сделать все возможное… С одной стороны — это довольно расплывчато, с другой — многообещающе. Я верю в себя и в свои силы… Да разве можно в чем-нибудь сомневаться в такое утро?.. Как ясен и чист воздух! И солнце, не наше белесое, чухонское солнце, а настоящее!.. Обыкновенно у нас здесь какой-то грязновато-жёлтый пластырь, а это — солнце… И я чувствую на себе его тепло, и ты чувствуешь… — Я чувствую, что, заболтавшись с тобою, опоздал уже на целых десять минут. Твои поэтические излияния я охотно выслушаю в более свободные минуты. До свиданья, мой друг, и надеюсь, до скорого. Ленька движением трости, таким величавым и плавным, словно в его затянутой в перчатку руке был маршальский жезл, остановил проезжавший мимо таксомотор. Через минуту Арканцев был уже далеко. Криволуцкий глядел ему вслед с улыбкой. — Сухарь, чинуша! Все у него, и мысль, и время, — все по клеточкам, по расписанию… И диву давался Криволуцкий, как это вдруг нашёл он ахиллесову пяту в неуязвимой, казалось, так плотно забронированной душе Леньки. Минутная слабость… Глянуло что-то мягкое, и теплое, и опять застегнулся на все пуговицы. А теперь, поди, кается в минутном порыве своём… Но Вовка готов ринуться на какие угодно жертвы, чтобы ему не пришлось каяться… Он медленно шел через площадь, весь во власти ясного, безмятежного и бодрящего утра. Впереди своими колоннадами, портиками и всем гармоничным хаосом гранита, мрамора, колоннад и портиков стройно поднимался к голубым и чистым небесам дивный храм Исаакия. И вот-вот, казалось, чугунные ангелы, расправив свои крылья, улетят в далекие надоблачные выси… А ближе — заспанным, угрюмым казематом громоздилось посольство, и, как это часто бывает, Вовка, много раз проходивший мимо этого здания, только сейчас, этим ясным утром, когда восприимчивость глубже и острее, заметил прежде как-то ускользавшее. Обратил внимание и на такую нарочито грубую архитектуру посольства и на венчавшую его каменную группу из двух лошадей и двух спешенных голых всадников. Античные римляне, подобные «квадриги», вдохновляли особенным и монументальным величием. Это были действительно героические лошади и люди, созданные великим народом. А здесь — одно тяжеловесное, громоздкое неприличие. Нагота умеет быть прекрасной и целомудренной. Здесь она бесстыдна и безобразна. В этой группе целиком сказался весь народ германский, народ-выскочка, народ-бюргер, народ-солдафон, влюбленный и себя и в свою надутую, чванную мощь. Мощь без права, без исторических заслуг, без тех благородных традиций, тайною которых владели древние римляне… Вовка перенесся на мгновение в Берлин, вспомнил мещански-сусальную роскошь всех новых зданий, что воздвигались с такою поспешностью неожиданно разбогатевшими после семидесятого года самодовольными «парвеню», вспомнил безвкусные памятники, «Аллею побед»… И вот с берегов мутного и грязного Шпрее они и сюда перенесли свое нищенство красоты и духа… Но без того сусального золота, что на каждом шаге там оскорбляет воспитанный взгляд. И это нарочно! Они хотят кого-то запугать этими скучными массивами острожных стен… Вовка шел по Морской вдоль гранитного фасада. Навстречу — знакомая фигура. Это англичанин Прэн, в черной визитке и в чёрном котелке. Брошено пальто через руку. Тусклый, тяжелый взгляд на бритом, скуластом лице. Этот взгляд с каким-то наигранным безразличием встретил ассирийские глаза Криволуцкого. Прэн вошёл в подъезд посольства. С манерой своего здесь человека вошёл. С каким удовольствием последовал бы за ним Криволуцкий. Но вместо него мы это сделаем, нахлобучив по самые брови шапку-невидимку… 8. Картонный паяц Флуг чувствовал себя в посольстве, как дома. И хотя ему сказали, что граф ждет его в своём кабинете, он задержался в тронном зале, чтоб лишний раз полюбоваться громадным портретом кайзера Вильгельма. Такие портреты писались Каульбахом по одному образцу для всех германских посольств и даже миссий, разбросанных по земному шару, И все сводилось к тому, чтоб дать зрителю ошеломляющее впечатление могущества, величия и блеска. И вот Каульбах, с «благословенья» кайзера, воспользовался до мельчайших подробностей композицией знаменитого Наполеоновского портрета кисти Жерара. Из-под классической туники — нога в римской котурне. Стелется пышными складками длинная мантия, подбитая горностаем. В руке — внушительный скипетр. Венчают голову лавры… Но и венок этот, и классические котурны плохо гармонируют с торчащими задорно кверху усами, сообщающими надменному лицу кайзера вид лихого бранденбургского фельдфебеля. Фельдфебеля в… горностаях. И подвел же льстивый Каульбах своего коронованного заказчика!.. Но портрет в громоздкой золоченой раме приводил немцев, и местных, петроградских, и приезжих, в умиление и восторг… Флуга посол принял в кабинете. Этот невысокий, развинченный, слабый, с покатыми плечами и с черепом-тыквою седобородый старик вышел только что из рук своего камердинера надушенный, расчесанный и умытый… Посол рассматривал бронзовую статую своего отдалённого предка, вождя кимвров — Тубукинда. Мускулистый, полуголый, одетый в звериную шкуру, атлетически сложенный варвар опирался на тяжелый меч. Волчья голова с открытой пастью как шлем прикрывала его густые, до плеч, космы. Этот звероподобный кивмр, как воду ливший человеческую кровь и как вином упивавшийся ею из гигантских турьих рогов, тупо смотрел пустыми глазницами на своего сиятельного потомка, узкогрудого и узкоплечего и с головою не то преступника, не то вырожденца. Посол гордился предком, этим бронзовым документом своего девятисотлетнего рода. Но гордился ли, в свою очередь, богатырский предок своим худосочным потомком — вот вопрос? Флуг цепкими и сильными пальцами ответил на слабое пожатие дряблой, бескостной и бледной руки. Сели. Граф подвинул гостю ящик с крупными сигарами. Флуг закурил. Пошёл струйками голубой ароматный дым. — Когда вы уезжаете? — Откладываю со дня на день. И спешить необходимо, и в то же время здесь так много работы! Оказывается, сбор на воздушный флот идет более чем успешно. Наша местная колония откликнулась горячо. Вот патриотизм! Да и не только одна колония. Есть «сочувствующие» и среди международной публики в банковских, промышленных и финансовых сферах. — О да, о да! — закивал своим острым, голым черепом посол. — Если у вас будет время, съездите с моей карточкой к одному… его фамилия… — граф развернул лежавшую на столе — записной книжкой её нельзя было назвать: это была целая книга, в кожаном переплете, — его фамилия Пенебельский… — Знаю, — усмехнулся углами рта Флуг. — Это банкир, колоссально сыгравший на бирже перед балканской войною. Этот господин питает необыкновенную слабость к орденам. Он даже падок на бухарские и персидские звёзды. И рассказывают, как анекдот, хотя это факт, о его непременном желании получить от князя Вида албанскую звезду Скандербека. Он коллекционирует ордена как марки. И чем больше он получает их, тем больше разгорается его аппетит. Но пока у него все мелочь. Восточная да балканская экзотика. Эти люди — картонные паяцы, и надо только уметь дергать соответствующие ниточки… Теперь соблаговолите сказать, господин посол… Я здесь залетный гость, а вы местный житель. Вы уверены, что почва для войны создается благоприятная? — О да, о да! Более чем уверен. Страна совершенно не готова к войне. Революция, пьянство, ненадежность польского элемента… — Революция, пьянство, ненадежность польского элемента… — задумчиво повторил Флуг, добавив наставительно: — Все это общие фразы. Мы имеем дело с могучей, необъятной страной, загадочной, в смысле самых неожиданных, самых неограниченных возможностей. Мой план таков: летом приезжает сюда Пуанкаре. Мы должны стремиться, чтоб елико возможно поселить в нем всяческое недоверие к союзникам, и, почем знать, быть может, когда вспыхнет война, Франция откажется от выступления. Французы — народ легкомысленный, до экспансивности впечатлительный. Довольно несколько уличных демонстраций во время пребывания здесь «первого гражданина Франции», чтоб идея альянса и реванша получила добрую порцию холодного душа. Через несколько дней я буду в Берлине. А еще через несколько вы примете партию гениально сфабрикованных русских кредиток на сумму в три-четыре миллиона. Эти деньги надо будет распределить между рабочими организациями. Это необходимо! Таким образом, в приезд Пуанкаре нам удастся — это не так уж трудно — инсценировать кое-какие забастовки, беспорядки. Что вы скажете на это, господин посол? — О да, конечно! Это превосходная мысль. Вообще, любезный Флуг, в вашей голове рождаются всегда прекрасные, высокопатриотичные мысли… Флуг смотрел на графа с нескрываемым сознанием собственного превосходства. Он вспомнил свою беседу с графиней Чечени, вспомнил, как рисовал ей соблазнительное преимущество скрытой власти никому неведомого инквизитора над властью официальной, декоративной, со всеми её внешними благами и почестями… Отставной лейтенант Флуг, едва ли не темная личность, которую, в конце концов, могут запрятать в каторжную тюрьму или повысить, этот Флуг вертит, как хочет, представителем одной из самых великих держав на земле. Всякому свое! Одному почёт, бриллиантовые звезды и право называться еще при жизни историческим человеком. Другому — с отвратительной гримасою, улыбкою висельника улыбается тихой, затаившейся ночью из глубины зеркала собственное изображение, бледно-зеленое, без единой кровинки… Спустя каких-нибудь двадцать минут Флуг, пройдя Морскую, вскочил в вагон трамвая, со звоном и громыханием бежавший вдоль шумного, клокочущего жизнью и залитого солнцем Невского проспекта. Флуг стоял на площадке. Мимо пронеслась щегольская карета. На фоне зеркального стекла на мгновение мелькнул усталый, какой-то беспомощный профиль в цилиндре. Широкая спина кучера, вся в золоте — так и горит! — и на козлах рядом белобрысый егерь, в треуголке, с петушиными перьями. И многие провожают карету глазами: — Вот германский посол проехал!.. А загадочный Флуг скромно передвигается по Невскому в трамвае. И он доволен, счастлив, и ему не надо ни расшитых золотом кучеров, ни егерей с петушиными перьями. Этим его не прельстишь. Ему достаточно горделивого сознания, что в его опытных пальцах этот ведущий свою родословную от вождя кимвров граф и сановник — такой же картонный паяц, как и многие другие, как и всемогущий король биржи Пенебельский, к которому он сегодня поедет… В подъезде «Семирамис-отеля» Флуг встретился с графиней Чечени. Ее прямо лицом к лицу вытолкнул весь сплошь стеклянный, вращающейся турник. В дорожном костюме, гладком, коротком, её фигура казалась тоньше и гибче. Висел на ремне через плечо маленький «кодак». Высокие, туго зашнурованные американские ботинки на небольших, с крутым подъёмом ногах. Совсем туристка. Тусклый взгляд Флуга против всякой воли зажегся. Политика равнодушия не удавалась ему с этой женщиной. — Какая очаровательная, королевская простота!.. — Флуг, я не узнаю вас. Вы превращаетесь в галантного кавалера? Она так и сияла вся красотою, и сверкали зубы крупного рта, а ленивые, восточные веки томно и дразняще сомкнулись. — Куда вы, графиня? Вышли вместе. — Я сейчас возьму мотор и — на аэродром. Там ждет Агапеев. — Поздравляю! — Бедный мальчик. Он уже потерял голову. Если б он знал… И это жених! Он так наивно открылся мне, что любит свою княжну, безумно любит, но я на него действую как гашиш… Во всяком случае, поздравлять меня еще рано. Это честный, искренний мальчик, неспособный на подлость. Все, следовательно, зависит от благоприятных случайностей. И если мне удастся сделать какие-нибудь снимки… Флуг, ученически выговаривая русские слова, сказал шоферу все что нужно, помог молодой женщине сесть в мотор, а сам, очутившись у себя в номере, отыскал в книжке телефон банкира Пенебельского. Их было целых пять. — Кто спрашивает? Я сейчас доложу «генералу»… Пенебельский, получивший за свою широкую благотворительность статского советника, требовал, однако, чтоб и прислуга, и мелкота, сидевшая за «проволочными заграждениями» в его банке, величала его «превосходительством». — Скажите, что господина Пенебельского спрашивают от имени германского посла. — Сейчас доложу его превосходительству. Обождите минуточку…