И он, этот казак, один бог знает, что переживший и передумавший в своём болоте, — не исключение. Здесь, кругом, на этих же самых койках много таких, как он… И как это все характерно для отваги и выносливости русского солдата. Совершая подвиги, он вполне искренно не придаёт им никакого значения. Совсем другое — храбрость западного солдата. В ней всегда какой-то нарядно-декоративный, бравирующий оттенок. Он знает цену тому, что совершил… И, как всегда, так и здесь, в этом бараке страдающих от увечий и ран людей, трагическое уживалось бок о бок со смешным и забавным. Привезли громадного великана эстонца из конных артиллеристов. Это было такое страшилище, что, когда его несли, голова и ноги, не помещаясь на носилках, свешивались. Его ранило осколком снаряда в живот. Рана тяжелая, но эстонец переносил ее с каким-то хмурым величием. Его крупное, с большими чертами лицо, хранило спокойствие. Он обратился к Тамаре: — Сестлица, дай покулить!.. Тамара дала ему папироску. Он затянулся и, пустив дым, глянул на соседнюю койку. Там лежал с забинтованной головою венгерский гусар; стиснув зубы, он протяжно стонал. Эстонец, отвернувшись и сплюнув, молвил Тамаре: — Сестлица, убели его подальше, а не то я его убью. — За что же ты его убьешь?.. — Он наш влаг! — Он был нашим врагом там… на поле сражения. А теперь он несчастный, беспомощный, да и жить ему осталось немного… Эстонец помолчал, жуя губами, что-то соображая. И после долгой-долгой паузы — даже паузой нельзя назвать, битый час миновал — вдруг спросил: — Сестлица, он еще жив? — Жив, а что? — удивилась княжна. — Дай ему папилоску! К вечеру оба соседа сблизились и, хотя один ни слова не понимал по-венгерски, а другой по-эстонски, они умудрялись как-то объясняться между собою… Сонечка тоже хотела быть полезной и помогать Маре. Но у неё ничего не выходило. И рада бы душой, а не выходило. У княжны были крепче нервы и, кроме того, Сонечке мешала брезгливость, которую она никак не могла преодолеть. Однажды, во время перевязки тому самому венгерскому гусару, которого эстонец сначала хотел убить, а потом угостил «папи-лоской», когда врач смазывал йодом пульсирующий мозг обнаженного черепа — целый кусок был снесён осколком, — Сонечке сделалось дурно, и княжна приводила ее в чувство. После этого Сонечка не заглядывала в барак. Да и не было времени. Подоспел новый роман и, как водится, очередное Сонечкино увлечение было «титулованное». — Марочка, я его так люблю, так люблю! Я еще никогда не была влюблена, как в него! — Ты говоришь это всякий раз. — Ах, нет же! Раньше было совершенно другое, а это совершенно другое! Ты не понимаешь… — Может быть, милая. У меня в голове совсем не это. Я каждый день вижу столько самых тяжёлых страданий, что сочувствовать тебе никак не могу. Сонечка совсем по-детски надула губки. — Вот видишь, какая ты!.. — Какая? — Такая! Эгоистка и больше ничего. Я ужасно хотела поделиться с тобою. А теперь я тебе не скажу ни слова. Но через минуту Сонечка уже улыбалась, и сияла бездонной синевою глубина её прекрасных очей. — До чего же он красив, Мара! Вот красавец!.. Молчу, молчу! — спохватилась вдруг Сонечка. — Спрашивается, зачем это я, раз никому и не интересно?.. Я думала, у меня есть подруга… Ты нехорошая, Мара… Я здесь одна, совсем одна… Зачем я сюда приехала? Зачем?.. И Сонечка готова была расплакаться. 18. Бандиты в офицерских мундирах — А я вам чистейшим немецким языком повторяю, что мне до ваших отговорок нет решительно никакого дела… Где достать? Где достать? На то вы и местный бургомистр! Хотя с луны возьмите!.. Мне что?.. Но, повторяю, если не будет овса хоть для двух эскадронов, по крайней мере на неделю, десяти тысяч сигар и мало-мало пяти тысяч бутылок пива, я вас не пощажу!.. Я отправляю вас в познанскую тюрьму заложником, и там вас великолепно сгноят!.. Что вы на меня таким волком смотрите?.. — Взгляд от Бога, господин майор… — Да? Вы находите? Вообще, господин бургомистр, все ваше с первого же дня поведение мне, майору Прейскеру, весьма и весьма не нравится… Что вам советовали сделать, когда авангардный разъезд оповестил город о моём приближении? — Выйти к ним навстречу с хлебом-солью и городскими ключами… — Ага!.. Так почему же вы не сделали этого?.. Не изъявили покорности? — Потому что я не изменник своему Отечеству и своему Государю… И желаю, чтоб, когда вы уйдете отсюда, совесть моя была чиста перед Богом и Родиной… Прейскер, высокий, плотный, в синем уланском мундире и с красным, как фонарь, лицом человека, много пьющего, поправил в глазу монокль. — Ха-ха… Мне нравится ваша наивность! Хотя это скорее дерзость, чем наивность!.. Вы думаете, что мы отсюда скоро уйдём? Как бы не так!.. Мы начали завоевание Польши, и — что у нас теперь?.. Двадцатое сентября?.. Мое вам честное слово прусского офицера, что в конце этого месяца, я во главе моих улан церемониальным маршем въеду на моём Блюхере в русский собор, что против Саксонского сада… Бургомистр молчал. Нервно вздрагивали тонкие губы. Он молчал, одинаково боясь и разрыдаться и, забывшись, наговорить этому самодовольному, вечно полупьяному наглецу дерзостей. Чтоб Прейскер видел его слезы, эти невыплаканные слезы бессильного бешенства? Видел и глумился над ним? Боже упаси!.. А если бы он дал волю готовой сорваться брани, — какая польза?.. Прейскер велел бы его расстрелять… Осиротела бы семья… Да что семья, весь город, наполовину разрушенный и сожженный, осиротел бы, потеряв своего единственного заступника. Месяц назад, калишский бургомистр Буковинский, плечистый, сорокалетний брюнет, был человеком несокрушимого здоровья. Теперь от всех виденных и пережитых кошмаров он исхудал, осунулся, став тенью прежнего Буковского. И волосы, и борода его — наполовину седые. Не проходило дня, не проходило ночи без пожаров, убийств, грабежей, насилий. Дикой и пьяной ордою хозяйничали пруссаки в занятом городе. Прейскер отпустил наконец Буковского. — Я вас не держу… Прошу помнить: овёс, пиво и сигары! — Овса не наберется и несколько корцев[11], если б вы даже меня четвертовали, — с порога, проходя мимо двух улан с обнаженными саблями, отвечал бургомистр, — есть, да и то в небольшом количестве, запас ячменя… — Благодарю покорно… — иронически звякнул шпорами «комендант» Прейскер. — Ячмень — это уже самое последнее дело… Удивляюсь, господин бургомистр, как это при ваших немецких «симпатиях» вы не предложили нашим лошадям ржаного или даже пшеничного зерна? Тогда все лошади до единой издохли бы… Своей резиденцией Прейскер избрал покинутый губернаторский дом. Во всех парадных комнатах — вавилонское столпотворение. Везде красовались пустые бутылки. Диваны с дорогой обивкою прорваны были шпорами валявшихся товарищей Прейскера да и самого блистательного майора. Сюда уланские офицеры силою затаскивали польских и еврейских девушек… Там и сям, на коврах, под столами и креслами — «забытые» черепаховые шпильки, цветные ленточки, пуговицы, оторванные с «мясом»… Весело жилось «победителям»… Они изгадили все, что можно было изгадить. Изрезали саблями картины и портреты, а два мраморных бюста под пьяную руку превращены были револьверными пулями в бесформенные груды осколков. Чем ближе к вечеру, тем нетерпеливее становился Прейскер. Он ожидал с часу на час Флуга, пообещавшего ему красавицу венгерку. Что-ж, он будет судить ее военно-полевым судом, но сначала необходимо потешиться… Он проведёт с нею ночь, потом отдаст ее вахмистру, вахмистр — унтер-офицерам, а потом… потом ее благополучно повесят. Вот уже и вечер, по-осеннему длинный, холодный и темный. А Флуга нет как нет… Прейскер заглядывал в окна. Улица вымерла, и какая-то затаившаяся жуть была в её мертвой пустынности. Обыватели, под угрозою жестокой расправы, не смели выходить из домов с темнотою. Не смели зажигать свет… Проходили натруди, держа винтовки на изготовке, и слышалось какой-то протяжной угрозою: — Ха-а-льт!.. Конский топот. Ближе и ближе. Рысью подходит справа по три большой, всадников в тридцать, разъезд. Прейскер по силуэтам угадал гусар в меховых шапках. Часовые отдают честь офицеру, в котором прилипший носом к стеклу майор узнал Гумберга. Звенят его шпоры, гремит его сабля… Входит Гумберг в черной теплой, подбитой мехом венгерке, пахнущей теми же пряными сладковатыми духами, которыми он душился в Петрограде. — Ну что Флуг?.. — Нет еще… Странно… Должен быть… — Не задержало ли его что-нибудь? А я нарочно приехал, желая встретиться с прелестной графиней Чечени. Это будет пикантно… Кстати, я хочу предложить: разыграем ее?.. Чья первая очередь?.. — Ну нет! Не согласен, мой дорогой Гумберг… Это моя законная добыча, и я не уступлю никому моего права — права сюзерена… — Как хочешь… Нет ли у тебя пива? После нескольких часов в седле у меня жажда… — Ганс! — заорал на весь дом Прейскер и вбежавшему тотчас же обалдевшему, с глазами навыкате денщику приказал откупорить пиво. Приятели сидели в губернаторской столовой под электрической люстрой, чокаясь, один металлической кружкою, другой — чайным стаканом. Вся. посуда была перебита немцами раньше, когда, безобразничая во славу своего кайзера, под крики «хох», они швыряли на пол тонкие хрустальные бокалы и фужеры. — Что нового? — спросил Прейскер. — Ничего особенного! Хотел выехать навстречу Флугу, но поостерегся… Мне донесли, что в районе мельницы уже рыщут небольшие конные разъезды русских. А столкнуться с ними в сумерках, лицом к лицу — нет ни малейшей охоты. Рубят все эти канальи, отдать им справедливость, очень недурно… Помнишь, я тебе писал еще из Петрограда, что у них образцово поставлена рубка? — Дальше… — Дальше?.. Днём я повесил в одной деревушке нескольких поляков и двух жидов. Иначе нельзя!.. Необходимо нагонять ужас… Вообще обо мне ходят легенды, о моей жестокости… Мне надо быть особенно осторожным, потому что за мною охотятся… Да, представь… Когда мы их вешали, один рядовой поляк — фамилия этой польской свиньи Ковальский — что-то замешкался и буркнул по-своему какую-то чушь, вроде того, что он, мол, представлял себе войну несколько иначе… Как это тебе нравится? Я его вытянул стеком по спине… Но этого мало… Необходимо его расстрелять. — А знаешь что? — оживился Прейскер. — Позови-ка его сюда… Мы его проэкзаменуем из «катехизиса»… — Великолепная мысль! Это нас позабавит, пока подоспеет Флуг… Гансу, обладавшему способностью немецкого солдата мгновенно превращаться на глазах начальства в обалделый соляной столб, велено было позвать гусара Ковальского и чтоб с ним еще один рядовой и один унтер-офицер…