— Ольгерд Фердинандович, когда же вы наконец перестанете богатеть? Он с ужимкою, недоумевающе повел плечами. — Что значит? Я еще не начинал богатеть, а вы говорите, когда я кончу. Не начинал! Даю вам слово!.. Ольгерд Фердинандович остался доволен своим ответом и охотно распространял и популяризировал его в самых широких кругах. Распространял до тех пор, пока знаменательный ответ не проник в газеты. Вообще Пенебельский питал к газетам такую же слабость, как и к орденам. Он любил, чтобы его отмечали в «числе присутствующих» на балетных воскресниках, в Михайловском театре, на скачках. Любил, чтоб появлялись в светской хронике описания обедов его и вечеров с титулованными прохвостами, которые брали у него в долг на веки-вечные… Титулованные прохвосты! Все это — до поры до времени. И пока брезгуют им настоящие люди, приходится волей-неволей кормить разных сомнительных потомков знаменитых предков. Но, когда он окончательно «завоюет мир» и его состояние округлится в десятки миллионов, тогда, тогда он увидит за своим столом и тех, кто в настоящее время питается его обществом и его хлебом-солью. И тогда… тогда он сумеет многое припомнить… Идеалом Ольгерда Фердинандовича были американские миллиардеры да, пожалуй, еще семья Ротшильдов. Но не филантропической деятельностью на пользу человечества всех этих Вандербильдов, Карнеги и Морганов восхищался Ольгерд Фердинандович. Строят и субсидируют университеты, создают гигантские общежития для бедняков, организуют учёные экспедиции? Пускай себе тешатся на здоровье! Пенебельский завидовал одной лишь грубой власти миллиардов, власти, пред которой склоняются все и которая обладателям этих миллиардов позволяет безнаказанно хамить вовсю. Это больше всего пленяло Ольгерда Фердинандовича, и он с удовольствием вылавливал соответствующие анекдоты и, смакуя, рассказывал их. Например, он мучительно, до спазма под ложечкой завидовал тому из английских Ротшильдов, который, собирая у себя на своих сказочных обедах принцев крови, сам не выходит к ним, подчеркивая этим: — Вот я, правнук бедного франкфуртского жида, кормлю вас так, как сами вы не в состоянии есть. Потому что ни мой повар, ни моя кухня — вам не по карману. И вот все вы, записанные в готский альманах, пользуетесь от щедрот моих, а я, которому все запрещено медицинскими светилами, ем, запершись, куриный бульон и яйцо всмятку. — Вот это я понимаю! — восклицал, захлебываясь, Ольгерд Фердинандович. Нравился ему анекдот об Карнеги и покойном короле Англии Эдуарде VII. Карнеги гостил в одном из своих английских замков. Нужно ли говорить, что замок был исторический, древний, знаменитый, иначе какой же смысл был бы приобретать его? Миллиардер желал, чтоб король посетил его, объявив при этом, что в случае высочайшего визита он жертвует Эдинбургскому университету миллион фунтов стерлингов. Король-джентльмен решил: отчего же ему не посетить Карнеги, раз Эдинбургский университет получит такой ошеломляющий вклад. Кстати, король гостил по соседству с Карнеги у одного из своих родственников. Гофмаршал предупреждает Карнеги, что будет через какой-нибудь час вместе с Его Величеством в замке американского креза. И действительно, через час король вдвоём с гофмаршалом является совершенно запросто. Карнеги «инсценировал» встречу в парке. Одетый садовником, окруженный прислугою, он обрезывал пилою какие-то сучья. Король с гофмаршалом подходят. Карнеги первый сует своему высокому гостю руку и начинает знакомить: — Ваше Величество, позвольте вам представить: мистер такой-то — мой кучер. Мистрис такая-то — камеристка моей жены. Мистрис такая-то — наша прачка… У короля не дрогнул ни один мускул. И он учтиво за руку поздоровался со всей этой челядью. Поговорив несколько минут, король удалился. А на другой же день верный своему слову Карнеги внес обещанный Эдинбургскому университету миллион фунтов стерлингов, что и требовалось. Ольгерд Фердинандович признавался, что хотел бы, и как хотел бы, очутиться когда-нибудь в роли Карнеги. Кто-то возразил Пенебельскому: — Странно… Вот уж, кажется, завидовать нечему… Карнеги показал себя в данном случае таким сиволапым хамом, такой свиньей, набитой золотом! И в то же время фигура покойного короля выступает в рыцарски обаятельном свете. Этой инсценировкой своею Карнеги не мог ни унизить, ни оскорбить Эдуарда VII. Но только американский хам ошибся в расчете. Он был уверен, и все велось к тому, что король не пожелает познакомиться с его прислугой. И в результате — посрамленным вышел не король, а Карнеги. Ольгерд Фердинандович не соглашался: — Нет, не говорите… это… очень здорово вышло! А я еще вам расскажу про него: был он в Гааге. А в трех часах езды жила в своём летнем замке голландская королева Вильгельмина. Ну вот, через министерство двора получает Карнеги приглашение пожаловать в летнюю резиденцию Её Величества. Так что же вы себе думаете? Он отвечает, что ему далеко ехать и он не поедет! Что?.. Слушайте дальше! За какое-то пожертвование королева награждает его звездой и лентой. Карнеги лаконически телеграфирует ей: «Спасибо. Карнеги!» И этот же самый человек однажды выразился при немцах: «Ваш кайзер Вильгельм, он у меня вот в этом жилетном кармане!» И все улыбались и нашли это весьма остроумным. Честное слово!.. Но пока Пенебельский не сделался ни Ротшильдом, ни Карнеги, он был очень падок до внешнего блеска хотя бы самых ничтожных людей и до всяких декораций и орденов. На одном из парадных молебствий в Казанском соборе Ольгерд Фердинандович, встретившись летом с Борисом Сергеевичем Мирэ, увидел у него какую-то диковинную звезду. Пенебельский так и загорелся: — Что это у вас такое? — Это албанская звезда Скандербека, пожалованная мне князем Видом. — А за что?.. — Я написал в нашей газете несколько комплиментарного свойства фраз по поводу его восшествия на трон Албании… — Красивая звезда. Я хотел бы ее иметь! — В таком случае торопитесь, почтеннейший Ольгерд Фердинандович. Не сегодня завтра князь Вид получит в некую мягкую часть коленом, и тогда — прощай звёзды! Он будет на досуге любоваться ими, глядя в небеса. Больше ему ничего не останется, кроме этих невинных астрономических досугов. — А как это сделать? — Очень просто! В Албании, как известно, происходит междоусобная война. Повстанцы поколачивают Вида. Много раненых — пошлите соответствующую телеграмму князю с присовокуплением нескольких тысяч на его Красный Крест. — И вы думаете, он пришлёт мне звезду? — Не сомневаюсь! Что ему стоит? Звёзд этих самых, видимо, заготовлено впрок. Надо же кому-нибудь раздавать!.. Ольгерд Фердинандович послушался мудрого совета и перевёл Виду на Красный Крест десять тысяч рублей. С этого дня вряд ли был еще во всем мире другой человек, так жгуче интересовавшийся судьбою правителя Албании, как Ольгерд Фердинандович Пенебельский. Утром он первым делом кидался на телеграммы. Сидит еще опереточный князь на троне, или уже его выгнали? Успеет ли он еще прислать звезду или не успеет? Жаль будет, если зря пропадут денежки… Но интересуясь Видовой судьбою, Ольгерд Фердинандович не забывал самого главного. Это самое главное — жажда обогатиться крупной биржевой игрою, обогатиться накануне войны, о которой еще никто не подозревает. В тиши своего кабинета, в клубах сигарного дыма, он обдумал грандиозное мошенничество, никем и ничем не наказуемое. В самом деле, он разорит десятки, сотни и даже тысячи людей и не только не сядет на скамью подсудимых, а наоборот, весь финансовый Петроград с завистью кричать будет: — Какая умная, светлая голова этот Пенебельский! Вот Наполеон, вот гений! И тогда… тогда он будет маленьким Ротшильдом. Он соберёт в готической столовой «своих» графов и князей. Но уже не станет собственноручно подливать им венгерское и шампанское, как теперь, а, предоставив их самим себе, в одиночестве с женою будет принимать пищу в небольшой «интимной» столовой первого этажа. Расчёт Наполеона из Бобруйска был таков: — С помощью моих агентов и прессы я начинаю вздувать те самые бумаги, которые в момент объявления войны упадут очень низко. И когда они будут раздуты до самого максимального предела, когда биржевая толпа начнёт их спрашивать и желать, я объявлю продажу всех своих акций на срок. На срок — это самое главное! Клиенты потекут ко мне отовсюду. Какой же человек не хочет заработать? А я им буду продавать, продавать и продавать, и все на срок! И скольких ослов, дураков, идиотов околпачу я таким образом! Теперь дальше: у меня открыты глаза, у всех у них — завязаны. Я один зрячий между слепым стадом. Я знаю то, чего мое тупоголовое стадо не знает. И вот, когда начнется война, акции полетят вниз. И еще как полетят! И то, что стоило сотни рублей, будет стоить гроши! А я немедленно всех их скуплю. И получается такая комбинация: Те сотни и тысячи болванов, которым я запродал эти акции на срок, заплатят мне прежнюю цену обыкновенного времени, когда все обстоит благополучно. Взамен же они получат акции, которые мне обойдутся в медный грош. И тогда, тогда получится многомиллионная разница, которую я преспокойно положу себе в карман. И буду смеяться над человеческой глупостью. Правда, за эту комбинацию я должен заплатить два миллиона господину с бритым лицом и такими неприятными глазами… Хотя почему должен? Что значит, должен? Где обязательства? Два миллиона — так это же деньги! Пускай будет доволен, если я выбрасываю ему сотню-другую тысяч! 8. Паника Пенебельский начал орудовать. Он повёл правильную биржевую кампанию, напоминавшую военные действия. Да, разве всякие биржевые операции — не та же война, бескровная, правда, где вместо жизни берут у неприятеля кошелёк, но все же война. А если найдется в толпе сбившегося в кучу стада человеческого несколько разорённых, которые покончат с собою, что ж делать, видно уж, такова их судьба. И, как это заведено всегда на войне, хотя о настоящей войне Ольгерд Фердинандович не имел никакого понятия, он сначала пустил в авангарде легкую кавалерию, чтоб нащупала и определила врага, и не так в данном случае силы, как его настроение. Роль кавалерии должны были сыграть прежде всего, в первую голову, газеты, а уж потом, когда они все подготовят к атаке, брошена будет в наступление более тяжелая конница — пестрая фаланга биржевых зайцев. Ольгерд Фердинандович считался всегда с прессой. Но теперь он окончательно уверовал в её могущество. — Печать — это все!.. Печать — это седьмая или шестая держава… Он не знал в точности, сколько великих держав, пять или шесть, и поэтому, боясь ошибиться, говорил: шестая или седьмая. Так вернее… И забыв на время своих титулованных «друзей», Пенебельский стал ухаживать за влиятельными, делающими погоду сотрудниками газет. Он угощал их завтраками, обедами, поил шампанским, и они курили его четырехвершковые сигары, по его собственному признанию, — два с половиною рубля штука. — В Берлине я платил полтысячи марок за сотню… А здесь это еще дороже, принимая во внимание высокую пошлину… Обеды, шампанское, четырехвершковые сигары, а может быть, и еще что-нибудь более «существенное», все это приводило к тем результатам, которых так жаждал господин фон Пенебельский. В некоторых газетах время от времени стали появляться заметки, раздувающие те предприятия, акции которых Ольгерду Фердинандовичу хотелось раздуть. Сегодня узнавал читатель, что там-то и там-то на Кавказе вдруг с какой-то стихийной, всемирный потоп напоминающей силою, забили нефтяные фонтаны. На завтра — новый очередный слух. «Мы уже давно говорили, что в Финляндии, в двух часах от Петрограда, открыты малахитовые залежи. Теперь выяснилось, что залежи эти — богатейшие, и в недрах угрюмых финских скал таятся миллиарды. Акционерное общество по эксплуатации этих малахитовых залежей, организованное предприимчивым и энергичным инженером таким-то, буквально осаждается новыми пайщиками и вкладчиками»… В третьей газете: «Из авторитетного источника сообщают нам, что Северные заводы получили колоссальный правительственный заказ на десять тысяч автомобилей…» И так дальше, в таком же духе… Биржевые азартные страсти, распаляемые этими заметками, разгорались без меры, без удержу. Все кинулись очертя голову, обуреваемые жаждою сказочного обогащения, в биржевую игру. Сановники, офицеры, дамы света и полусвета, генералы, студенты, актеры, директора гимназий, консисторские чиновники… Торжествующий Ольгерд Фердинандович потирал свои пухлые руки. У его банка на Невском весь день было столпотворение Вавилонское. Посылался наряд конной полиции, чтоб регулировать правильное движение всех этих колясок, автомобилей, карет, извозчичьих пролёток, сгустившихся живой человеческой, лошадиной и металлической массою у фасада капища, главным жрецом которого был Ольгерд Фердинандович Пенебельский. Банк ломился от все прибывавшей и прибывавшей публики. И эта шумная, нервная публика осаждала медные сетки, за которыми сидела целая армия служащих Пенебельского. И всякий спешил запастись акциями предприятий и обществ, о которых трубили в газетах, акциями, сулившими сказочное обогащение. Но еще большее столпотворение Вавилонское царило на бирже. Там разгоралась вовсю бешеная азартная вакханалия, в этом храме плутоватого бога Меркурия, храме с классическим портиком и монументальными колоннадами. Стоял немолчный галдёж, люди орали до хрипоты, до потери собственного голоса. Вспотевшие лица, безумный блеск глаз, размякшие, липнущие к шее воротнички… И посреди всего этого шума и гама «зайцы» Ольгерда Фердинандовича, исступлённо выкрикивая, торговали акциями, этими волшебными акциями, вчерашнего бедняка превращающими в индейского набоба или креза. — Малахитовые!.. — Северный завод!.. — Нефть!.. — Беру!.. — Даю!.. — Деньги!.. Трещали телефоны. Сбились с ног телеграфисты, посылая срочные депеши во все концы обширного государства Российского, от Архангельска до Колхиды и от Варшавы до Владивостока. Летели телеграммы в Париж, Лондон, Будапешт, Вену, Константинополь, Берлин… Летели повсюду… К полудню стихала горячка, и громадный зал выплёвывал из себя на гранитную лестницу весь человеческий муравейник, продолжавший гудеть под открытым небом. И все эти биржевики, большие, средние и маленькие, сообразно чину своему, положению и карману, садились, кто в собственный мотор, кто в коляску, в извозчичью пролетку, а кто и на «паре батьковских» бежал до трамвая. Дальнейшее в таком же духе, сообразно непечатанным рангам своим. Одни — в богатый кабак, на Морскую, другие — в трактир подешевле, а третьи ограничивались бокалом пива где-нибудь в тёмном погребке. И повсюду, и на Морской, за подогретым бордо, бережно поданным в корзиночке, и в трактире за рюмкою водки, и в пивной — продолжение всеобщего азартного галдежа, только разбитого на кучки и группы… Пенебельскому надо было заполучить к своим услугам столбцы ходкой, распространенной газеты «Четверть секунды». Там еще не появлялось соблазнительных строк о нефтяных фонтанах и о малахитовых залежах. Ольгерд Фердинандович вспомнил кавалера звезды Скандербека Бориса Сергеевича Мирэ. Вспомнил и пригласил его в свою готическую столовую к завтраку. Ольгерд Фердинандович ложкой, точно гречневую кашу, наложил гостю зернистой икры. — Кушайте себе на здоровье, Борис Сергеевич. Икра теперь в безумной цене, четырнадцать рублей фунт!..