Еще сотня-другая шагов, и он у своего подъезда. Навстречу ему — какая-то грузная туша. Ненадович опытным глазом спортсмена тотчас же угадал по характеру силуэта фигуру борца-профессионала. У них особенная походка, особенная манера держаться у этих людей. Ближе и ближе туша. Она ведёт себя самым легкомысленным образом. Насвистывает что-то игривое и, откинув назад фалды широкого длинного пальто, держит руки в карманах пиджака. Вот они поравнялись. Вебер сильно толкнул серба локтем, так сильно, что более слабый человек отлетел бы на средину улицы. Но Ненадович только пошатнулся и сделал два-три шага в сторону. Вебер ожидал пощечины, той пощечины, которая поможет ему оправдываться самообороной. А если серб полезет доставать револьвер, чемпион успеет схватить его за руки, и так будет еще лучше… И желая наверняка вызвать Ненадовича на тот или другой образ действий, Вебер осыпал его по-немецки грубой, оскорбительной бранью. Охваченный бешенством серб в осатанелый раж вошёл, услышав глумливые швабские фразы, что выбрасывала из себя эта громоздкая туша. И будь с ним револьвер, серб не задумываясь всадил бы в это животное пулю. Вебер угрожающе подступал все ближе и ближе. И если Ненадович не перейдёт первый в стремительное нападение — ему будет плохо. Этот огромный, тяжелый атлет раздавит его… А Вебер приближался, явно подставляя свое плоское, широкое, скуластое лицо. Ненадович уже совсем близко слышал запах дрянной сигары и пива, которым обдавал его атлет, приготовившийся к получению оплеухи. Но что ему оплеуха, такому буйволу — удар детской хлопушки, не более… С какой-то удивительно ясной повышенной остротою Ненадович мгновенно сообразил, что обыкновенным ответным ударом он себя погубит. Необходимо свалить с ног этого колосса. Этим лишь спасёт он себя. И он вспомнил Сен-Сирскую школу, вспомнил негра Джефриса, который учил его боксу, вспомнил маленького шафранного японца, показывавшего приемы джиу-джитсу, и, отпрянув на шаг, обманув Вебера этим движением и распружинившись, откуда-то снизу нанёс противнику два одновременных, искромётных удара: головой в подбородок и острым ребром котелка в переносицу. Искромётным, в полном смысле слова, так как у Вебера посыпались из глаз искры. Он упал навзничь с разбитой, окровавленной нижней челюстью. Атлета погубила его тяжелая неповоротливость. Он лежал, вздувшись на панели, человеческой горою, и стонал, теряя сознание. Уже одинокие пешеходы сгустились в недоумевающую кучку, спрашивая друг друга: что такое случилось?.. А Ненадович, овладевший собою, прошёл на ближайший пост к городовому, объяснил что и как, дал ему свою визитную карточку и скрылся в своём подъезде. Вебер, окружённый целой толпою из случайных прохожих, сбежавшихся дворников и городового, пришёл мало-помалу в себя. У него было такое ощущение, словно глаза наполовину выжжены. Так и горели оба адским огнём!.. Он видел как сквозь сетку. Добыв из кармана грязный, цветной платок, борец вытирал окровавленные губы. Кто-то из добровольцев-зевак — каждая толпа выкидывает из себя таких добровольцев — неукоснительно требовал: — Протокол!.. В участок!.. Это безобразие… На Литейном проспекте разбой средь бела дня… Доброволец грешил явным анахронизмом. Если и разбой, то, во всяком случае, не средь бела дня, а средь белой ночи… Нашелся еще один: — Разумеется, в участок!.. Я сам все видел! Могу за свидетеля. А этот разбойник удрал… Где он?.. Городовой, задержите… — А вы, господин, попрошу не орать и не скандалить… Идите своей дорогой… — резко осадил добровольца монументальный городовой. — Никто не удирал. У меня есть ихняя карточка… Местожительство их нам тоже известно… А ежели сам потерпевший желает?.. Господин, вам угодно будет составить протокол?.. — наклонился городовой к австрийцу. Тот замахал руками: — Я не желайт никакой протокол!.. Найн протокол!.. И неожиданно для всех, поднявшись на ноги, всей своей тушею, Вебер вскочил с проворством гиппопотама и, плюхнувшись в извозчичью пролетку, чуть не сломав девятью пудами своими рессоры, — был таков!.. Но ему не удалось бесследно «растаять» в дымке белой ночи. Какой-то молодой человек, кликнув другого извозчика, бросился в погоню за Вебером. Этот молодой человек был репортёр газеты «Четверть секунды»… Утром Ненадович лежал еще в постели, к нему, предварительно постучавшись концом трости, ураганом влетел Борис Сергеевич Мирэ. — Я извиняюсь, господин редактор… — Ничего, ничего, лежите, дорогой майор… Вам стоило, я думаю, немалого напряжения свалить этого быка, и в виде поблажки и сам Бог велел немного поваляться. — А вы почему знаете?.. — воскликнул Ненадович и от удивления не только сам весь приподнялся на локтях, но и концы его черных усов шевельнулись. — Почему я знаю?!. Мы, люди пера и печати, обязаны все знать… Мы — маги и волшебники… Но не буду вас мистифицировать. А то и в самом деле я буду, чего доброго, в ваших глазах каким-то странствующим фокусником Дело, как и всякий фокус, объясняется очень просто… Вчера ночью ваш покорный слуга выпускал номер… Откуда ни возьмись, как снег на голову, один из моих репортёров. С порога кричит, каналья: «Сенсация!.. Сколько дадите за строчку?» Оказывается, он успел подсмотреть у городового карточку вашу, помчался за Вебером и проинтервьюировал его… Материал, что и говорить, сенсационный… Военный агент дружественной нам державы избил профессионального борца, к тому же еще австрияка… И вот наш покорный слуга боролся между соблазном выпустить наутро такую ударную сенсацию и личными симпатиями к вам, дорогой майор… Последнее одержало верх, и я решил сперва узнать от вас, желательно ли вам появление в печати этого маленького приключения? — Если только можно, я очень попросил бы не печатать!.. Очень!.. — Довольно, этим сказано все… И я попрошу еще кой-кого из коллег из других газет, чтоб не печатали… И ловко же вы его обработали, этого грязного мерзавца! Этого хама! Впрочем, одно пожатие вашей руки чего стоит… Мне уже третий день неудобно писать — пальцы болят… Диктую!.. А знаете, мне мой пинкер-тоновский нюх подсказывает, что это не был просто уличный эпизод… Почему именно борец? Почему именно австриец? Почему непременно на Литейном и почему именно должен был он задраться с сербским военным агентом? По-моему, это — брави… Наемный убийца… Как вы полагаете? — Очень может быть… Хотя… Нет, впрочем, весьма возможно… Все последние события складываются вокруг меня более чем странно… — Еще бы не странно… Рокамболевщина какая-то… Но я вам даю мое честное слово, что я произведу самое тщательное дознание… Вообще ваше дело, ваше досье, досье майора Ненадовича, увлекло меня, и я не успокоюсь до тех пор… — А что, никаких известий от вашего сотрудника? — озабоченно спросил серб. — Я-то хорош!.. Позабыл совсем… Имею от него две телеграммы: одну из Вильно, другую из Варшавы… Молодец, я вам доложу, этот Кегич! Вот сорвиголова… Пошлите вы его в самое чёртово пекло, он тряхнёт головою и спросит лишь одно: «А сколько вы мне дадите под эту командировку авансом?» — Есть надежда? — Есть! По чистой совести скажу — есть! Этот человек мало говорит, но много делает… Да вот, пожалуйста, ознакомьтесь сами… Из бокового кармана визитки Борис Сергеевич вынул обе телеграммы и передал жадно схватившему их майору… 6. Накануне… — Это была моя первая поездка в спальном вагоне международного общества. Все больше до сих пор пробавлялся заплёванным, затрапезным вторым классом. Да и то — на лучший конец… А здесь — фу-ты, нуты — какой комфорт! Зеркала, бархат, бронза и еще тисненая чертовщина какая-то, вроде выжигания, — на стенах! Словом, таким фанфароном еду — легче на поворотах!.. Не успел двинуться поезд, начал я за этим — как его там, Шварценбергом, или Шварценштейном — слежку. Я один в своём купе, и он один, у себя. Мы — соседи. Только между нами — уборная. «Лавабо» написано. И каждый в это самое «лавабо» может из своего купе войти, Ну, думаю, может быть, я тебя голубчика, через это самое «лавабо» подчекрыжу… И напала на меня к ночи такая, изволите видеть, чистоплотность, что я раз пять бегал руки мыть. Нажмешь для виду рычаг — хлынет вода. Сам же пробуешь к соседу милому дверь… Нет, плотно закрывает, анафема! И решил я: к чёрту «лавабо». Иначе необходимо действовать… А время бежит… Вот и Вильно. Половина дороги, а я ни взад ни вперёд. Ни тпру ни ну ни кукареку… Гуляю себе по коридору. Вижу, сидит он у себя, немецкие журналы просматривает, ногти полирует… А на столике перед ним этот самый несессер туалетный, из крокодиловой кожи, который мне еще на вокзале Борис Сергеевич показал. «Там, — говорит, — по моим сведениям, интересующие нас документы». Ну, думаю, пойдёт эта гнилая австрийская спаржа в вагон-ресторан принимать пищу, авось чего-нибудь выдумаем. Не тут-то было… Пищу он принимать пошёл, это верно, а только проводнику велел свое купе на ключ запереть. Черт бы его на все куски разодрал… Ну, и так и этак, стал я мозгами ворочать… С отчаяния даже такая мысль пришла: хотел открыться во всем проводнику, сунуть ему четвертной в зубы, чтоб помог мне симулировать кражу. Я, мол, схвачу этот самый несессер и на какой-нибудь маленькой станции — поминай как звали! Но, увы, откинул эту мысль, как неосуществимую… Проводнику место дороже всякого четвертного билета, на такую комбинацию он не пойдёт. А еще, чего доброго, может меня продать с головой, и всю канитель испортить… Креплюсь, думаю: терпи казак, атаманом будешь. И всячески отгоняю от себя другой вариант: терпи казак, казаком сдохнешь!.. Пофриштыкал себе господин фюрст Шварценштейн, и назад, в свою «купу». Для меня прямо муки Тантала… Дразнится проклятый несессер, покою не дает… Даже дикие мысли полезли в башку… Вбежать в «купу» эту самую, хватить белобрысую глисту по черепу, чтоб на часок-другой память отшибить, а сам за несессер — и драла, прямо на ходу, из вагона. Нет, ничего, кроме скандала, не выйдет… Публики много… Какие-то дамы торчат в коридоре, из своих телес живых баррикад настроили, сквозь такие живые заграждения не очень-то буйным ветром пронесешься… Вот и Варшава… Сердце мое, как овечий хвост, ёкает… До границы всего несколько часов осталось… Не успею ничего сделать, — адье, мон анж, я удаляюсь. Папенька с маменькой кланяться приказали! И вдруг, на мое счастье, услышала меня Царица Небесная… Разговор прошёл промеж сиятельной глистою и проводником. Я по части этого собачьего диалекта немецкого — швах… Но понял, что австриец сутки пробудет в Варшаве, и с вокзала — прямо в «Бристоль». Ну, думаю, Дмитрий Петрович, теперь как себе хотите, а документы вы должны получить, хотя бы вам за это пришлось в самого Фантомаса перекинуться… Черт его дери, кража так кража! Во имя такой благородной миссии, сам Бог велел… В «Бристоль» так в «Бристоль»! Подхватил это нас автомобиль гостиничный… Едем… Только двое: фюрст да я. Друг против друга сидим. Натурально, он не замечает меня. Я для него — пустое место… А я глаз не свожу с голубчика. Так бы, кажется, и придушил, как недоноска цыплячьего, да за несессер — хап! Погода — роскошь… Все так и горит кругом… Цветут каштаны… Этакие пикантные женщины… В первый раз настоящий европейский город увидел… Приезжаем! Фюрст себе номер, я — себе. Очутились мы в одном коридоре. Только в разных концах. Раскрыл я свой чемодан… Там — пусто, хоть шаром покати. Для фасону взял. Чемодан внушительный, приличный… Борису Сергеевичу спасибо, снабдил… Занялся фланерством — по коридору взад и вперёд маячу. Ждать пришлось час битый… Шварценштейн, изволите ли видеть, все это время туалетом занимался, красоту наводил… Вышел наконец этаким курортным щёголем одетый. В белых штанах, фланелевых… Крикнул горничную, чтоб порядок в номере сделала, а сам ушел. Горничная, полька этакая аккуратная, заглянула в номер. Там чего-то походила, потрогала и — назад, прежнюю уборку окончить в другом номере. Я оглянулся… Ни души в коридоре… Я к фюрсту, в гости, шмыг… Ага, вот он родненький, из крокодиловой кожи, в чехле, красуется! Попробовал замок… Не тут-то было… Закрыт… Я несессер за ушко, да на солнышко… и — к себе… Положил я его в чемодан… Звоню, требую счет: спешить надо, мол, телеграмму получил… Расплатился честь-честью и скорей, на извозчике, на питерский вокзал. Ждать поезда часа три пришлось. Лихорадка трясёт, нетерпение разбирает… Скорей заглянуть хочется в серёдку… Наконец я в вагоне… «Купу» отдельное нанял… Мне что, деньги редакционные жалеть нечего! Отпереть никак нельзя… Тут я, делать нечего, перочинным ножом всю эту крокодилову кожу искромсал, и документики все на Божий свет извлёк… Глазам не верю! От радости руки трясутся… Флаконов там — видимо-невидимо… Круглые серебряные пробки с флаконами… Все, какие были духи — на себя вылил… Кутить так кутить! На весь пятиалтынный. Из Вильно даю телеграмму… Возвращаюсь триумфатором и попадаю прямо в объятия Бориса Сергеевича, достойный помощник сего Пинкертона газеты «Четверть секунды». Могу себе представить адское бешенство одураченного князюленьки!.. В таких, или приблизительно в таких тонах, рассказал Кегич свои приключения майору Ненадовичу, сидя у него в комнате, вместе с Мирэ. Помощник редактора привёз к сербскому офицеру с документами заодно и похитителя оных. Ненадович был на седьмом небе от восторга и буквально душил в своих железных объятиях попеременно то Кегича, то Мирэ. Дмитрий Петрович выносил эти объятия довольно стоически. Что же касается нежного и деликатного Бориса Сергеевича, у него хрустели все косточки. Однако он находил в себе мужество улыбаться гуттаперчевыми губами своими, принимавшими какую-то четырехугольную форму… Он гордился и своим пинкертоиовским нюхом, и своим помощником, как импрессарио артистом, вернувшимся из удачной, лаврами его покрывшей, гастроли. И ко всему этому Борис Сергеевич предвкушал бешеную сенсацию… — Теперь можно писать вовсю! Не так ли, мой дорогой майор?.. Именно, теперь можно… Победителей не судят! А мы — победители! Воображаю, как вытянутся физиономии у всех там этих господ, на Сергиевской, начиная с посла и кончая его егерем с петушиными перьями… А самочувствие князя Шварценштейна? После такого скандала это сокровище, несомненно, переведут отсюда… Пойду, сейчас позвоню в редакцию… Завтрашний номер необходимо печатать самое меньшее в полуторном количестве… Розница будет бешеная! Я подам всю эту историю, даже не по-французски, а по-американски… Напечатаю три портрета рядом: Шверценштейна — у меня, кстати, он есть — Дмитрия Петровича, и нашего уважаемого майора… Вы разрешите мне к телефону, майор?.. — Пожалуйста!.. Через две-три минуты Борис Сергеевич влетел в комнату взволнованный, потерявший по дороге пенсне и даже не заметивший этого, хотя сразу вдруг ослеп, и ничего не видел. — Господа в редакцию только что пришла телеграмма… Убит в Сараево австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд… Он, и жена его… Оба… Двумя выстрелами… Убийца — молодой серб из Боснии… Ненадович вскочил, бледный весь. — Не может быть! Хотя… наверное, австрийская провокация, это убийство… Шулера и подтасовщики швабы постараются свалить это преступление на сербские официальные круги, чтоб создать предлог для нападения на Сербию… — Мы в таком духе осветим эту телеграмму, — подхватил Мирэ. — Мне кажется, я не выдержу и упаду в обморок… так передо мною все кружится… Где мое пенсне?.. К чёрту пенсне, когда заваривается такая каша! Вы понимаете, майор: завтра мы, «Четверть секунды», будем сильнее всех газет… Я предвижу чудовищный успех… У всех остальных — одни лишь телеграммы о сараевской катастрофе… У нас же еще к тому — вдумайтесь только! — история похищения австрийским дипломатом важных документов у военного представителя Сербии в Петрограде… Какая невероятная пикантность сопоставления! И какой козырь в наших руках, чтоб смело бросить в лицо Австрии её участие в сараевском убийстве… Дмитрий Петрович… Едем в редакцию… Надо работать… Работать до полного изнеможения!.. К оружию!.. Мирэ со своим «телохранителем» помчался в редакцию. Помчался без пенсне, которое благополучно раздавил ногою в торопливых поисках в меблированных комнатах «Сан-Ремо». Ненадович поспешил в сербское посольство. Там уже знали про убийство эрцгерцога из подробной телеграммы Пашича. И хотя все были возбуждены в посольстве, но это нисколько не походило на панику. И все отдавали себе ясный отчёт: Сербии брошен вызов, и она примет его… Никто не сомневался в неизбежности войны… Весь вопрос лишь, когда она вспыхнет?.. Через неделю, или — это самое большее — через месяц? Конечно, маленькой Сербии, при всем героизме её великолепной армии, не справиться с миллионными полчищами швабов… Но Россия, Великая Россия не даст в обиду своих южнославянских братьев… И с такой могучей заступницею можно смело смотреть в глаза будущему, темной, предательской, зловещей тучею надвигавшемуся из Берлина, Вены и Будапешта… Через несколько часов, когда газеты особыми экстренными прибавлениями оповестили город о сараевской катастрофе, густая, шумная толпа с национальными и сербскими флагами и с пением гимна двинулась к сербскому посольству. Этой манифестацией русское общество хотело показать, что оно ни на минуту не верит в участие в заговоре сербского правительства и видит в убийстве эрцгерцога лишь единичное покушение двух молодых людей, к тому же австрийских подданных. Сербский посланник, умиленный, растроганный, с блестевшими на ресницах слезами, вышел на балкон и дрожащим голосом благодарил манифестантов за тот глубокий инстинкт русской души, что так безошибочно, сразу помог разобраться в клеветнической грязи, которою пытались австрийцы закидать весь народ сербский… А в ответ — стихийное, эхом пронесшееся «ура», и мощные, величавые звуки гимна. И трепетали в воздухе флаги над человеческим лесом обнажённых голов… Майор Ненадович этим же самым вечером уехал. Уехал не через Вену — австрийцы могли его задержать, с этих господ взятки — гладки, а через Румынию. Сербия, дорогая, прекрасная Сербия, властным материнским голосом своим, голосом крови, звала к себе одного из лучших сынов своих: «Отечество в опасности»!.. 7. Вокруг миллионов Ольгерд Фердинандович Пенебельский всеми силами банкирской души своей стремился к обогащению. К обогащению? Он же богат! У него миллионы, царственный особняк. Чего же еще? Обыкновенный смертный, пожалуй, всеми этими благами удовлетворился бы. Но Ольгерд Фердинандович вовсе не желал затеряться в толпе шаблонных, заурядных, крупных биржевиков и банкиров. Нет, он так же твердо верил в свое солнце, да в солнце, потому что у Наполеона было «солнце Аустерлица», как с не меньшей же твердостью ни минуты не сомневался, что все его коллеги — стадо глупых баранов, тупиц и мошенников. И пусть прозябают они себе с полудюжиною правдой и неправдой сколоченных миллионов. Пусть! Он же, Пенебельский, не собирается почить на лаврах. Его спросили однажды: