— Не надо… Не волнуйтесь же понапрасну… Потом!.. — Когда потом? Вы меня обманываете, вы исчезнете, Белая ночь! — Нет… Я верна своему слову… Хотите завтра? В девять вечера я буду у вас. — Она спрашивает?.. Хочу ли я? Безумно хочу! — Итак, до завтра… Ждите… А сейчас не провожайте меня. Слово, что вы останетесь дома. Малейшая неосторожность — и это меня погубит… Она ушла. Белые, павильонного стиля ворота увеселительного учреждения «Альгамбра» сияли лампионами, то вспыхивавшими, то погасавшими. Ливрейная прислуга в красном пропускала вереницею подъезжавших гостей. В саду из десятка-другого тощих деревьев гремел военный оркестр. Тесная уборная пропиталась запахом пота здоровых и сильных людей. Эти здоровые, сильные — борцы-атлеты. Плечистый Вебер с остриженным бычачьим затылком вернулся в уборную после долгой, утомительной схватки с тяжёлым противником. Весь Вебер вместе со своим чёрным трико «дымился», как запаренная лошадь. Его широкое, тупое лицо с низким лбом блестело, как смазанное маслом. Он сел, отдуваясь, на скамейку и, вынув из сумочки, где у него хранилось вместе с башмаками для арены трико, бриллиантовый перстень, украсил им свой обрубковатый мизинец. Борцы с завистью глядели на крупный, дорогой, переливающийся огнями бриллиант. Вебер получил его от одной из своих поклонниц. Постучав в дверь, вошёл рослый официант с салфеткой под мышкой. Он произвел впечатление заморыша среди этих громадных, из мяса и мускулов атлетов. — Господин Вебер! Вас желают видеть одна дама. Они заняли кабинет номер третий… — Какой дамен, молодой, красивий? — Очень из себя такие аккуратные… — Везёт же каналье Веберу! — хлопнув борца по плечу, воскликнул русский атлет Бандурин. Вебер самодовольно сиял. — Меня лубит здэшний дамен! — Так вы придете, господин Вебер? Я буду вас ждать у дверей… — Карошо, я будить габинет. Я только снимать свой трико и одевалься… Через несколько минут официант распахнул перед Вебером дверь. Огромная туша протиснулась в оклеенный бумагою кабинет с пианино и бронзовыми канделябрами. Расползаясь тупым лицом в улыбку, атлет приветствовал одиноко сидевшую на плюшевом диване даму с золотым мешочком и под вуалью. — Гутн абенд!.. Ему ответили по-немецки… — Мне писали о вас из Берлина. От вас требуется одна весьма патриотическая услуга… — Патриотическая услуга?!. Вебер добрый немец, и почему нет! — Но это сопряжено с опасностью… Ведь вы очень сильный, господин Вебер, не так ли? — О да… Колоссально! — И борец сжал свой кулачище с добрый телячий окорок. На этом окороке искрился радугою бриллиант. — Если б вам указали человека, опасного вашему отечеству?.. — Я бы его задушил… — Душить не надо. Это уже преступление. А так… Случайный удар, один из тех ударов, после которых люди неожиданно умирают… — Это я могу… Я убил двух человек. И оба раза кулаком! — Вот видите, какой вы сильный, господин Вебер… Но, хотя вы и патриот, деньги никогда не бывают лишними… — О да, натурально! — оживился он. — Деньги — вещь хорошая! — Так вот… За ваш удар вы получите две тысячи крон. Это восемьсот рублей… — Мало… Меня могут выслать, и я потеряю ангажемент. Четыре тысячи! — Хорошо… Четыре! Вот задаток. Вебер протянул свою лапищу. И узенькая ручка потонула вся в теплом потном окороке венского чемпиона… 26. Наполеон из Бобруйска Белый людовиковский зал в особняке Ольгерда Фердинандовича Пенебельского украсился тремя фамильными портретами. Ольгерд Фердинандович охотно показывал их гостям, давая соответствующие пояснения: — Это мои папаша. Он был в варшавском университете за профессора. Это мой дед, маршалек на Волыни. Это мой прадедушка — улан Иосифа Понятовскаго. На портретах лежала печать времени. Заботами художника, обегавшего весь Александровский рынок, они и обрамлены были подобающим образом. И все, кто любовался портретами, все в один голос: — А знаете, Ольгерд Фердинандович, у вашего покойного батюшки разительное сходство с Генрихом Сенкевичем! — А что вы думаете? Двойник! Совсем две капли воды. Их часто перепутывали в Варшаве. Если б это видел и слышал седобородый патриарх Нахман Пенебельский, всю свою бедную, трудовую жизнь, как рыба об лёд бившийся в крохотной и тесной лавочке с её жалким, копеечным оборотом. Если бы он видел и слышал! Но он не мог ни видеть, ни слышать, давно угомонившийся в белом саване своём под серой плитою уже поросшего зеленоватым мохом камня на унылом Бобруйском кладбище. Ольгерд Фердинандович был на седьмом небе. Тысячу раз прав он! Да и вообще разве он когда-нибудь в чем ошибался? Предки необходимы! Особняк без предков — какой же это особняк?.. Вот супруга Ольгерда Фердинандовича не разделяла его восторгов: — А вдруг узнают? Пенебельский снисходительно пожимал плечами: — Евдокия, ты говоришь глупости! Кто же станет копаться в моей родословной? И наконец, если бы даже узнали. Нехай! Наплевать! Теперь мне на многое наплевать. Он был прав. Человеку в его положении и с его миллионами — очень нужно стесняться… Евдокия Ермолаевна когда-то была крупной и довольно красивой блондинкой. Теперь она стала еще крупнее, но с годами от сидячей жизни красота отяжелела и расплылась. Глаза были прежде томными, теперь они смотрели припухло и лениво. И губы маленького рта были томными, а теперь линия их обозначалась тоже как-то лениво и вяло. Евдокия Ермолаевна приходилась племянницей тому самому Гальперину, у которого в Минске Пенебельский делал первые шаги своей столь ярко разгоревшейся карьеры. Тогда этот брак для племянницы Гальперина считался мезальянсом. А теперь уже Ольгерд Фердинандович смотрел на него, как на мезальянс для себя. А главное, Евдокия Ермолаевна, точно бесплодная смоковница, не дает ему потомства. Между тем необходим наследник. Наследник, которого отец называл бы «дофином». Ах, зачем у него нет дофина! Он определил бы его в лицей или правоведение, и, почём знать, впоследствии дофин мог бы носить раззолоченный камер-юнкерский мундир. Говорят, что для этого требуется доказать сто лет дворянства. Но мало ли что говорят? Камер-юнкер Пенебельский, как бы это красиво и гордо звучало! Но, увы, также бесплодны мечты, как бесплодна сама Евдокия Ермолаевна. Это было весьма и весьма больным местом Ольгерда Фердинандовича. Ему даже приходила мысль развестись и жениться вторично. Жениться на какой-нибудь обедневшей княжне. Бывали примеры… Несколько лет назад Ольгерд Фердинандович был по делам своего банка в Париже. Там он познакомился с Артуром Мейэром, издателем газеты «Галуа». Мейэр женат на графине де Тюренн. Шутка ли сказать, какое историческое имя!.. Мейэр — семидесятилетний еврей. Графиня — молодое очаровательное существо. Но у Мейэра своя газета, свои миллионы, и он мог позволить себе роскошь жениться на девушке из когда-то владетельного дома. У Пенебельского нет газеты, но у него есть миллионы, и ему не семьдесят лет, а всего под пятьдесят, и, наконец, он не еврей, а православный и недаром же ему так хотелось быть церковным старостой… Развестись? Развестись — не то слово. Гораздо внушительнее звучит «расторгнуть брак». Ведь расторгнул же свой брак Наполеон с бесплодной Жозефиной и взял себе Марию-Луизу Австрийскую. А чем, спрашивается, Ольгерд Фердинандович не Наполеон в финансовых и банковских кругах Петрограда? И не только одного Петрограда. Его имя известно, и не как-нибудь, а по-настоящему, на биржах Лондона, Берлина, Парижа, Вены и Будапешта. Молодая жена, да еще с титулом!.. Ольгерд Фердинандович был неравнодушен к титулам. Служащих своего банка он держал в чёрном теле. Если кто-нибудь из этих тружеников просил у него хотя бы самой ничтожной прибавки, он морщился: — Раз вам невыгодно служить, поищите себе другого места. Ведь я же вас не удерживаю? Но если какой-нибудь титулованный прохвост с подмоченной репутацией, волочивший по грязи свой графский или княжеский герб, обращался к Пенебельскому с просьбою дать взаймы пару-другую тысяч, Ольгерд Фердинандович, отлично зная, что не видать ему больше этих денег как ушей своих, никогда не отказывал. Не хватило бы духу отказать человеку с титулом. Своих «аристократических друзей» Пенебельский облагал единственной повинностью. Это — бывать на его обедах и завтраках. Повинность — не из обременительных, принимая во внимание вкусные обеды, тонкое вино и дорогие сигары. А Ольгерд Фердинандович мог небрежно сказать при случае: