Но у княгини было еще кое-что в запасе об этом крохотном инфанте: — Ежегодно бывает в Париже «Бал четырех искусств». Обязательная форма одежды — нагота. И всякий, кто хочет быть на балу, должен быть непременно голым. Допускается в виде исключения какая-нибудь легкая ткань. И вообразите, инфант Луис явился весь выкрашенный в зеленую краску. Произвёл фурор! И когда его спрашивали, что это такое, он говорил, что символически представляет собою лазоревый грот на Капри. Ну и вышутили же его за этот лазоревый грот… в газетах! Вот вам инфант Луис. Княжна отошла понемногу. «Зеленый инфант» как будто развеял ее. А виновник всех её треволнений и взаправду менял в поезде холодные компрессы один за другим. И так усердно, что через несколько часов красная полоса через всю щеку угасла, став бледно-розовой. Гумберг, едва успев захватить чемодан, бежал, как был, вернувшись в гостиницу со своей злополучной прогулки верхом. В клетчатых галифе и высоких сапогах. Не успел переодеться и даже шпоры отцепил в автомобиле по пути на вокзал. В «международном» не было свободных мест, и он кое-как — и за то спасибо! — устроился в купе второго класса в казённом вагоне. Из Вильно послал Флугу телеграмму в Берлин. Весь путь «гусар смерти» сидел у себя в купе. Завтрак и обед приносили ему из вагона-ресторана. Все ближе и ближе граница… У небольшого полустанка, в двадцати минутах от Вержболова, поезд шёл замедленным ходом. Гумберг выбросил на платформу свой чемодан и вслед за ним прыгнул сам. Поезд ушел, а на пустынной платформе, с одиноко маячащей фигурою человека в красной шапке, остались под солнцепёком летнего дня чемодан и Гумберг. Гумберг отыскал сторожа и, посулив на чай, просил раздобыть какую-нибудь подводу. Через полчаса, тарахтя, подкатил крестьянский воз. Бритый, в длинных седых волосах и в белой, расшитой узорами свитке поляк правил маленьким шершавым коньком. На ухабах вместе с возом подпрыгивал щегольской чемодан. Гумбергу неудобно было сидеть на сбивавшемся сене, затекали ноги. — Далеко еще? — Недалеко, проше пана… Расстилался плоский пейзаж с черной пахотою. Уходили по дороге жиденькие ветлы… В стороне обозначился фольварк, обнесенный высокой кирпичной стеною. На этот самый фольварк и держал свой путь Гумберг. Его встретил плотный немец в черной мягкой шляпе и с массивной серебряной цепочкою на жилете. Дымилась в зубах фарфоровая трубка. — Вы господин Герман? — спросил Гумберг. — О да, натурально это я! — закивал головою немец. — Кто же другой может быть здесь Герман? Гумберг сунул бритому седовласому крестьянину полтинник. — Пишпадало бы сен на пиво, ласки паньски… — Мало тебе? Ах-ты, польская свинья, вот накладу по шее, будешь знать! — посулил Герман. Мужичок стегнул своего шершавого коня и давай бог ноги подальше от беды! С этими фольварковыми немцами свяжись только. Сам не рад будешь. Гумберг назвал себя, прибавив, что везёт секретные бумаги. — Вы можете меня этой же ночью переправить через границу, господин Герман? — Натурально могу, герр ритмейстер! И хотя здесь днем и ночью шатаются русские пограничники, но мы знаем такие укромные местечки… Я вам гарантирую полную безопасность. Гумберг провел весь день под радушным кровом колониста Германа. Сытно пообедали. Габер-суп, тушеная свинина с горячими огурцами, картофельный салат. Осушили несколько бутылок пива. Дородная фрау Герман не знала, где посадить господина ритмейстера. Герр ритмейстер, придя в благодушное настроение, подсев к пианино с висевшим над ним портретом-олеографией кайзера Вильгельма, сыграл «Вахт-ам-Райн». Так прошёл день и наступила ночь, темная, безлунная, с пеленою облаков, застлавших звёзды… 24. Дама под вуалью Ирма из себя выходила… И задавал же ей египетскую работу Флуг каждой своей телеграммой. Бог знает сколько времени уходило, чтоб расшифровать депешу в каких-нибудь семьдесят — восемьдесят слов!.. Цифры, цифры, цифры… Ночью они вырастали в кошмарных, скелетоподобных уродцев и сухо стучащим, как мертвеца кости, хороводом плясали у изголовья Ирмы… Вот до чего довёл ее Флуг! Правда, и для него каторга склеивать все эти цифры из повсюду в книге разбросанных букв, но ей от этого сознания, право, нисколько не легче. И с карандашом — в час по ложке столовой — добивалась она смысла из этих, понахватанных на любой странице — извольте отыскать ее — букв. Как быть с восстановленными депешами? Удобней и проще всего, получив и расшифровав их, уничтожить. Концы в воду — и на душе легче и с плеч долой… Никаких, по крайней мере, улик… А с другой стороны, каждая такая телеграмма — документ против Флуга, хотя и не его рукою написанный. Ирма личным опытом знала, как дорог бывает вовремя припрятанный клочок бумаги и какую он может иногда сослужить драгоценную услугу… А между нею и этим американцем бранденбургской фабрикации мало ли что может произойти! Флуг, человек, против которого необходимо всегда иметь камень за пазухой. И пусть таким камнем будет пачка его депеш… Вот одна из телеграмм, отнявшая у Ирмы целое утро: «Пишу из Вены. Катастрофа близка. Эрцгерцог уезжает на маневры в Боснию. Торжественное окончание манёвров приурочено к пятнадцатому июля, по варварскому стилю… Это — день Косова поля у сербов. Необходимо растравить этим раны в Белграде. Познакомьтесь непременно с майором Яшей Ненадовичем. Соберите о нем справки в австрийском посольстве. Этот серб нам нужен. Талантливый офицер, любимец воеводы Путника. Ненадович разрабатывает вторжение сербской армии в Боснию и Венгрию. Во время войны будет для сербского штаба неоценимым человеком. Знает каждую тропинку в Боснии, каждый хуторок по всей Хорватии и южной Венгрии. Необходимы документы. Когда используете, надо изъять его совсем из обращения. В саду „Альгамбра“ — атлет-борец Вебер. Поручите ему за хороший гонорар. Уличная ссора, удар кулаком в висок. Телеграфируйте: Сараево, канцелярию наместника»… Флуг приказывает, графиня должна повиноваться. Она поехала на Сергиевскую. В австро-венгерском посольстве ее снабдили не только биографическими и всяческими еще данными, касательно особы майора Ненадовича, но еще предупредительно показали его фотографию. Бравый, красивый южно-славянской красотою офицер, с четкими, энергичными чертами лица. Небольшие усы, огненный взгляд. Парадная шапка с белым султаном и вся широкая грудь в орденах за храбрость, геройски проявленную в трех последних войнах — турецкой, болгарской и албанской. Ирма узнала адрес молодого майора, его телефон; узнала, что он не только отважный офицер, но и большой донжуан. Белобрысый, как спаржа тонкий, первый секретарь, с осведомлённостью завзятого сводника, назвал графине тех дам, которые грешили с майором. Секретарь, поблескивая замаслившимися рыбьими глазами, обмолвился, что при пылком темпераменте серба графиня имеет все данные выполнить до конца свою миссию… Легкий тон молодого человека покоробил Ирму. Восточными глазами своими она смерила с головы и до ног несуразную, длинную фигуру спаржевидного секретаря… Ненадович жил в меблированных комнатах на Литейном. Он только что позавтракал на Невском в одном из ресторанов и не спеша, походкою фланирующего человека, возвращался к себе. Стройный, с мускулистым, сильно развитым телом, он шёл гремя саблей. Женщины заглядывались на красивого офицера в чужой, незнакомой форме, фуражке с бархатным лиловым околышем, в сером походном мундире и в чёрных, до колен, ловко охватывающих ногу гетрах. Ненадович не любил летнего Петрограда. Его тянуло туда, к себе, в Сербию, к гористым берегам вольно текущей Моравы. Завтра он пойдёт в посольство, чтоб выхлопотать себе двухмесячный отпуск. Майор занимал большую, чистую, в два солнечных окна, комнату. Над оттоманкой — ночью она превращалась в постель — висело оружие. Это были трофеи: турецкая и болгарская винтовки, и среди них два громадных, старинных пистолета, гранёных, с золотой насечкою и рукояткой, украшенной бирюзою. Пистолеты — покойного деда. А вот и сам дед. С выцветшей фотографии смотрел из-под седых, нависших бровей, в круглой шапочке серб с длинными, гайдуцкими усами. Да так оно и было. Весь свой долгий век старый юнак гайдучил в горах и много порезал и пострелял турок… Ненадович снял мундир, повесил его на стул, а сам, развернув книгу по военной истории, улегся на оттоманку с папиросой в зубах. И не успел он углубиться в испанские операции наполеоновского маршала Бертье, как коридорный мальчик, постучав, доложил, что майора зовут к телефону. — Кто зовет? — Какая-то барыня… Только не называются… Серб накинул мундир и, очутившись в обитой войлоком телефонной будке, спросил: — Кто говорит? — Вы меня совершенно не знаете, и поэтому, имя мое вам ничего не скажет, — услышал он молодой женский голос, говоривший по-французски. Пауза… Ненадович спросил: — Что же вам угодно, сударыня?.. — Познакомиться с вами… — Зачем? — Невежа! Разве такие вопросы предлагают избалованной женщине, которая хороша собой? — Увы, сударыня. Техника еще не сделала таких успехов, чтоб, разговаривая по телефону, можно было видеть своего собеседника. И почему я должен верить вам на слово?.. — Несносный человек! Так вам же предлагают убедиться! Скажите, разве все сербские герои такие… такие «трудные» мужчины?.. — Я отвечаю только за себя. Итак, на чем же мы остановимся? — Вы свободны сегодня, в десять вечера?.. — Свободен!.. — Великолепно… Я назначаю вам свидание… — Где? — Где… Дайте подумать. Вот где! В условленный час буду ждать вас у памятника Петру Великому… — Ровно в десять часов — у памятника Петру Великому… До свиданья! — Еще, сударыня, один вопрос, даже целых два. Во-первых, чему я обязан таким лестным внимавшем? — Многому. Мне говорили о вас, и потом, я вас видела. Довольны?.. Ну а во-вторых?.. — Во-вторых, как же я вас узнаю?