Тут комментарии излишни, всё сказано предельно откровенно. Затем в зале судебных заседаний появилась Анна Аксёнова, та самая женщина, что остановила Винничевского в момент похищения Вали Камаевой. Она опознала в обвиняемом похитителя, а кроме того, опознала его одежду, предъявленную ей отдельно (одежда была изъята из квартиры Винничевского при обыске 25 октября 1939 г.). Сам Винничевский полностью подтвердил её рассказ. После этого был вызван Борис Горский и процедура полностью повторилась. Свидетель рассказал о том, что видел, опознал обвиняемого и опознал его одежду. Обвиняемый подтвердил точность его рассказа. Никаких вопросов свидетелям обвиняемый не задал. На этом 15 января 1940 г. судебное заседание было остановлено. На следующий день, в 11 часов утра судебное заседание началось с «заслушивания заключения экспертизы». Раз в ход пошли эксперты, значит, суд считает, что фактологическая база, собранная обвинением, выявлена полностью и объективно подтверждена уликами. Эта деталь заслуживает быть отмеченной особо – изучение обстоятельств совершения 18 (!) преступлений советский суд умудрился вместить в пять с половиной часов максимум, с учётом десятиминутного перерыва. Это, наверное, рекорд в общемировой истории судебных процессов со времен Цицерона – даже две тысячи лет назад при отсутствии криминалистики как науки и психиатрии как раздела медицины римские суды подходили к суждению о виновности обвиняемого намного ответственнее, чем товарищи из свердловского облсуда в январе 1940 г. Профессор Малкин, завкафедрой психиатрии Свердловского мединститута, начал своё выступление несколько необычно – результирующую часть, которую следовало оставить напоследок, он пустил впереди основного текста. С одной стороны, это выглядит странно, экспертизы так обычно не представляют суду, но с другой – всё выглядит в высшей степени понятно и логично: «Вот вам готовый ответ, я его далее поясню, но кому неинтересно, может вздремнуть». С самого начала Малкин заявил, что Винничевский не является душевнобольным, а относится к категории глубоко психопатических личностей типа психопатов влечения. Тут он аппелировал к учению известного дореволюционного криминального психолога Сергея Викторовича Познышева, но автор сильно сомневается в том, что кто-то из сидевших в январе 1940 г. за судейским столом знал суть этого учения и понимал разницу между, скажем, убийцами «прирождёнными», «привычными» и «по страсти». Сам Познышев к тому моменту полностью исчез из научного информационного пространства, произошло это после того, как Сергей Викторович, глубоко религиозный по своему мировоззрению человек, во второй половине 1920-х гг. отказался написать учебник по криминальной психологии и судебной психиатрии с восхвалением марксистско-ленинской диалектики. Советская наука его не признавала, и на момент описываемых событий учёный с мировым именем, доктор уголовного права, академик Тулузской академии наук, влачил нищенское существование, перебиваясь репетиторством. В январе 1943 г. выдающийся русский учёный-психолог и юрист Сергей Познышев скончался в Москве в условиях крайней нужды и голода. Вернёмся, впрочем, к суду над Винничевским. По мнению Малкина, показаниям обвиняемого можно было доверять, и его следовало признать ответственным за свои действия. Малкин Пётр Фаддеевич – первый заведующий кафедрой психиатрии Уральского государственного медицинского института. Кафедра была создана в ноябре 1935 г. и для того, чтобы возглавить её, Малкину пришлось переехать из Перми в Свердловск. Выступал экспертом по делу Винничевского. В 1953 г. был уволен из института, т.к. в ходе кадровой проверки выяснилась его связь с партией анархистов в молодые годы. Вместе с женой, Людмилой Ивановной Толстоуховой, переехал в г. Куйбышев, где и скончался в 1971 г. Любопытно, что информация о Малкине, размещённая на официальном сайте Уральского государственного медицинского университета, несколько отличается от той, что приведена выше. Создатели сайта именуют Малкина Мироном Фаддеевичем, а время жизни определяют с 1890 по 1968 г. (насколько известно автору, Малкин родился в 1902 г., а умер в 1971 г.). О психиатрической экспертизе в своём месте было сказано достаточно подробно, поэтому вновь останавливаться на ней вряд ли нужно. Единственным интересным дополнением к ней можно считать суждение профессора о возможном исправлении Винничевского в условиях исправительно-трудовой колонии. Психиатру был задан такой вопрос одним из заседателей, и Малкин ответил: «Я не могу ответственно заявить, можно ли устранить действия Винничевского в исправительно-трудовых учреждениях, так как это скорее компетенция социального, а не психического плана». После Малкина выступил профессор Устинов, заявив, что он «в основном согласен с мнением коллеги» и что Винничевский «является личностью, ответственной за свои действия». Адвокат заявил ходатайство о вызове в суд родителей обвиняемого для их допроса о поведении сына в быту. Мотивировал свою просьбу защитник тем, что Винничевский является несовершеннолетним. Прокурор выступил против, объяснив, что Винничевскому уже 17 лет и его родители от него отреклись, потребовав через газету расстрела. Демарш прокурора Кабакова выходил за рамки его полномочий, и дело тут даже не в том, что Винничевскому на самом деле в тот момент ещё не исполнилось 17 лет, а в том, что, протестуя против вызова родителей, гражданин прокурор по спецделам покусился на исключительную прерогативу судьи. Согласно статьям 253 и 254 Уголовно-процессуального кодекса 1923 г. решение о вызове свидетелей в суд принимает исключительно судья, и он не вправе отклонить ходатайство лишь на основании того, что дело уже достаточно выяснено. Другими словами, адвокат Мокроусов, заявляя ходатайство, был, что называется, в своём праве, а вот прокурор явно вышел за рамки отведённых ему законом полномочий. Как нетрудно догадаться, родителей обвиняемого в суд не вызвали. После этого объявили перерыв на 10 минут. По окончании перерыва выяснилось, что в Управлении Рабоче-Крестьянской милиции имеется акт судебно-медицинской экспертизы по разбираемому делу. Суд решил акт истребовать и приобщить к делу, что и было исполнено – из уголовного розыска прислали акт экспертизы Устинова, которую последний проводил по поручению лейтенанта Брагилевского. Это тот самый акт, подробно изложенный и проанализированный нами в главе «Экспертиза профессора Устинова». Документ этот очевидно неполон – в нём нет анализа многих эпизодов, неизвестных на момент его составления, причём как раз тех, которые можно было действительно связать с Винничевским (то есть нападение на Славика Волкова и убийств Риты Фоминой и Таси Морозовой). Строго говоря, это был документ непонятно как относящийся к предмету судебного разбирательства, ибо связь жертв, чьё травмирование исследовалось экспертизой, с Винничевским оставалась недоказанной. Очевидная абсурдность ситуации суд не смутила, текст экспертизы был оглашён, после чего было принято решение перейти к прениям сторон. Начальник спецотдела областной прокуратуры товарищ Кабаков был лаконичен: «Преступления подсудимого доказаны.., квалификация по статье 59/3 правильна». Объективности ради следует подчеркнуть, что ни обвинительное заключение прокуратуры, ни стенограмма судебного процесса не приводят доказательств вины Винничевского в тех преступлениях, которые ему инкриминировали (за единственным исключением – задержание с поличным при нападении на Славика Волкова), но это обстоятельство ничуть не смутило прокурора. Его выступление в прениях – это не речь юриста, а демагогия трибунного болтуна. Про квалификацию убийств малолетних детей по статье 59/3 даже и говорить особо не хочется – ни в одном документе не приводится мотивировка подобного решения. Оно и понятно – объяснить такое невозможно, а прямо назвать истинную причину – необходимость расстрелять обвиняемого – не позволяли игры в «социалистическую законность». Адвокат попросил суд сохранить обвиняемому жизнь, присовокупив к этому, что «если суд найдет недостаточным заключение экспертизы, то следует направить гр. Винничевского на судебно-психиатрическую экспертизу в институт им. Сербского». Обвиняемый в своём последнем слове, очевидно, руководствовался правилом «Повинную голову меч не сечёт». Процитируем сказанное Винничевским целиком: «Я полностью признаю свою вину, я совершал преступления на протяжении полутора лет, я чувствую, сколько горя принёс матерям и отцам своих жертв, в том числе и своим родителям». Прозвучало это немного косноязычно, но общий посыл был предельно ясен. Очень жаль, что нет фотографий этого суда, хотелось бы увидеть, как выглядел Винничевский во время произнесения своего последнего слова. Суд удалился для вынесения приговора, затем быстро вернулся в зал и огласил текст, явно составленный заблаговременно. Вот дословный текст приговора: «Винничевского Владимира Георгиевича по ст. 16 и 59/3 УК расстрелять. Вещественные доказательства по делу – рубашку, брюки и ботинки Винничевского – возвратить родителям Винничевского, перочинный нож направить в Областное управление милиции, обёртки от конфет – уничтожить, а остальные вещественные доказательства оставить при деле. Приговор окончательный и может быть обжалован в Верховный суд РСФСР в течение 72-х часов с момента вручения копии приговора осужденному и опротестован прокурором в течение 72-х часов с момента вынесения приговора». Заседание было закрыто в 17:05 16 января. Итак, на рассмотрение дела, в котором фигурировали 18 эпизодов нападений, из них 8 – со смертельным исходом, членам Свердловского областного суда потребовалось одиннадцать с половиной часов на протяжении двух дней. И это с учётом перерывов! Уже 17 января Винничевский собственноручно написал кассационную жалобу и передал её администрации тюрьмы. Правда, начальник тюрьмы переправил её в областной суд лишь 19 января, причина подобной задержки с исполнением совершенно рутинной операции не совсем понятна. Возможно, рассматривался вариант с уничтожением этого документа «по-тихому», чтобы дело выглядело так, будто осужденный отказался от своего права обратиться в Верховный суд РСФСР. Иное, честно говоря, просто в голову не приходит. Не подлежит сомнению, что расстрельный приговор не явился полностью самостоятельным решением Чепёлкина, судьба юного изувера была известна в Обкоме партии, и там явно следили за дальнейшей судьбой Винничевского. Но в конечном счёте ситуация осталась в законном русле и кассацию осужденного передали по инстанции. Винничевский исписал лист с обеих сторон, и по содержанию вышедшего из-под его пера текста легко заметить, сколь резко переменилось его душевное состояние. Выше приведены примеры безмятежной болтовни Винничевского во время судебного процесса, теперь же от этого настроения не осталось и следа. Из текста буквально брызжет паника, страх, истерика. Винничевский вдруг понял, что надо выдумывать какие-то смягчающие обстоятельства и благопристойные объяснения собственному поведению. Начал приговорённый с рассказа о дурном влиянии Карпушина, но толком его не закончив, перескочил вдруг на себя любимого. Приведём несколько ярких образчиков эпистолярных упражнений Винничевского на тему «Почему я достоин жизни»: «Он (то есть Карпушин – прим. А. Р.) мне отвечал, что если ты найдёшь девушку и используешь её, то можешь заболеть, и может у девушки родиться ребёнок, и тебе попадёт. После этого разговора я начал заниматься зверскими преступлениями, я пользовал детей, но не с целью их смерти, а с целью своего удовлетворения, какая-то сила тянула, заставляла меня пойти на эти преступления…» Винничевский понял, что не следовало в суде рассказывать про хороший аппетит и здоровый сон, а надо было, наоборот, сетовать на расстроенное здоровье. Получилось это у него так: «При осмотре меня в кабинете следователя гражданина Вершинина профессором Малкиным признали меня здоровым, но, думаю, мало одного осмотра, мне надо лечиться». «Я всячески старался прекратить свои преступления, – горестно причитал преступник далее. – Я не раз обращался к родителям с тем, чтобы они отдали меня в военное училище, с тем, чтобы быть образованным, но моё прошение было напрасно». Понял Винничевский и ловкую проделку правоохранительных органов с подменой инкриминируемых статей: «Граждане Верховного суда РСФСР, почему мне дали статью 59/3 как бандиту, если я совершал действия с целью садистического побуждения, по-моему, мне должна быть статья 136». Под конец кассации вообще пошли стон и слёзы: «Мне сейчас 16 лет, я ещё несовершеннолетний, и мои годы впереди, я не сознавал, что меня ожидает впереди. Отправьте меня в самую отдалённую колонию, я буду честно трудиться для советской страны». Владимир Георгиевич Винничевский, один из самых странных и загадочных серийных убийц Советского Союза. Фотографии сделаны 27 октября 1939 г. после оформления ареста. Далее колесики административного механизма закрутились своим чередом. Уже 25 января Московская городская коллегия адвокатов поручила защитнику Николаю Флятсу принять в работу кассационную жалобу Винничевского и выступить в её поддержку в Верховном суде РСФСР. Адвокат живо взялся за работу и в тот же день запросил судебные материалы в Верховном суде. Прошение об отмене решения свердловского облсуда Флятс мотивировал ссылкой на универсальную статью 414 Уголовно-процессуального кодекса, согласно которой подлежат отмене приговоры, основанные на недостаточном и неправильно проведённом следствии. А таковым признается следствие – предварительное или судебное – не установившее обстоятельств, выяснение которых должно было повлиять на приговор. То, что обвиняемый не был подвергнут психиатрической экспертизе в условиях стационара, Флятс посчитал обстоятельством, способным повлиять на приговор суда. По мнению адвоката, экспертиза профессора Малкина не являлась полной, так как не исследовала вопрос о внушаемости Винничевского и не объяснила природу зарождения столь необычного способа удовлетворения полового влечения без всякого влияния других лиц. Также Флятс указывал на допущенное областным судом грубое нарушение статьи 22 «Общих начал уголовной политики», которая запрещает применять расстрел в отношении лиц, не достигших 18 лет. По мнению адвоката, ссылка на закон от 7 апреля 1935 г., допустивший применение всех мер уголовного наказания к лицам, достигшим 12-летнего возраста, касается лишь статьи 12 Уголовного кодекса в редакции до 1935 г. (статья эта запрещала осуждать на исправительные работы лиц младше 16 лет). То есть, согласно логике Флятса, осужденного можно было приговорить к работам в ИТЛ, но нельзя было приговаривать к расстрелу, поскольку статья 22 «Общих начал уголовной политики» продолжала действовать и запрет на расстрельные приговоры для не достигших 18 лет сохранялся. В этом, кстати, гражданин адвокат глубоко заблуждался, как мы в своём месте выяснили, в довоенном Советском Союзе молодёжь младше 18 лет спокойно расстреливали, в том числе и в самой Москве, а не только по медвежьим углам и дальним окраинам. Николаю Флятсу удалось озадачить Верховный суд РСФСР, заместитель председателя суда Громов распорядился отправить в институт имени Сербского материалы следствия по делу Винничевского и протокол судебного процесса с приложенными к последнему текстами судебно-медицинской и психиатрической экспертиз. В Научно-исследовательском институте судебной психиатрии имени профессора Сербского (так в те годы звучало полное название этого научного центра) документы были изучены, и на их основании 9 февраля 1940 г. комиссионно подготовлена заочная судебно-психиатрическая экспертиза. Комиссия в составе трёх человек: старших научных сотрудников Юсевича и Довбни, а также доцента Халецкого – предположила наличие четырёх различных причин отмечаемых у Винничевского отклонений в поведении, в том числе медленно протекающего шизофренического процесса. Ни одной из упомянутых причин отдать предпочтение в условиях заочной экспертизы не представлялось возможным. 11 февраля 1940 г. директор института Ципа Мейеровна Фейнберг подписала секретное отношение на имя Громова, в котором, в частности, сообщалось: «Комиссия Института приходит к заключению, что суждение о диагнозе и степени болезненных изменений, а также заключение о вменяемости в связи с чрезвычайной сложностью клинической картины не могут быть даны только на основании изучения материалов дела. Для решения этих вопросов необходимо наблюдение и изучение Винничевского в условиях судебно-психиатрического стационара (желательно в Институте имени Сербского)». Через день, 13 февраля 1940 г., судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР под председательством Бочарова посчитала, что выводы психиатрической экспертизы профессора Малкина, представленные Свердловскому областному суду в январе 1940 г., не могут быть признаны исчерпывающими. Винничевский признавался подлежащим исследованию в условиях стационара, а приговор областного суда – отмене. Дело надлежало возвратить на новое рассмотрение в тот же суд в ином составе судей с обязательным направлением Владимира Винничевского на исследование в НИИ им. Сербского. 16 февраля материалы на Винничевского ушли из Верховного суда РСФСР в Верховный суд СССР, поскольку последний выполнял роль надзорного органа за верховными судами союзных республик. Но уже совсем скоро вдогонку полетело неожиданное дополнение – речь идёт о заявлении Елизаветы Ивановны Винничевской на имя Иосифа Виссарионовича Сталина, в котором она просила руководителя ВКП(б) разрешить ей «побеседовать» с ним лично. В те февральские дни Винничевская находилась в Москве, побывала в ЦК партии и в приёмной «Всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина. С ним она также добивалась личной встречи и столь же безуспешно. Из ЦК ВКП(б) письмо матери убийцы переслали в Верховный суд РСФСР, но поскольку дела Винничевского там уже не оказалось, письмо 21 февраля 1940 г. перекочевало в Верховный суд СССР. Некоторые пассажи из этого заявления заслуживают того, чтобы их процитировали (стилистика оригинала сохранена): «Я никогда не видела его (то есть сына – прим. А. Р.) в крови и не представляю, какое может быть удовольствие убивать людей – это может сделать только сумасшедший или {человек} под чьим-либо влиянием. Иосиф Виссарионович! Умоляю Вас самим заинтересоваться этим делом! Нет ли тут чего-либо другого, более серьёзного? Возможно, он {действовал} не один, но только не знает никого, он очень скрытный, нужно добиться, чтобы он сказал всю правду». Слова на самом деле золотые, Елизавета Ивановна даже и не поняла, видимо, сколь замечательно выразила суть дела. Вот только к написанному просятся две ремарки: во-первых, она ошибочно думает, будто сын её никого не знал, на самом деле, это она толком не знала тех, кого знает её сын, скажем, того же Карпушина. А во-вторых, безусловно, очень важно было добиться того, чтобы сын сказал всю правду. Тут автор полностью солидарен с Елизаветой Винничевской, сын её всей правды не говорил, хотя толковый следователь должен был вывести его на разговор по душам. Но для этого следовало отказаться от всех фиглярских фокусов сталинского правосудия и снять бредовое обвинение в «бандитизме», на что судебная власть в силу очевидных причин пойти уже не могла. Власть ловко обманула 16-летнего дурачка, подвела его своими крючкотворскими фокусами под расстрел и теперь не могла рассчитывать на доверительное отношение. Впрочем, тут мы несколько забегаем вперёд, а потому остановимся и процитируем ещё немного заявление Елизаветы Винничевской на имя Сталина. «Первое время, когда мы с мужем узнали о проделках своего сына, пришли в такой ужас, что не выразить словами и написали отречение: сами просили применить к нему высшую меру – расстрел, – писала далее в своём обращении мать убийцы. – Но когда мне дали свидание с сыном и {я} увидела, как он плачет, поняла, что мы {с мужем} были неправы и пришли к такому заключению, {что} или он больной, или был научен кем-либо… Но если он был кем-нибудь научен, им было бы на руку {казнить его}». Колёса судебных жерновов вращались медленно, но неостановимо. 27 марта 1940 г. Владимир Винничевский, по-прежнему находившийся в свердловской тюрьме Управления госбезопасности, получил на руки определение судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР. Из него он мог узнать, что расстрел отменяется и впереди его ждёт поездка в Москву, в институт Сербского. Мучения последних месяцев приобретали смысл, и его расчёт, казалось, должен был оправдаться. Для тюремного сидельца поездка из Свердловска в Москву на экспертизу – это целое событие, это развлечение, сравнимое по яркости впечатлений с тем, что современные жители России испытывают при путешествии куда-нибудь на Бали или остров Пасхи. «Жизнь прекрасна!» – мог воскликнуть Володя Винничевский и, скорее всего, воскликнул. И можно не сомневаться, что в те мартовские дни он опять запел в тюремной камере. Старший следователь отдела по надзору за РКМ свердловской областной прокуратуры Губин 7 апреля оформил постановление, согласно которому заключённый Винничевский В. Г. подлежал этапированию в Москву в НИИ судебной психиатрии им. Сербского для проведения психиатрической экспертизы в условиях стационара, причём надлежало «на разрешение судебно-психиатрической экспертизы поставить следующие вопросы: 1. Являлся ли вменяемым обвиняемый Винничевский в момент совершения… преступлений. 2. Является ли Винничевский вменяемым в данный момент». 20 апреля Владимир Винничевский в мрачном «столыпинском» вагоне отбыл из Свердловска в Москву. В институт имени Сербского поступил 24 апреля. Наблюдение за спецпациентом продолжалось почти два месяца, акт №651 судебно-психиатрической экспертизы, приобщённый к материалам дела, датирован 16 июня 1940 г. Присмотримся к этому документу повнимательнее – это, безусловно, материал намного более объективный и заслуживающий доверия, нежели написанная «на коленке», всего после двух личных встреч, экспертиза профессора Малкина. Итак, несколько цитат из акта №651: «…родился в состоянии временного удушья /асфиксия/. Рос физически слабым, болезненным, перенёс в детстве ряд инфекционных заболеваний, был дважды оперирован – по поводу аппендицита.., и в связи с аденоидами. Раннее его развитие протекало без задержек… Со стороны школы жалоб на его поведение не было – считался дисциплинированным… Испытуемый по своему физическому развитию соответствует своему возрасту, телосложение правильное». А вот при оценке состояния нервной системы члены экспертной комиссии отметили любопытные нюансы: «Ахилловы и коленные рефлексы неравномерно повышены /выше слева/. Отмечается неравномерность глазных щелей, асимметрия лицевой иннервации, некоторое уклонение языка влево. Реакция Вассермана в крови и в спинномозговой жидкости дала отрицательный результат. В спинномозговой жидкости имеется изменённая кривая Ланге». Очень интересные наблюдения! Неравномерность рефлексов, так называемая анизорефлексия, объективно свидетельствует о повреждении центрального или периферического отдела рефлекторной дуги. Кривая Ланге показывает избыточное содержание глобулинов в белке спинномозговой жидкости, и её отклонения от нормы могут свидетельствовать о наличии у пациента нейросифилиса или рассеянного склероза. Но нейросифилисом Винничевской не болел – на это указывает отрицательный результат реакции Вассермана. Так что, убийца, судя по всему, страдал рассеянным склерозом и, жалуясь родителям на плохую память, ничего особенно не придумывал. Нельзя не отметить и того, что анизорефлексия в каком-то смысле являлась указанием на левшизм Винничевского. Явления эти не обусловлены взаимно, то есть одно не следует из другого в обязательном порядке, но часто сопровождают друг друга и наблюдаются вместе. Здесь самое время припомнить, что в некоторых криминальных эпизодах преступник демонстрировал поведение, присущее левшам. Вместе с тем явный левшизм у Винничевского не зафиксирован, можно не сомневаться, что если бы таковой имел место, то две психиатрические экспертизы его обязательно бы выявили. В общем, полной ясности в этом вопросе нет, в том числе и потому, что никто из следственных и судебных работников вопросов такого рода перед экспертами не ставил, возможный левшизм преступника ими остался попросту незамечен. Но почитаем текст экспертного заключения далее: «Со стороны психики: испытуемый в ясном сознании, правильно ориентирован в окружающей обстановке. Доступен, но насторожен, неискренен, неправдив. О своём прошлом даёт формальные, односложные сведения, видимо, обдумывает содержание ответов, многое скрывает». Как видим, психиатры поняли, что Винничевский многое скрывает, в этой связи интересен лишь один вопрос: вести себя подобным образом он начал только во время экспертизы или уже во время следствия? Специалисты, разумеется, задавали преступнику вопросы о его деяниях. Вот как описаны его реакции на это: «На вопросы о правонарушении отвечает неохотно, всё же в основном подтверждает показания, данные им на предварительном следствии. Свои действия объясняет тем, что при истязании детей испытывал половое удовлетворение. Испытытуемый очень озабочен своей судьбой, при упоминании об ответственности краснеет, на глазах навёртываются слезы, даёт обещание „больше этого не делать“, так как за это расстреливают». Весьма выразительна характеристика поведения Винничевского во время пребывания в институте: «В первые дни пребывания в отделении был заторможен, тосклив, малоподвижен. В дальнейшем эти явления сгладились, чувствуя себя вне сферы непосредственного наблюдения персонала, он был общителен, подвижен, оживленно беседовал с другими испытуемыми, играл с ними в настольные игры, при приближении же к нему кого-либо из персонала, в особенности врачей, настораживался, становился вялым, малоподвижным. За последний период пребывания в Институте испытуемый пытается произвести впечатление слабоумного человека, жалуется на „отсутствие соображения“, даёт нарочито неправильные ответы при проверке его школьных знаний. Однако путём ряда дополнительных исследований установлено, что запас его школьных сведений соответствует полученной им образовательной подготовке. Интеллект в переделах нормы. Работоспособность не нарушена». Как видим, Владимир Винничевский во время экспертизы попытался «играть тупого», причём не с самого момента прибытия «в Серпы», а спустя некоторое время, то есть после первичной адаптации. Его наверняка подучили заключённые постарше, разъяснив, что от выводов экспертизы напрямую зависит его жизнь. Вот Винничевский и начал «тупить», делая это, разумеется, очень непрофессионально и явно для специалистов. Никого эти игры обмануть не могли. Там, в Москве, в Кропоткинском переулке, Владимир Винничевский встретил своё 17-летие. Окружавшая его обстановка сильно отличалась от той, в которой он отметил предыдущий день рождения. Конечно, не о такой жизни мечтал юноша, но именно в те июньские дни он, скорее всего, имел основания смотреть в будущее с оптимизмом. В самом деле, один раз его уже хотели расстрелять, но не получилось, глядишь, и второй раз не получится! Но надежда эта затрещала как гнилое тряпьё уже буквально через неделю после дня рождения преступника. Вывод экспертизы логично следовал из её содержания: «Винничевский В. Г. душевным заболеванием не страдает, но обнаруживает остаточные явления после перенесённого им в детстве мозгового заболевания, сопровождающиеся изменениями характера и склонностью к сексуальным извращениям. Однако степень указанных изменений психики не такова, чтобы можно было его считать неответственным. Как не душевнобольной Винничевский В. Г. в отношении инкриминируемых ему деяний, совершённых им вне какого-либо болезненного расстройства душевной деятельности, должен считаться вменяемым». Другими словами, Винничевский был подсуден и должен был предстать перед судом вторично. Далее произошёл не до конца понятный из материалов дела момент – подсудимый, видимо, застрял в одной из пересыльных тюрем, поскольку в Свердловск к концу июня не вернулся. 2 июля из НИИ им. Сербского в облпрокуратуру пришёл оригинал экспертного заключения, и надзорный прокурор Губин стал искать заключенного. Однако выяснилось, что в Свердловской тюрьме его нет, в деле имеется справка за подписью начальника тюрьмы, датированная 10 июля 1940 г., из которой следует, что Владимир Винничевский выбыл 20 апреля. Мы не знаем, где отыскали преступника, но уже через неделю он находился в Свердловске, в знакомой ему тюрьме Управления госбезопасности, где подписал «Протокол объявления об окончании следствия и предъявлении следственного производства обвиняемому». В протоколе старшим следователем Губиным от руки сделана такая запись: «Лично Винничевским прочитано заключение судебно-психиатрической экспертизы в течение 15 минут». Владимир, прочтя этот документ, должен был понять, что попытка его играть с психиатрами окончилась полным провалом. Можно не сомневаться, ему стало в те минуты очень и очень горько, возможно, он даже заплакал от искренней и всеохватной жалости к самому себе. История с судом грозила повториться. Областной прокурор Сидоркин 20 июля утвердил обвинительное заключение, которое надлежало представить на повторном слушании дела. Оно практически один в один повторяло первый вариант, с которым прокуратура выходила в суд в январе 1940 г. Через два дня – 22 июля – документы были направлены председателю Свердловского областного суда. И уже 24 числа того же месяца состоялось подготовительное судебное заседание, во всем повторившее результаты аналогичного заседания в январе: слушание проводить в закрытом режиме, квалификацию преступлений по статье 59/3 признать верной, в суд вызвать четырёх свидетелей, тех же самых, что и на первом суде (Плещева, Горский, Аксенова, Гусинская). Судебный процесс под председательством судьи Обухова и народных заседателей Брагиной и Носовой при участии обвинителя Небельсена и адвоката Браславского открылся 31 июля, однако не продлился долго. На первых же минутах заседания выяснилось, что Винничевский не получил для ознакомления копию обвинительного заключения, из-за чего слушание дела было перенесено на 5 августа. Это, разумеется, была чистой воды формальность. Сталинское правосудие совершенно спокойно смотрело на грубейшие нарушения в квалификации деяний, благодаря чему убийца детей превращался в бандита, обвиняло по эпизодам, по которым не имелось никаких улик и даже отсутствовали потерпевшие, допускало иные грубейшие попрания фундаментальных основ права, но при этом показно демонстрировало соблюдение ничтожных формальностей и ни на что не влияющих процессуальных норм. Обвиняемый получил на руки злополучную копию обвинительного заключения 1 августа, и через 4 дня суд собрался опять. Правда, на этот раз состав суда полностью оказался заменен, с чем это было связано – непонятно. Председательствовал судья Каплан, народными заседателями явились Лучинкин и Портнов. Произошли и замена обвинителя, вместо Небельсена на суд явился Красс, защитник остался тот же. Судебное заседание открылось в 11 часов утра 5 августа 1940 г. Выяснилось, что свидетели Горский и Гусинская не явились по причине выезда из Свердловска к новому постоянному месту жительства, также не явился профессор Малкин, находившийся на курорте. Защита заявила о необходимости присутствия профессора Малкина. Адвокат хотел услышать мнение психиатра относительно излечимости Винничевского, такое ощущение, что Браславский либо не читал заключения психиатрических экспертиз либо ничего в прочитанном не понял, поскольку никто подсудимого больным не считал и, соотвественно, излечивать было нечего. Прокурор на это не без сарказма заявил, что «вопрос ставится не об излечении Винничевского, а о преступлении, которое он совершил». Суд принял решение слушать дело в отсутствие профессора Малкина и свидетелей. Винничевский во время судебного следствия повторил в общих чертах свои прежние показания. Правда, в отличие от показаний на предварительном следствии и первом процессе в них закралась масса шероховатостей. Например, теперь Винничевский не говорил уже о выкапывании могилы для Герды Грибановой, а вернулся к первоначальной формулировке о забрасывании тела землёй. Оказались в рассказе Винничевского и иные ляпы: так, он заявил, что дал Вове Петрову рубль, хотя на самом деле всё было прямо наоборот – преступник у мальчика рубль забрал. Чулочки Петрова, согласно новой версии событий, Винничевский не отдавал незнакомым ребятишкам, а повесил на сучок неподалёку от места убийства. Впрочем, все эти нюансы никого не интересовали, да никто о них ничего и не знал. Любопытно, что обвиняемый в своём свободном рассказе ни единым словом не помянул Карпушина, что резко контрастировало с текстом кассации, в котором Карпушин упоминался уже буквально во втором предложении. Сейчас же Винничевский вспомнил о своём старшем друге лишь после вопроса адвоката, причём сделал это мимоходом, явно не желая делать лишний акцент на этой фамилии. Выразился он буквально так: «От Карпушина я слышал, что со взрослыми девушками не надо иметь близких отношений» – и всё, молчок! Перед нами явно осмысленная линия поведения, от которой обвиняемый не захотел отступать даже перед угрозой расстрела. Далее последовали допросы свидетелей. Никаких сюрпризов они не принесли. Прения сторон оказались чистой формальностью и уложились буквально в несколько предложений. Прокурор Красс заявил, что «для таких людей, как Винничевский, не может быть иной меры наказания, кроме расстрела». Адвокат Браславский невнятно заметил, что «не отрицает правильности квалификации преступления, но считает возможным не применять расстрел, учитывая, что подсудимый {как} во время совершения преступлений {так и сейчас} является несовершеннолетним…» Если бы адвокат действительно намеревался защищать обвиняемого, то первое, против чего ему надлежало выступать – это квалификация деяний Винничевского, которые никоим боком не подпадали под статью о бандитизме. Но понятно, что мы имеем дело вовсе не со свободным правосудием, а с игрой по определённым правилам, и адвокат в этих условиях являлся таким же игроком, что и все остальные участники процесса. Процитируем последнее слово Винничевского: «Я полностью сознаю своё преступление, которое я совершал в течение полутора лет. Я об этом никому не мог сказать, боясь ареста. Если суд не вынесет мне высшей меры наказания, я сумею искупить свою вину, насколько бы она не была велика». Жить захочешь – ещё не так раскорячишься! Суд решил не предоставлять Винничевскому возможность искупить вину и приговорил его к расстрелу. Приговор буквально слово в слово повторил вынесенный в январе 1940 г., одежду осужденного надлежало вернуть родителям, злосчастный перочинный нож – в УРКМ. Копию приговора Винничевский получил на руки 6 августа и живо накатал жалобу, которая в отличие от кассации, растянувшейся почти на два листа, уложилась в один абзац. Винничевский здраво рассудил, что надо быть лаконичнее, ибо чрезмерная словоохотливость в судебных инстанциях зачастую только вредит. «Я осознал свою вину, – написал он, в частности, в жалобе. – Будучи под стражей, много пережил, в будущем подобных совершать преступлений не буду. Я ещё молод и если не буду подвергнут высшей мере наказания, то смогу честно искупить свою вину. Прошу оставить мне жизнь». В тот же день адвокат Браславский подал жалобу в Верховный суд РСФСР. Содержание жалобы сводилось к двум моментам – во-первых, несовершеннолетие Винничевского являлось смягчающим вину обстоятельством, поскольку преступления совершались им в «переходный возраст, когда человеческий организм морально и физически ещё не окреп», а во-вторых, несмотря на принятый 7 апреля 1935 г. закон о применении всех мер наказания к несовершеннолетним, статья 22 Уголовного кодекса РСФСР, накладывающая ограничение на применение расстрела в отношении несовершеннолетних, «до настоящего времени не исключена из УК и не изменена».