» Если бы я был сочинителем книг, я составил бы сборник с описанием различных смертей, снабдив его комментариями. Монтень[1] Глава 1 Восемнадцатого ноября погода для этого времени выдалась редкая. Эмильена должна была признать это, с трудом пробираясь к дому по тропинке бечевника. Застарелый ишиас давал о себе знать. После стольких дней проливного дождя, внезапного половодья на Луаре[2] и бесконечного тумана неожиданно выглянуло солнце, розоватым светом окрашивая голые ветви деревьев и фасады деревенских домишек. День обещал быть изумительным. Эмильена ускорила шаг. Сегодня приедут американские прустоведы, так что об опоздании и думать нечего. Что за идиотская затея — приехать в ноябре! Обычно все заседания устраивались летом. И так полно работы, а тут еще отопление, да и грязи они нанесут… Уже больше двадцати лет Эмильена, как она выражалась, «занималась» прустовским домом. Она знала там все закоулки, все тайники и повидала больше наемных рабочих, чем директор иного крупного предприятия. Она родилась здесь, и для нее мэрия утвердила новую штатную единицу — «технический работник», чтобы в доме покойной мадемуазель Амьо, который туристы со всего света упорно именовали «домом тетушки Леонии», не было ни пылинки, ни соринки, ни малейшего беспорядка. Проходя мимо мостков для стирки, Эмильена с неудовольствием покачала головой, подумав о «варварах», периодически заполонявших деревню с одинаковыми книгами в руках. Все они пытались уловить «дух Комбре», как говорила нынешняя секретарша. Эмильена произносила «секретерша», не слишком жалуя этих постоянно меняющихся бездельниц — все они только и делали, что перекладывали бумажки из одной стопки в другую. Жизель Дамбер, последняя, была хуже всех. Стажерка, парижская кривляка, она притащила с собой компьютер и сменила замок в комнате, служившей ей кабинетом. — Ничего не трогайте в моем кабинете, Эмильена, — повторяла она со своим манерным парижским прононсом. — Я вот все думаю: что за делишки она там проворачивает? — ворчала Эмильена, заходя в соседнюю лавку. — Вы полагаете… — с понимающим видом подхватывала бакалейщица. — О, от этих приезжих всего можно ждать, — качала головой Эмильена. — Говорю вам, мадам Бланше, быть беде. До сегодняшнего дня бедой для Эмильены была разбитая плитка, какая-нибудь пропажа, упавшая с крыши черепица — те пустяки, из-за которых ей приходилось «больше работать»; мелкие происшествия, грозившие всколыхнуть размеренную жизнь дома, способные нарушить статус-кво и предполагавшие срочный вызов рабочих — ее личных врагов заодно с секретаршей. — Интересно, что она мне сегодня удумала, — пробурчала Эмильена, так энергично толкнув калитку, что старый железный колокольчик отрывисто звякнул. Вроде все было как всегда, ничего необычного. Цветочные клумбы готовы к зиме. Накануне садовник собрал последние опавшие листья. Стеклянная дверь оранжереи закрыта. За ней угадывались только что покрашенные и аккуратно расставленные плетеные стулья. «Да уж, ждем этих американцев так, словно это мессии какие-то, — подумала она. — Ну в конце концов, раз уж это выгодно…» Ее взгляд упал на статую купальщицы, слегка сдвинутую со своего места на постаменте посреди центральной клумбы. Грязный, кое-где облупившийся гипс бесцеремонно освещали первые лучи солнца. «Лучше бы убрать ее в дом, а не то она совсем растрескается от мороза, — отметила она про себя. — А я-то думала, что Теодор уже позаботился об этом. Верно, ее вынесли на время заседания», — решила она, раздраженно отодвигая засов входной двери. Холод нежилого помещения напомнил ей о главной заботе — отоплении. Между ней и обогревателем шла бесконечная война; противники гадали, кто же сдастся первым. Без особой надежды Эмильена спустилась в подвал и провела час, пытаясь «заставить зверюгу работать». Потом она взялась за первый этаж: открыла ставни, вымыла плитку в прихожей, стерла пыль с мебели. Она чувствовала себя почти как дома, пока той здесь не было. Она приедет лишь в 12.32, с первым парижским поездом. Кроме стандартного послания «Проверьте чистоту туалетов», никаких других записок вроде не было. Так что у нее еще полно времени. Жара в натопленном помещении, зимнее солнце и усталость подтолкнули ее к одному из кресел в маленькой гостиной, где она решила передохнуть, прежде чем заняться комнатами наверху. Она плохо спала ночью, безуспешно пытаясь найти положение поудобнее, чтобы облегчить боль в спине, и теперь сразу же задремала с метелкой для пыли в руке. Из ее приоткрытого рта вырывался храп, напоминающий размеренное урчание довольной кошки. Это благостное забытье было безжалостно прервано телефонным звонком. Внезапно разбуженная Эмильена обругала «секретершу» — из-за ее мер предосторожности она не могла добраться до источника шума. Но в этих непрекращающихся звонках было что-то необычное. Уж слишком пронзительными они были. Слишком резкими. Разве что… разве что дверь кабинета не закрыта. Забыв о ноющей пояснице, Эмильена взбежала по натертым ступенькам на второй этаж. Очутившись наверху, она увидела, что дверь и в самом деле полуоткрыта. Пораженная этим обстоятельством, она все же засомневалась, дозволено ли ей снять трубку. Впрочем, пусть эта… Не долго думая она распахнула настежь приоткрытую дверь и решительно двинулась к телефону, но вдруг споткнулась обо что-то, напоминавшее шахматную доску. Удивленная, Эмильена отступила на шаг — получше рассмотреть то, что поначалу она приняла за небрежно брошенную на пол тряпку. Неожиданно ткань приняла очертания человеческого тела. Она увидела неподвижные руки и ноги, черный парик, плавающий в красной луже. «Тряпкой» оказался костюм в черно-белую клетку, внутри которого, как почудилось Эмильене, находилось мертвое тело Жизель Дамбер. Забыв о телефоне, который в конце концов перестал звонить, Эмильена ужаснулась тому, как воплотились ее самые тайные желания. Она кубарем скатилась с лестницы, еще быстрее, чем взбежала наверх, и выскочила на улицу с криком: — Секретершу убили! Секретершу убили! Вне себя от страха она даже не обратила внимания на то, что входная дверь, ведущая на улицу, не была закрыта на ключ. Несколько минут спустя, когда, удобно устроившись в кресле в комнатке за лавкой мадам Бланше (которая без остановки повторяла «Господи, да быть того не может»), Эмильена маленькими глотками допивала уже вторую рюмку коньяку, появился улыбающийся сельский полицейский — усы аккуратно подстрижены, форма тщательно выглажена. Эмильена знала Фердинана всю жизнь. В детстве они часто играли в полицейского и вора. В двадцать лет у нее были на него виды. Но он женился на одной из дочерей Байо. Ныне он остался вдовцом, и его холостяцкое хозяйство вела сестра. Эмильена слегка выпрямилась на стуле и убрала седую прядь, выбившуюся из пучка. Тут полицейский воскликнул: — Ну, Эмильена, в чем дело? Говори, что случилось? — Что случилось? А то, что секретершу убили. Она наверху, в своей комнате. Можешь сам пойти посмотреть. Я больше туда ни ногой. Никогда. Как подумаю, что была внизу, спокойно себе… Она внезапно остановилась, как раз перед тем как произнести запретное слово. От волнения она чуть не выдала себя. — Ты уверена? — Еще бы. Я же ее видела, видела своими глазами, там, на полу… в луже крови, — добавила она, припомнив подходящее к случаю клише из читанных когда-то детективов. — Ладно. Пойду туда. Всем оставаться на местах, — приказал Фердинан. Те несколько минут, что он отсутствовал, были заполнены нескончаемым потоком бесполезных слов мадам Бланше. Ее не смог прервать даже приход жены дантиста, явившейся за новостями. Прямая как палка, Эмильена не отводила глаз от двери, застыв словно в ожидании приговора. Наконец, после нескольких минут, показавшихся ей вечностью, полицейский вернулся, бледный и обескураженный, и объявил: — Придется звонить в Париж. — В Париж? — вскричала Эмильена. — В Париж! А почему не в Шартр? — В Париж, потому что там наверху не Жизель Дамбер, Эмильена. Это не секретарша. Это председательница их американского общества, Прустовской ассоциации, как они себя называют. — Председательница… мадам Бертран-Вердон? Это было уже чересчур. Эмильену прошиб холодный пот, перед глазами все поплыло, стало трудно дышать. Ее костлявое тело без всякого сопротивления соскользнуло со стула, и она упала бы на пол, если бы сильные руки полицейского не подхватили ее. В шестьдесят два года, в первый раз за всю свою жизнь, Эмильена Робишу потеряла сознание. Глава 2 В это самое время Жизель Дамбер в третий раз безнадежно перетряхивала содержимое своей сумочки перед окошком билетной кассы на вокзале Монпарнас. Она была абсолютно уверена, что положила кошелек во второе отделение на «молнии». Очередь нетерпеливо бурлила. Недовольная мамаша все более раздраженно уверяла двух своих отпрысков — одного, вымазанного шоколадом, и другого, красного от злости, оба они хором орали «мама», — что «тетя вот-вот закончит». Элегантный господин в костюме в неброскую полоску и галстуке в тон явственно вздыхал. Другой, не столь изысканный, громко произнес: «Долго она будет возиться? Нам что тут, весь день торчать?» Наконец кассирша, закончив обличительную речь о недостатках кетлевочных петель для завершения края, адресованную напарнице, перевела взгляд на стеклянную перегородку, отделяющую ее от пассажиров, и рявкнула: — Ну? Жизель Дамбер подскочила и уронила очки, небольшую пудреницу, записную книжку, листочки которой тут же рассыпались веером, и серебряную ручку, тотчас же сломавшуюся. Воспользовавшись тем, что она согнулась в три погибели в тщетной попытке подобрать все сразу, мамаша вопящих деток, слегка оттолкнув Жизель, решительно устремилась к окошку и выпалила, размахивая карточкой с трехцветным флагом: — Три до Шартра. Многодетная семья. В этот момент Жизель вспомнила толкучку на станции Шатле, где она делала пересадку. Там была огромная толпа. Ее окружила компания подростков с орущим магнитофоном, которые отпускали сомнительные шуточки. Запах серы в метро был еще более невыносимым, чем обычно, и в спешке она неловко зацепилась сумочкой за угол сиденья. Любезный молодой человек, который помог ей освободиться, — она так горячо его благодарила — оказался воришкой! Дожив почти до тридцати лет, Жизель Дамбер осталась наивной и по-детски застенчивой. Все считали ее высокомерной, но на самом деле она пребывала в состоянии непреходящего ужаса. Она редко улыбалась из страха показать зубы, которые считала слишком редкими, и носила юбки до щиколотки, надеясь скрыть длинные ноги. В ее семье — простой провинциальной семье из Турени, не слишком искушенной в детской психологии, — она всегда была на втором месте. Ее мать любила повторять, говоря о старшей дочери: «Ивонна — просто красавица». Красавица сразу после школы вышла замуж за студента-медика, который стал знаменитостью в области ревматологии. У них было трое прелестных детей, огромная квартира в центре Парижа, домик в Альпах и вилла на Лазурном берегу. Они много путешествовали. Ивонна всегда была на пути из Египта, уезжала в Токио, собиралась присоединиться к Жаку в Америке, стриглась у Лазартига,[3] чемоданы ей дарил сам Вюиттон…[4] и все остальное в том же духе. Надушенная и улыбающаяся, она, казалось, только что вышла из шкатулки с драгоценностями, и когда у нее спрашивали, что она поделывает, она отвечала, в зависимости от обстоятельств, вкрадчивым мелодичным голосом: «По возможности ничего» либо «О, я рисую по эмали». Именно так. Она создавала очаровательные сценки, переливающиеся разными красками, которые так восхищали детей, — куклы, сидящие на подоконнике, тропический сад с немыслимыми цветами, экзотические животные, весело гоняющиеся друг за другом. Последняя ее серия была совсем иной. Острова. «У Ивонны никогда бы не вытащили кошелек в метро», — подумала Жизель, понуро выбираясь из очереди и пытаясь осмыслить весь ужас ситуации. «Потому что она никогда не ездит на метро», — добавил внутренний голос, к которому Жизель ни за что бы не прислушалась, если бы не то, что случилось сегодня ночью. Она взглянула на расписание. Поезд уходит через семь минут. Она никогда не ездила без билета, но выбора не было. Слишком многим она рискует, если не приедет вовремя. Имя Селима так явственно прозвучало в ушах, что Жизель дрогнула. «Селим сказал бы мне: садись в поезд», — подумала она. Как автомат, она пошла к платформе № 22, гордо игнорируя компостеры кричащего оранжевого цвета, и выбрала вагон для некурящих. В вагоне было мало народу, и она устроилась поближе к проходу, чтобы, едва завидев человека в униформе, спрятаться в туалете. Она слегка расслабилась и даже позволила себе прикрыть глаза. «Селим, Селим». Одного этого имени было достаточно, чтобы на глаза навернулись слезы, которым она не могла дать воли. — Извините. Ограничившись этой краткой репликой, высокий стройный мужчина (она тут же узнала запах лосьона после бритья, мгновенно отбросивший ее на два года назад — «О соваж», она помнила зелень флакона, она помнила…) непринужденно уселся напротив нее у окна, положил на сиденье книгу, название которой Жизель не могла прочесть, и развернул газету. «Мог бы найти другое место, — подумала она с легкой досадой. — Мест достаточно. Будет ехать против движения». Она задумалась, не пересесть ли ей… Поезд дернулся как раз в тот момент, когда она собиралась встать. И она осталась там, где была. Пассажир напротив, полностью погруженный в чтение газеты, закинул ногу на ногу и вздохнул: возможно, его расстроили новости, которые он только что прочел. Оказавшись вроде как на нелегальном положении, Жизель не решилась, как обычно, достать из дорожной сумки свои записи, чтобы поработать. Однако рано или поздно ей придется перечитать заключение, прежде чем отдать диссертацию научному руководителю, который обязательно будет на заседании Прустовской ассоциации и в очередной раз спросит ее, когда же она закончит. Она закончила. Больше месяца тому назад. Она должна будет сказать правду насчет последних нескольких недель. И насчет Аделины Бертран-Вердон. Холодок пробежал по спине. «Заячья душонка», — услышала она насмешливый шепоток Ивонны. «Заячья душонка», — тысячу раз повторяла та, наблюдая за жалкими попытками Жизель научиться плавать, вопреки хронической водобоязни… Пассажир напротив был поглощен материалами рубрики «В мире». Жизель открыла наугад последнее издание «Обретенного времени» и прочла: «Я грустил, думая, что любовь, которой я так дорожил, в моей книге будет слишком далеко отстоять от конкретной женщины, ибо читатели соотнесут ее с чувствами, когда-то испытанными ими по отношению к другим женщинам».[5] — Ваши билеты, пожалуйста. Она не видела и не слышала, как контролер вышел из двери позади нее. И вот он здесь — в форме, нос красный, вид не слишком приветливый. Что делать? Жизель почувствовала, что бледнеет. Она машинально схватила свою сумочку, хотела прикинуться невинной овечкой, солгать. У нее было несколько секунд передышки, пока попутчик доставал из портфеля безукоризненно действительный и безупречно сложенный билет. Он непринужденно протянул его контролеру, который прокомпостировал его, даже не обратив внимания на дату. — Ваш билет? — Я… У меня нет билета, — промямлила Жизель под равнодушным взглядом железнодорожного служащего, который уже не раз все это слышал. — Придется заплатить штраф, — вздохнул он, вынимая из сумки книжечку. — Но я… Но у меня нет денег. Я опаздывала… Я думала, что смогу заплатить… по прибытии. Контролер заколебался. Она не была похожа на закоренелого «зайца». Скорее на кролика, угодившего в ловушку. — Но вы ведь понимаете, что нельзя ехать без билета! У вас нет чековой книжки? В крайнем случае… Но у нее не было чековой книжки. От смущения она ответила слишком резко: — У меня украли кошелек… Я не успела… — Вы сообщили об этом в полицию? — Нет, я не успела, — повторила она. Контролер закатил глаза. — В таком случае я вас высажу на следующей остановке. Версаль. Через девять минут. И вы будете объясняться на вокзале с моим начальством.