Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 7 из 29 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
I 1 В 2000 году в Москве меня звали Андрей Хариг, и был я когда-то более-менее серьезным журналистом. Как и все мы, в молодости я был уверен, что рожден на свет для создания чего-то нетленного и прекрасного. Но с возрастом и это заблуждение кануло в Лету. Даже попытался издать публицистический рассказ про одного ГРУшника. Но, собственно, как и все в моей жизни, это начинание тоже не получило своего логического завершения. Про рассказ несколько подробнее, так как к нему я питаю особую слабость. Написал я его после того, как мой сосед по даче, бывший чекист Геннадий Дмитриевич, передал мне для прочтения рукопись, исписанную мелким, убористым почерком. Я почитал. Потом обомлел… Потом долго думал, как отнестись к прочитанному и решил, что надо сначала поговорить с Геннадием Дмитриевичем. Оказалось, что все прочитанное мною не вымысел… Записки были написаны ГРУшником-смертником, которого за измену Родине превратили в «куклу». В учебках секретных военных заведений довольно часто практиковали бои с приговоренными к смертной казни. А этот был «особо ценным» расходным материалом — мог еще и сам пнуть. Идеальный тренажер… Словом, записки такого человека и попали ко мне благодаря Геннадию Дмитриевичу. Карташов, тот самый ГРУшник, писал о своей жизни. О том, как его обвинили в измене, как он попал в учебку в качестве «куклы» после того, как «привели в исполнение» его смертный приговор. Чтиво было занимательное, а после беседы с Геннадием Дмитриевичем стало интригующим. Оказалось, что Геннадий Дмитриевич сам дал ему бумагу с ручкой и подстрекал к написанию этих мемуаров. Вот Карташов и писал. Написал обо всем: о том, как предал своего соратника и друга, насколько приемлемо это понятие к его профессии, как потом «сломался» и его «нейтрализовала» его же «контора». А поскольку мой сосед по даче, Геннадий Дмитриевич Осилов, работал начальником того учебного заведения, где Карташову определили судьба и Партия закончить жизнь «куклой», то мемуары эти, естественно, достались ему, а он, предварительно изъяв особо стремные места, зимним вечером 1998 года передал их мне. История была захватывающая, особенно с учетом того, что не фальшивка. Через неделю после передачи мне рукописи, Геннадий Дмитриевич умер от рака поджелудочной железы. У меня же на руках остались записки капитана Карташова, где он достаточно подробно, даже несколько мазохистично рассказывал, как предал своего друга Костю Лебедя, а заодно описал и его внешность, и случай во Вьетнаме, благодарю которому тот получил безобразный шрам на лице. К тому времени мой быт стал достаточно стабильным — жена, ребенок, непыльная работа журналиста и, учитывая деньги за две квартиры, сдаваемые мной внаем, приемлемый доход. И публиковать эту «бомбу» с сомнительной начинкой я совсем не собирался. Все изменилось, когда мы с женой пошли на похороны Геннадия Дмитриевича. Там, среди немногочисленных «провожающих» Оси-лова я и увидел пожилого человека с охраной и с безобразным шрамом на лице. Когда я спросил о нем у одного из старичков, ответ того поверг меня в смятение. Это был генерал-лейтенант ФСБ Константин Сергеевич Лебедь. Картина складывалась совершенно иная. Оказалось, это большой вопрос — кто кого предал! … И еще больший вопрос: для чего дал мне рукопись Осилов!.. И главное: что мне со всем этим делать?!.. Соблазн был велик, и я не сдержался. Поменял имена, места, хронологию. Что-то довыдумывал для полноты картины и попытался издать рассказ, отправив его в издательский дом «Альт-Пресс». Кроме всего прочего был еще и шкурный интерес. Поганый 1998 год — год дефолта! Когда гордые граждане страны, «победившей капитализм», вдруг поняли, что они никого не интересуют, и других перспектив, кроме как стать нищими, у них к своему ужасу, нет! Рубль, обесценившись в десять раз за сутки, стремительно и окончательно превратился в фантик, несмотря на оптимистические заявления премьера, смахивающего на растерянного очкарика из интерната для идиотов. Жильцы, снимавшие у меня квартиры, тоже обнищали, а выгнать их на улицу как-то не поднималась рука. Вот я и жил обещаниями, что «в следующем месяце обязательно оплатим за те два» и так далее, по нарастающей… Исходя из вышеизложенного, мне показалось, что можно будет заработать, продав свой рассказ. Да и на дворе, какая-никакая, а ДЕМОКРАТИЯ… В принципе — это была глупость. Игра с огнем, которая мне была не нужна. Но иногда, даже таким, как я, хочется чего-то чуть большего, чем просто быт. Как все могло обернуться, даже страшно себе представить, но через десять дней из издательства на мой электронный адрес пришла стандартная отписка по поводу того, что «материал не заинтересовал». Что это не их профиль, и что в следующий раз другой материал примут с удовольствием, если тот будет соответствовать формату издательства. Меня это даже задело, так как профиль был их, особенно с учетом того, что это была перепрофилированная типография военторга. Ну так или иначе, я успокоился и забыл о рассказе, продолжая жить своей размеренной жизнью. Только долго так жить не пришлось. Через два дня ко мне подошел в курилке наш главный редактор Митя и стыдливо позвал к себе в кабинет. В кабинете, пряча от меня глаза, он рассказал мне о том, какой я талантливый и перспективный журналист, а, заодно, что у газеты сейчас не лучшие времена, поэтому приходиться проводить сокращение штатов. Так меня и уволили… Началась, пожалуй, самая гнусная полоса в моей жизни. Говорят, что пока не увидишь худшее — не оценишь плохое. Что-то похожее произошло и со мной. Я вдруг оценил, каким был счастливым человеком и каким оказался идиотом, не ценя все то, что имел, не в состоянии распознать настоящего счастья. Обычное банальное — «что имеем, не храним, потерявши — плачем» … Хотя, все по порядку. Меня уволили, и я начал искать работу. А работу искать надо было, потому что дефолт обретал осязаемые черты разрухи, которые грозили чуть ли не голодными бунтами. Я ткнулся в один журнал, в другой — с нулевым результатом. Там тоже, вследствие тяжелой экономической ситуации не принимали на работу. Я все понял, снизил аренду за квартиру для своих жильцов чуть ли не в трое (что, собственно, и делала вся Москва) и объявил им, что пора платить. Они покорно заплатили аванс, и я, испытывая странную смесь гордости и омерзения к самому себе, забрал деньги. Скоро чувство омерзения забылось, когда я сумел оплатить квартирную плату и еду. Но как-то надо было жить дальше, и я продолжал безрезультатные поиски работы. В конце концов, я устроился работать в «желтой прессе» в качестве журналиста-фрилансера, пробавляясь заметками о всякой нечисти из российского шоу-бизнеса. Мне выделили один стол со стулом, а на нем древний компьютер, на котором только и можно было, что текст набирать. Но меня это устроило — я хоть мог уходить из дому. Тем более, что и дома обстановка накалилась. Я регулярно скандалил, пил и все больше походил на образ лузера московского розлива, от которого меня самого всегда передергивало. Причем перерождение произошло настолько незаметно, что я начал понимать это лишь тогда, когда меня стал сторониться собственный ребенок. В один из дней я, злой и пьяный, зашел в прихожую и в очередной раз начал орать на Ольгу, потом закурив, подошел к Олежке, моему сыну. И тут я заметил дикий страх в детских глазах, как тот вжал голову в плечи в ожидании то ли удара, то ли крика. Мне вдруг стало страшно. Я понял, что постепенно переродился в животное, и от этого взбесился еще больше. От чего я взбесился — не понятно: то ли от самого себя, то ли от обстоятельств, на которые никак не получалось повлиять? Не знаю. Но злоба, подстегиваемая алкоголем и мандражом, душила меня, заставляя орать, бить посуду, проклинать свою семью, судьбу, бога! … Очнулся я утром, в квартире, где провел самые счастливые дни своего детства. Обои на стенах, старая мебель — все напоминало о далеком и недостижимом детском счастье. Я, определенно, находился в квартире своей бабушки на Остоженке. Сначала показалось, что мне это снится, и когда открылась дверь, я непроизвольно улыбнулся, ожидая увидеть в дверном проеме родное лицо. Но это был не сон. И на меня смотрело лицо Ашота — армянина, которому я сдавал квартиру покойной бабушки. Ашот — молодой парень, приехавший из Еревана в надежде, что в Москве ему что-нибудь обломится. Я знал, что по специальности он инженер, окончил на «отлично» Ереванский политехнический институт. Но здесь свои инженеры дохнут с голоду, поэтому Ашот продавал что-то на рынке. При этом одновременно умудрялся оплачивать квартиру и отправлять деньги своей семье на родину. — Андрей-джан, что же ты такой, в жопу пьяный приходишь ночью ко мне? — Ашот сочувственно поцокал языком. — Орал, бил кулаком в дверь. Хорошо, что хоть я дома оказался, а то опозорился бы совсем. Вставай, на кухне кофе стынет. Выпей, приди в себя. Ольга звонила, я ей сказал, что ты здесь. Для меня все встало на свои места. Ночью, абсолютно невменяемый, я, по-привычке, пришел в бабушкину квартиру, которую сдавал Ашоту. А тот, видя степень моей невменяемости, впустил меня в дом. Сидя на кухне с чашкой кофе в руках, я со стыдом просил у него прощения и понимал, что в его глазах, да и в своих собственных, падаю все ниже и ниже. — Брат, это твой дом, вопросов нет, — говорил мне Ашот, — но я здесь живу, я за него плачу, а это значит, что я хочу жить здесь спокойно. Не обижайся и согласись — я прав… Он был прав на все сто! А мне противны были и я сам, и этот разговор. Как я успел скатиться до статуса невменяемого «синяка» и не заметить этого? В зеркале напротив я увидел свое отражение — темные круги под впавшими, тусклыми глазами, щетина с желтоватой проседью на бледно-сером лице, патлы свисающих темно-русых волос. Господи, я сам себя презирал! Допив кофе, я встал. — Спасибо тебе, Ашот! Спасибо и извини. Мне самому противно от этой ситуации. — Да не за что, брат. Тебя жалко. Твою семью жалко! Так ты тихо-тихо себя в гроб загонишь. Тормозни… — большие черные глаза Ашота, соболезнующе сверкнули. — Ну ладно, будь. Больше такого не повторится. Еще раз извини… — я крепко пожал протянутую руку и спустился в подъезд. В подъезде я нащупал в кармане куртки мобильник. Достал его и просмотрел неотвеченные вызовы — все от Ольги. Тяжело вздохнул и набрал номер жены. — Да, Андрей, я слушаю — голос уставший, безжизненный. — Оль, я у Ашота был… — трудно подыскать слова, когда не знаешь что сказать. — А сейчас ты куда? На работу? — Нет, домой. Жди. — я отключил вызов, не дожидаясь ответа, и ссутулившись заспешил к метро. Дом, где мы жили, находился у Белорусского вокзала. Место, хоть и престижное, но очень грязное. Много за день здесь накапливается всякого хлама — человеческого в том числе, особенно летом в жару. Иногда дыхнет в лицо с раскаленного асфальта, среди топота сотен человеческих ног, пролитым пивом, обильно сдобренным человеческой мочой, в лужах блевотины по углам, из которых что-то невозмутимо склевывают всеядные московские голуби. Все это можно неспешно лицезреть субботним утром, после безудержно-радостной вакханалии пятничного уик-энда. Нечто подобное я и лицезрел, выходя из метро «Белорусская кольцевая». В нос ударило смесью запахов мочи и пива. Я повернул налево под эстакаду. С одной стороны ряды палаток, с другой темная стена перехода с потеками вероятной мочи разных расцветок и давности, да пара ментов, флегматично созерцающих окружающий мир. Я торопливо прошел на лестницу и поднялся на эстакаду. Отсюда спустился мимо очередных магазинных рядов и начал, не спеша, переходить по-субботнему тихую улицу, отделяющую мой дом от островка из асфальта, где я стоял. Я уже был посреди улицы, когда сзади услышал визг автомобильных шин и одновременно почувствовал болезненный удар в спину, который отбросил меня на противоположную сторону — лицом в лужу то ли вчерашнего пива, то ли сегодняшней мочи. Я непонимающе начал приподниматься. Одновременно со мной торопливо поднимался с асфальта какой-то бомж, сбивший меня с проезжей части дороги на тротуар. Вскочив на ноги, он стремительно побежал в сторону улицы Правды. Периферическим зрением одновременно с бомжем я заметил проехавший на сумасшедшей скорости какой-то грязный «жигуль» неопределенного цвета, с заляпанными грязью номерами. До меня начало доходить, что я был чуть не сбит этой колымагой. Получается, что пьяный бомж споткнувшись об меня, спас мне жизнь. Только у меня могут случаться такие нелепости. Сволочь на «жигулях» умчалась по Ленинградке, даже не притормозив, а я начал медленно подниматься с асфальта, потирая ушибленный бок и размазывая кровь вместе с грязью по лицу. От меня несло мочой и пивом, и выглядел я, как типичный утренний бездомный завсегдатай московских подземных переходов. Слава богу, дом рядом. Я встал и медленно — тело болело при каждом движении — повернул за угол в свой двор, чем-то напоминающий питерские колодцы, только побольше. Набрал код на двери подъезда — замок согласно щелкнул. Но когда я попытался открыть дверь, она не поддалась. Изнутри что-то подпирало ее. Я толкнул посильней, заглянул в образовавшийся зазор и увидел часть ноги, обутой в сандалию. — Твою мать… — в сердцах ругнулся я. Надавил на дверь посильнее, чтоб протиснуться в образовавшийся проем. В ответ послышалось нечленораздельное мычание: — Бл…Еб, ты… чоо-о… Я протиснулся, игнорируя этот содержательный стон и злясь еще больше. Переступив через лежащее тело, я посмотрел на одутловатое кирпично-сизое лицо, которое с трудом можно было назвать человеческим. Мой сосед сверху, Толик. Когда-то в нашем здании были коммуналки, потом их расселили, и этажом выше осталась последняя коммунальная квартира, в которой и проживал сосед. Регулярно его находили пьяным то в саду, то в подъезде, то в лифте. Как он выживал после всего этого, я не знаю, наверное, у алкашей есть свой могущественный ангел-хранитель, но в этот день, когда я увидел его, к всегдашним моим чувствам злости и омерзения, прибавилось чувство испуга. Испуга от того, что в этом человеческом ошметке я вдруг увидел свое отражение! Таким, каким могу стать. Меня аж передернуло, и я торопливо зашел в лифт под монотонное нечленораздельное мычание. Дверь нашей квартиры была приоткрыта — видимо, Ольга услышала писк домофона и отперла ее, чтобы я не звонил и не беспокоил ребенка. Я вошел домой, тихо закрыв за собой дверь. Длинный коридор квартиры сталинской планировки упирался в нашу закрытую комнату. Посередине коридора, по левую сторону, располагался зал, а сразу справа от входной двери была кухня. Там, за столом, и сидела Ольга с заваренным на двоих дымящимся в турке кофе. Круги под ее глазами говорили о бессонной ночи. Она смотрела на меня в упор, как бы пытаясь понять, что за новый человек прячется под знакомой ей внешностью. — … Привет… — только и смог сказать я, застыв в кухонном проеме. Потом, помедлив, оглянувшись, тупо спросил. — Кофе, это мне? … Она молча кивнула, одновременно здороваясь, соглашаясь с утверждением, что кофе мой, и приглашая присесть. Я неловко вошел на кухню, словно гость, потом вспомнил, как я выгляжу, чем, должно быть, пропитана моя куртка, и как я воняю. Дернулся и снова выпрямился, так и не присев. — Это меня бомж столкнул в грязь … — и вдруг с ужасом подумал, что выгляжу я в глазах жены ничуть не лучше того бомжа, с размазанными по лицу кроваво-грязными потеками, смердящий и, наверное, уже не так сильно любимый. — На меня прямо у дома чуть машина не наехала, и если бы не этот бомж… наверно, он спас мне жизнь… — я прекрасно понимал, как все это нелепо звучит… Ольга, не отвечая, внимательно смотрела на меня. Я безвольно пожал плечами, взял со стола чашку и пригубил обжигающе-горький кофе. Потом достал из пачки сигарету, прикурил, затянулся и с шумом выдохнул мутную струю дыма. — Зачем ты так с нами, Андрюша? — почти прошептала Ольга, и слеза медленно скатилась по ее щеке. — Что же с тобой происходит? … Я медлил с ответом. Потом поднял голову, посмотрел на нее — в глазах боль, еле сдерживается, чтобы не заплакать. — Не знаю. Что-то мне плохо, Оль. Погано как-то от всего. И от себя в первую очередь… И вдруг мне открылась одна истина. Я не знаю, что со мной происходит, но я больше не должен мучить любимых мною людей! Я не хочу, чтобы мой ребенок боялся меня, а потом тихо ненавидел! — Оль, послушай меня. Все это говно должно прекратиться. Мы поживем отдельно. Я съеду куда-нибудь… Это единственный вариант…, — слезы скатывались по ее щекам, — Я разберусь с собой… и, если ты еще не будешь против, мы снова будем жить вместе — ты, я и наш мальчик… Я выпалил это, понимая, что второй раз повторить то же самое будет не в моих силах. Ответом мне был только тяжелый вздох. Если б я знал через что нам придется пройти, чтобы вновь воссоединиться, как бы я поступил — не знаю! Знаю одно, что у Господа очень странное чувство юмора. Вот это я знаю точно! 2 В сорокалитровом аквариуме шумно булькали поднимающиеся на поверхность пузыри воздуха. Между пузырями, вырывающимися из головы гуттаперчевого водолаза, выстаивающего свою бессмысленную вахту среди бело-красно-зеленых камней, лениво плавал непропорционально большой для этого аквариума жирный сом. В третьем часу ночи в ординаторской реанимационного отделения № 18 Боткинской больницы города Москвы, было двое неспящих. Первый — это большой потревоженный ярким светом сом, плывущий вдоль передней стенки аквариума, то в одну, то в другую сторону; второй — реаниматолог Алексей Христофорович, пишущий историю болезни очередного поступившего из хирургии пациента и бросающего иногда, в перерывах между письмом, отсутствующий взгляд на водоплавающего собрата по несчастью. Господи, неужели о такой работе можно было мечтать?! Он внутренне усмехнулся. А ведь когда-то было! Работа врача — все его друзья только и говорят о том, какая у него хорошая и нужная профессия. Он уже перестал переубеждать их. Он уже устал объяснять, что в этой профессии самое чистое — это белый халат, а все остальное — физиологические выделения, причем не всегда из типичных мест и в типичном сочетании. «И на хрен мне это было нужно?!» Такие мысли посещали его почти всегда в ночные часы дежурств, когда больные, как назло, сыпались, как из рога изобилия, и нужно было дотянуть до девяти утра. А потом — хоть трава не расти… — Скажите, доктор, а это насколько тяжело? Озабоченное лицо мужчины слегка за сорок и слегка подшофэ. Одет не бедно, но и не богато. Слегка заикается — то ли от нервов, то ли от количества выпитого алкоголя. Хорошо, если от выпитого. — Вы правильно сделали, вызвав «скорую». Чем раньше мы начнем лечение, тем лучше, — объяснения с родственниками и близкими пациентов ему давались тяжелее всего (особенно в три часа ночи), и он с тоской взглянул на дверь приемного отделения, откуда вошел. — Скажите, пожалуйста, а чем вы закусывали?
book-ads2
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!