♕ Тиамак тихонько выругался на языке враннов и с безутешным видом посмотрел на пустую клетку из тростника. Третья ловушка, а краба так и не удалось поймать. Рыбья голова, которую он использовал в качестве приманки, естественно, бесследно исчезла. Он мрачно смотрел в темную воду, и у него внезапно возникло неприятное ощущение, что крабы все время оказываются на шаг впереди, – возможно, они даже ждут, когда он бросит в воду клетку с новой головой с выпученными глазами. Он представил целое племя крабов, которые с радостным восторгом выковыривают наживку из клетки при помощи палки или другого инструмента, дарованного им милосердным ракообразным божеством. «Почитают ли его крабы, заботливого ангела с мягким панцирем, – размышлял он, – или смотрят на него с циничным равнодушием банды бездельников, оценивающих пьяницу, прежде чем избавить его от кошелька?» Он был практически уверен, что имеет место последний вариант. Тиамак заново положил наживку и, тихонько вздохнув, бросил клетку в воду, постепенно разматывая веревку, к которой она была привязана. Солнце только что соскользнуло за горизонт, украсив длинное небо над болотами оранжевыми и алыми полосами. Когда Тиамак направлял плоскодонку через протоки враннов – они отличались от земли лишь более низкой растительностью, – у него возникло горькое чувство, что неудачи сегодняшнего дня лишь начало долгого прилива несчастий. Утром он разбил свою лучшую чашу, он потратил два дня, переписывая родословную горшечника Роахога, чтобы за нее заплатить; днем сломал кончик пера и разлил сделанные из ягод чернила на свой манускрипт, испортив практически целую страницу. А теперь, если крабы решат устроить что-то вроде празднества в узком пространстве его последней ловушки, есть вечером ему будет нечего. Его уже тошнило от отвара из корней и рисового печенья. Когда он тихо подошел к последней ловушке, сетчатому шару из водорослей, он вознес безмолвную молитву Тому Кто Всегда Ступает по Песку, чтобы маленькие путешественники по дну прямо оказались в приготовленной для них клетке. Из-за необычного образования, включавшего год, прожитый в Пердруине – неслыханное дело для вранна, – Тиамак больше не верил в Того Кто Ступает по Песку, но все еще относился к нему с любовью, как к дряхлому дедушке, который давно покинул его дом, но когда-то приносил в подарок орехи и резные игрушки. К тому же молитва никак не могла повредить, пусть ты и не веришь в того, кому молишься. Она помогала сосредоточиться и, в самом худшем случае, производила впечатление на других. Ловушка поднималась медленно, и на мгновение сердце в худой смуглой груди Тиамака забилось быстрее, словно пыталось заглушить голодное урчание желудка. Но ощущение сопротивления быстро исчезло, скорее всего, ловушка зацепилась за какой-то корень, а потом освободилась, клетка внезапно выскочила наверх и закачалась на поверхности воды. Что-то шевелилось внутри, Тиамак вытащил клетку и поднял так, что она оказалась между ним и полыхавшим на небе закатом. На него смотрели два крошечных глаза на стебельках – крабик, который исчез бы на его ладони, если бы он сжал пальцы. Тиамак фыркнул. Он легко мог представить, что произошло под водой: буйные старшие братья-крабы заставили самого маленького забраться в ловушку, малыш, оказавшийся в клетке, плакал, пока братья веселились и размахивали клешнями. Затем появилась гигантская тень Тиамака, клетка внезапно поползла вверх, братья-крабы смущенно смотрели друг на друга, пытаясь понять, как они объяснят отсутствие малыша матери. «И все же, – подумал Тиамак, – учитывая пустой желудок, если это все, что ты добудешь сегодня… конечно, краб маленький, но он будет отлично смотреться в супе». Он снова, прищурившись, заглянул в клетку и вытряс пленника на ладонь. Зачем обманывать себя? Сегодня он напоролся на песчаную отмель, вот и все. Маленький краб булькнул, когда он бросил его обратно в воду. Тиамак даже не стал снова ставить ловушку. Когда он поднимался вверх по лестнице от поставленной на якорь лодки к маленькому домику, примостившемуся на смоковнице, Тиамак поклялся, что удовлетворится супом и печеньем. Обжорство – это препятствие, напомнил он себе, преграда между душой и царством правды. Сворачивая лестницу, чтобы убрать ее на крыльцо, он подумал о Той Что Породила Человечество, у нее не было даже приятной чаши с супом из корней, и она существовала только благодаря камням, земле и болотной воде, пока они не соединились у нее в животе, и тогда она произвела на свет глиняных мужчин, первых людей. Подобные мысли превращали суп из корней в настоящую удачу, разве не так? К тому же ему в любом случае предстояло много работы: исправить или переписать испорченную страницу манускрипта – это раз. Среди соплеменников его считали странным, но где-то в мире найдутся люди, которые прочитают его исправленные «Совранские зелья целителей Вранна» и поймут, что в топях живут действительно просвещенные люди. Но – увы! – краб ему бы не помешал, как и кувшин пива-фем. Пока Тиамак мыл руки в чаше с водой, которую приготовил перед уходом, – для этого ему пришлось присесть на корточки, потому что в доме не было места, чтобы сидеть между идеально выскобленной доской для письма и кувшином с водой, – ему показалось, что на крыше кто-то скребется. Тиамак вытер руки о набедренную повязку и внимательно прислушался. Звук появился снова, сухой хруст, словно кто-то с силой водил по соломе сломанным пером. Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы, перебирая руками, вылезти из окна на покатую крышу. Схватившись за длинную изогнутую ветку смоковницы, он добрался до того места, где на коньке крыши стояла маленькая коробочка с крышкой из коры, детский домик, сидевший на спине своей матери. Тиамак заглянул в открытую часть коробки. И он оказался там: серый воробей, быстро клевавший зернышки, разбросанные на полу маленького домика. Тиамак протянул руку, взял воробья, очень осторожно спустился вниз по крыше и забрался обратно в дом через окно. Он посадил воробья в клетку для крабов, которая именно для таких случаев свисала с потолочной балки, и быстро развел огонь. Когда в очаге из камня вспыхнуло пламя, он вынул птицу из клетки, чувствуя, как щиплет глаза дым, поднимавшийся из очага в сторону дыры в потолке. Воробей потерял пару перьев из хвоста, и одно крыло слегка торчало в сторону, словно у него возникли неприятности по пути из Эркинланда. Тиамак знал, что он прилетел из Эркинланда, потому что ему удалось вырастить только этого воробья. Другие птицы были болотными голубями, но Моргенес по какой-то причине настаивал на воробьях – странный он все-таки старик. После того как Тиамак поставил на огонь котелок с водой, он сделал все, что мог, для серебристого крыла, насыпал воробью зерен и поставил перед ним небольшую чашечку из коры, наполненную водой. Ему хотелось подождать, пока птица поест, чтобы отложить удовольствие от чтения новостей на потом, но в такой плохой день это было слишком. Тиамак растолок в муку немного риса, добавил перец и воду, размешал, слепил из теста печенье и положил несколько штук на горячий камень, чтобы они испеклись. Кусочек пергамента, обернутый вокруг лапки воробья, стал неровным по краям, а написанные на нем символы немного размазались, словно птица не раз промокала насквозь, но Тиамак привык к подобным вещам и вскоре прочитал послание. Дата, стоявшая на нем, его удивила: серому воробью потребовался целый месяц, чтобы долететь до Вранна. Но еще больше его поразил текст письма, совсем не на такие новости он рассчитывал. У него возник холод в животе, который не мог сравниться даже с очень сильным голодом. Тиамак подошел к окну и посмотрел мимо переплетенных ветвей смоковницы на быстро расцветавшие звезды, потом взглянул на небо на севере, и на мгновение ему показалось, будто он ощущает кинжальные порывы холодного ветра, словно морозный клин ворвался в теплый воздух Вранна. Он довольно долго простоял у окна и пришел в себя, лишь уловив запах своего подгоревшего ужина. ♕ Граф Эолейр откинулся на спинку глубокого мягкого кресла и посмотрел на высокий потолок, расписанный картинами религиозного содержания, на которых старательно излагались истории исцеления Усирисом прачки, мученической смерти Сутрина на арене императора Крексиса и другие им подобные. Цвета слегка потускнели, и многие фрески скрывала пыль, словно их накрыли тонкими вуалями. И все же зрелище было впечатляющим – и это при том, что Эолейр находился в одной из самых скромных прихожих Санцеллан Эйдонитиса. «Огромное количество песчаника, мрамора и золота, – подумал Эолейр, – и все это, чтобы запечатлеть того, кого никто никогда не видел». На него обрушилась непрошеная волна тоски по родине, как уже не раз случалось за последнюю неделю. Он бы все отдал, чтобы снова оказаться в простом зале Над-Муллаха в окружении племянников и племянниц, а также скромных памятников своему народу и богам или в Таиге, в Эрнисдарке, которому всегда принадлежала тайная частичка его сердца, только бы не находиться среди пожиравших землю камней Наббана! Но ветер нес запах войны, и Эолейр не мог сидеть дома, когда король просил его о помощи. И все же он устал от путешествий. Он бы очень хотел снова увидеть траву Эрнистира под копытами своего коня. – Граф Эолейр! Простите меня, пожалуйста, за то, что вам пришлось ждать. – Отец Диниван, молодой секретарь Ликтора, стоял у дальней двери, вытирая руки о черное одеяние. – Сегодня выдался очень напряженный день, а еще даже не наступил полдень. И все же. – Он рассмеялся. – Это неубедительные извинения. Пожалуйста, заходите в мои покои! Эолейр последовал за ним, бесшумно ступая по старым, толстым коврам. – Вот так, – с улыбкой сказал Диниван, протягивая руки к огню, – заметно лучше, верно? Это настоящее безобразие, но мы не в силах держать в тепле огромный дом нашего господина. Здесь слишком высокие потолки. А весна выдалась такой холодной! Граф улыбнулся. – По правде говоря, – ответил он, – я этого практически не заметил. В Эрнистире мы спим с открытыми окнами, делая исключение только для самых суровых зим. Мы – люди, живущие под открытым небом. Диниван приподнял брови. – А наббанайцы – южане-неженки, не так ли? – Я ничего подобного не говорил! – Эолейр рассмеялся. – Но вы, южане, мастерски владеете словами. Диниван сел на стул с жесткой спинкой. – Однако его святейшество Ликтор – а он, как известно, родился в Эркинланде – владеет языком лучше любого из нас. Он мудрый и проницательный человек. – Это я знаю, – сказал Эолейр. – Именно о нем я намеревался с вами поговорить, святой отец. – Называйте меня Диниван, пожалуйста. Такова судьба секретаря великого человека – к нему тянутся из-за близости к нему, а не из-за его собственных качеств. – И он состроил гримасу фальшивой скромности. Эолейр вновь подумал, что ему очень нравится этот священник. – С судьбой не поспоришь, Диниван. А теперь, послушайте меня, пожалуйста. Я полагаю, вам известно, зачем меня сюда отправил мой господин? – Я был бы глупцом, если бы этого не понимал, – ответил Диниван. – Наступили времена, когда все является поводом для сплетен, люди болтают языками, как возбужденные собаки – хвостами. Ваш господин хочет достигнуть соглашения с Леобардисом, чтобы у них появилась общая цель. – В самом деле. – Эолейр отошел от огня и придвинул свой стул к стулу Динивана. – Мы находимся в шатком равновесии: мой Ллут, ваш Ликтор Ранессин, Элиас, Верховный король, герцог Леобардис… – И принц Джошуа, если он жив, – сказал Диниван, и на его лице появилась тревога. – Да, сейчас равновесие очень шаткое. И вы знаете, что Ликтор категорически не хочет его нарушать. Эолейр задумчиво кивнул. – Я знаю, – сказал он. – Так почему вы пришли ко мне? – доброжелательно спросил Диниван. – Я и сам не до конца уверен, – ответил Эолейр. – Но одно могу вам сказать: складывается впечатление, что готовится некое противостояние, как часто бывает, однако я опасаюсь, что все гораздо серьезнее. Вы можете считать меня безумцем, но, по моим прогнозам, этот век заканчивается, и я боюсь того, что может принести новый. Секретарь Ликтора посмотрел на графа Эолейра, и на мгновение его простое лицо стало заметно старше, словно в нем отразились скорбь, которую он долго носил в себе. – Уверяю вас, я разделяю ваши опасения, граф Эолейр, – наконец сказал он. – Но я не могу выступать от лица Ликтора, за исключением того, что я уже о нем говорил: он мудрый и проницательный человек. – Диниван погладил знак Дерева у себя на груди. – Однако мне по силам немного облегчить вашу сердечную боль: герцог Леобардис еще не решил, кому он окажет поддержку. Хотя Верховный король то льстит ему, то угрожает, Леобардис продолжает сопротивляться. – Ну, это хорошая новость, – сказал Эолейр и осторожно улыбнулся. – Когда я встречался с герцогом сегодня утром, он держался очень сдержанно, как если бы опасался, что кто-то увидит, как он слушает меня слишком внимательно. – Ему следует учитывать определенное количество факторов, как и моему господину, – ответил Диниван. – Но вот что вам необходимо знать – и это важная тайна. Сегодня утром я проводил барона Девасалля на встречу с Ликтором Ранессином. Барон готовится отправить посольство, которое будет иметь огромное значение как для Леобардиса, так и для моего господина и во многом определит, какую сторону займет Наббан в конфликте. Больше я вам ничего не могу сказать, но надеюсь, что и это кое-что. – Да, немало. Спасибо за доверие, Диниван. Где-то в Санцеллан Эйдонитисе раздался низкий звон колокола. – Колокол Клавина пробил полдень, – сказал отец Диниван. – Пойдемте поедим где-нибудь, выпьем кувшинчик пива и поговорим о более приятных вещах. – По его губам скользнула улыбка, и он снова помолодел. – А вам известно, что однажды я побывал в Эрнистире? У вас очень красивая страна, Эолейр. – Однако нам явно не хватает каменных зданий, – ответил граф, коснувшись ладонью стены кабинета Динивана. – И это одна из привлекательных черт Эрнистира, – рассмеялся священник и повел его к двери. Борода старика была совсем седой и такой длинной, что при ходьбе ему приходилось заправлять ее за пояс – что он делал несколько последних дней, вплоть до сегодняшнего утра. Его волосы цветом не уступали бороде. И даже куртка с капюшоном и лосины были сшиты из шкуры белого волка, которую снимали очень тщательно; передние лапы скрещивались на груди, а лишенная нижней челюсти голова крепилась к железной шапке, надвинутой на лоб старика. Если бы не куски красного кристалла в пустых глазницах волка и свирепые голубые глаза старика под ними, он мог бы казаться еще одним белым пятном в засыпанном снегом лесу, что раскинулся между озером Дроршуллвен и горами. Стоны ветра в кронах деревьев стали громче, и с ветвей высокой сосны посыпался снег на присевшего под ней старика. Он нетерпеливо, как животное, встряхнулся, над ним поднялся легкий туман, и слабый солнечный луч заиграл крошечными радугами. Ветер продолжал свою погребальную песнь, старик в белом потянулся вбок и взял какой-то предмет, казавшийся белым комом, – покрытый снегом камень или кусок дерева. Он поднял его, счистил сверху и с боков снег и сдвинул в сторону матерчатое покрывало, чтобы получить возможность заглянуть внутрь. Он пошептал в щель и стал ждать, потом на мгновение нахмурил брови, словно его что-то раздражало или тревожило. Поставив диковинный предмет на землю, старик выпрямился и отстегнул пояс из отбеленной шкуры северного оленя, после чего снял куртку из волчьего меха. Безрукавка, которую он носил под ней, также была белой, а кожа жилистых рук казалась лишь немногим более темной, но у правого запястья над меховой рукавицей виднелась змеиная голова, нарисованная яркими чернилами – синими, черными и кроваво-красными. Тело змеи обвивало по спирали правую руку старика, исчезая под безрукавкой, чтобы появиться на левой и закончиться завитком хвоста на запястье. Великолепие красок будто бросало вызов скучному белому лесу, белой одежде и коже старика; с близкого расстояния возникало ощущение, что летучий змей, рассеченный в воздухе, бьется в смертельной агонии в двух локтях от замерзшей земли. Старик не обращал внимания на гусиную кожу на руках, пока не закончил накрывать курткой сверток, аккуратно подоткнув вокруг него полы. Затем он вытащил из-за пазухи сумку, достал кожаный мешочек и выдавил немного желтой мази, которую быстро втер в открытую кожу, и змей заблестел, словно только что появился из влажных южных джунглей. Покончив с этим, старик снова присел на корточки и стал ждать. Он испытывал голод, но последние его припасы закончились еще вчера вечером. В любом случае это не имело значения, потому что те, кого он ждал, скоро придут и у них будет еда. Опустив подбородок, Ярнауга наблюдал за теми, кто приближался с юга, кобальтовыми глазами, горевшими под ледяными бровями. Он был старым человеком, и суровая погода и время сделали его жестким и худым. В определенном смысле он с нетерпением ждал часа, когда его призовет Смерть и заберет в свои темные безмолвные чертоги. В тишине и одиночестве нет страха; они являлись фундаментом всей его долгой жизни. Он хотел лишь завершить порученное ему дело, передать факел, которым воспользуются другие, когда их окутает мрак, и тогда он сможет расстаться с жизнью и телом так же легко, как стряхивает снег с обнаженных плеч. Размышляя о торжественных чертогах, которые ждали его за последним поворотом дороги, Ярнауга вспомнил о своем любимом Тунголдире, оставленном две недели назад. Когда он стоял на пороге в тот последний день, маленький городок, где Ярнауга провел большую часть своих девяти десятков лет, раскинулся перед ним, пустой, точно легендарный Хельхейм, куда он отправится, когда работа будет завершена. Все другие обитатели Тунголдира сбежали несколько месяцев назад; только Ярнауга остался в деревушке Лунная Дверь, примостившейся среди высоких гор Мимилфеллс, но в тени далекого Стурмспейка – Стормспайка. Зима выдалась такой холодной, что даже риммеры из Тунголдира не видели ничего подобного, а ночная песнь ветра стала больше похожа на вой и рыдания, пока люди не начинали сходить с ума, утром их находили смеющимися, а рядом лежали мертвые тела членов их семей. Лишь Ярнауга остался в своем маленьком домике, когда ледяной туман стал плотным, как шерсть, на горных перевалах и узких улицах города, покатые крыши Тунголдира походили на корабли призрачных воинов, плывущих на облаках. Никто, кроме Ярнауги, не мог видеть хохочущие огни Стормспайка, разгоравшиеся все ярче, и слышать звуки могучей безжалостной музыки, которая вплеталась в удары грома, порой покидала их и разносилась по горам и долинам самой северной провинции Риммерсгарда. Но теперь даже он – его время, наконец, пришло, о чем он узнал по определенным знакам и посланиям – оставил Тунголдир ради крадущейся тьмы и холода. Ярнауга знал: что бы ни случилось, он больше никогда не увидит солнца и деревянных домов, не услышит пения горных ручьев, что текли мимо его входной двери к могучему Гратуваску. Больше не стоять ему на своем крыльце в ясные темные ночи весны, глядя на свет на небесах – мерцающее северное сияние, которое он наблюдал с самого детства, а не слабые болезненные вспышки, что теперь играли на темном склоне Стормспайка. Дорога впереди была простой и безрадостной. Но еще не все казалось очевидным, даже сейчас. Ему по-прежнему требовалось разобраться с отвратительным сном о черной книге и трех мечах. Вот уже две недели он преследовал старика по ночам, но его смысл по-прежнему от него ускользал.